– Господи ты Боже мой! – воскликнул я. – Вот уж, наверно, пришлось вам потрудиться!
Он ответил, что не пристало ему, конечно, говорить так, но что действительно, по его мнению, редко какое английское привидение из средних слоев общества имеет больше оснований с удовлетворением оглядываться на свою жизнь, прожитую с такой пользой для человечества.
После этого он несколько минут сидел молча, попыхивая своей трубкой, а я внимательно разглядывал его. Никогда прежде, насколько я мог припомнить, не приходилось мне видеть, как привидение курит, и мне было очень интересно.
Я спросил его, какой табак он предпочитает, и он ответил:
– Дух сорта Кэвендиш.
Он объяснил мне, что дух того табака, который человек курит при жизни, остается в его распоряжении и после смерти. Он сказал, что он лично выкурил при жизни массу Кэвендиша, так что теперь он хорошо обеспечен духом этого табака.
Я заметил про себя, что это весьма полезные сведения, и решил, пока жив, курить как можно больше.
Я подумал, что начать можно сейчас же, и сказал, что, пожалуй, выкурю с ним трубочку для компании; он сказал: «Валяй, старик». Я протянул руку, достал из кармана своего сюртука необходимые принадлежности и закурил.
После этого у нас завязался дружеский разговор, и он рассказал мне обо всех своих преступлениях.
Он сказал, что однажды ему случилось жить рядом с молодой леди, которая обучалась игре на гитаре, в то время как напротив жил джентльмен, игравший на виолончели. И он с дьявольской изобретательностью познакомил этих двух ничего не подозревавших молодых людей и убедил их уехать и обвенчаться против воли родителей и взять с собой свои инструменты; они так и сделали, и не успел еще кончиться их медовый месяц, как она уже проломила ему виолончелью голову, а он изуродовал ее на всю жизнь, пытаясь заткнуть ей глотку гитарой.
Мой новый друг рассказал мне о том, как он заманивал к себе в дом уличных торговцев пышками и впихивал в них их собственные изделия до тех пор, пока животы у них не лопались и они не умирали. Он сказал, что обезвредил таким способом десятерых.
Девиц и молодых людей, декламирующих на вечерах длинные и нудные стихотворения, а также неоперившихся юнцов, которые бродят ночами по улицам и играют на гармошках, он обычно отравлял пачками, по пятнадцати за раз, чтобы дешевле обходилось; а уличных ораторов и лекторов, толкующих о вреде спиртных напитков, он запирал по шестеро в небольшой комнате, ставил каждому по стакану воды и по кружке для пожертвований и предоставлял им заговаривать друг друга до смерти.
Его было просто приятно слушать.
Я спросил, когда, по его мнению, должны прибыть остальные духи – духи уличного певца и корнетиста и немцев-оркестрантов, о которых говорил дядя Джон. Он улыбнулся и ответил, что никто из них никогда больше сюда не вернется.
Я сказал:
– Как? Значит, это неправда, что они встречаются здесь с вами каждый сочельник и учиняют скандалы?
Он ответил, что так было раньше. Каждый сочельник вот уже двадцать пять лет он сражался с ними в этой самой комнате, но больше они уже не будут беспокоить ни его, ни жителей дома. Одного за другим он их всех положил на обе лопатки, вывел из строя и сделал абсолютно непригодными для дальнейших выходов на землю. В этот самый вечер, незадолго до того, как я поднялся наверх, он покончил с последним немцем-оркестрантом и выбросил остатки в оконную щель. Он сказал, что из него уже никогда не выйдет ничего такого, что можно было бы назвать привидением.
– Но вы-то сами, я надеюсь, будете приходить как обычно? – спросил я. – Им здесь было бы очень жаль лишиться вас.
– Да не знаю, – ответил он. – Теперь уж и незачем вроде приходить. Если только, конечно, – добавил он любезно, – здесь не будет вас. Я приду при условии, что в следующий сочельник вы опять будете ночевать в этой комнате.
Вы мне понравились, – продолжал он, – вы не убегаете с визгом при виде обыкновенного призрака, и волосы у вас не становятся дыбом. Вы не представляете себе, – сказал он, – до чего мне надоело видеть, как у людей волосы встают дыбом.
Он сказал, что это его раздражает.
Тут со двора донесся легкий шум, он вздрогнул и почернел, как смерть.
– Вам дурно! – вскричал я, выскакивая из постели и подбегая к нему. – Скажите, что мне для вас сделать? Хотите, я выпью немного бренди, а вас попотчую его духом?
Минуту он молчал, напряженно прислушиваясь, затем издал вздох облегчения, и тень опять прилила к его щекам.
– Ничего, все в порядке, – пробормотал он. – Я думал, что это петух.
– Что вы! Для петуха еще слишком рано, – сказал я. – Ведь сейчас только середина ночи.
– О, этим проклятым птицам все равно, – с горечью ответил он. – Они с таким же удовольствием кричат в середине ночи, как и во всякое другое время, – и даже с бо́льшим, если знают, что этим испортят кому-нибудь вечер. Я считаю, что они это делают нарочно.
Он рассказал мне, как один его приятель, призрак человека, убившего сборщика платы за водопровод, имел обыкновение посещать дом на Лонг-Эйкр, в подвале которого был устроен курятник, и как всякий раз, когда мимо проходил полисмен и свет от его фонаря падал на решетчатое подвальное окно, старый петух воображал, что это солнце, и тут же начинал кукарекать как сумасшедший, в результате чего бедный дух бывал, разумеется, вынужден растаять, и были случаи, когда он возвращался домой еще до того, как пробьет час ночи, посылая ужасные проклятия петуху, из-за которого его визит на землю продолжался всего каких-нибудь сорок минут.
Я согласился, что это очень несправедливо.
– Сплошная бессмыслица, – продолжал он в сердцах, – понять не могу, о чем только думал старик, когда создавал все это. Я ему много раз говорил: назначьте специальное время, и пусть все этому подчиняются – скажем, четыре часа утра летом и шесть зимой. Тогда хоть будешь знать, на каком ты свете.
– А что вы делаете, если поблизости нет петуха? – спросил я.
Он уже собирался мне ответить, но вдруг опять вздрогнул и прислушался. На этот раз я отчетливо услышал, как в соседнем доме, у мистера Баулса, дважды прокричал петух.
– Ну вот, пожалуйста, – сказал он, поднимаясь и протягивая руку за шляпой. – Вот с такими вещами нам приходится мириться. Интересно, который час?
Я посмотрел на свои часы и сказал, что половина четвертого.
– Так я и думал, – проворчал он. – Я сверну шею этой чертовой птице, если только доберусь до нее.
И он собрался уходить.
– Если бы вы могли подождать минутку, – сказал я, снова слезая с кровати, – я бы прошелся с вами.
– Это было бы очень любезно с вашей стороны, – заметил он в нерешительности, – но не жестоко ли тащить вас на улицу?
– Отнюдь нет, – ответил я, – я с удовольствием прогуляюсь. – Тут я частично оделся и взял в руки зонтик, он ухватил меня под руку, и мы вместе вышли на улицу.
У самых ворот мы встретили Джонса, местного констебля.
– Добрый вечер, Джонс, – сказал я (в сочельник я всегда настроен приветливо).
– Добрый вечер, сэр, – ответил он, как мне показалось, несколько нелюбезно. – Осмелюсь спросить, что вы здесь делаете?
– Да ничего, – объяснил я, описав зонтиком дугу в воздухе, – просто вышел, чтоб проводить немного своего приятеля.
– Какого приятеля?
– Ах да, конечно, – засмеялся я, – я забыл. Для вас он невидим. Это призрак джентльмена, который убил уличного певца. Я пройдусь с ним до угла.
– Гм, я бы на вашем месте не стал этого делать, сэр, – сказал Джонс сурово. – Советую вам попрощаться с вашим приятелем здесь и вернуться в дом. Может быть, вы не вполне отдаете себе отчет в том, что вы вышли на улицу в одежде, которая состоит лишь из ночной сорочки, пары ботинок и шапокляка? Где ваши брюки?
Мне не понравился тон, которым он со мной говорил. Я сказал:
– Джонс! Мне не хотелось бы этого делать, но боюсь, что придется сообщить куда следует о вашем поведении: вы, мне кажется, выпили лишнего. Мои брюки находятся там, где им и полагается быть – на мне. Я отчетливо помню, что я их надел.
– Нет, сейчас они, во всяком случае, не на вас, – заявил он.
– Прошу прощения, но говорю вам, они на мне, – ответил я. – Я думаю, я-то должен это знать.
– Я тоже так думаю, – сказал он. – Но вы, видимо, не знаете. А теперь пройдемте со мной в дом и давайте прекратим все это.
В это самое время в дверях появился дядя Джон, по-видимому, разбуженный нашей перебранкой, и в ту же минуту в окне показалась тетя Мария в ночном чепце.
Я объяснил им ошибку констебля, стараясь по возможности не переводить разговор в серьезный план, дабы не причинить полицейскому неприятностей, и обратился к привидению, чтобы оно подтвердило мои слова.
Оно исчезло! Оно оставило меня, не сказав ни слова – даже не попрощавшись!
Исчезнуть таким образом было так нехорошо с его стороны, что, потрясенный, я зарыдал. Тогда дядя Джон подошел ко мне и увел меня в дом.
Добравшись до своей комнаты, я обнаружил, что Джонс был прав. Я действительно не надел брюк. Они по-прежнему висели на спинке кровати. Вероятно, в спешке, стараясь не задерживать духа, я совсем забыл о них.
Таковы реальные факты, которые, как может видеть всякий нормальный благожелательный человек, не дают ни малейших оснований для возникновения клеветнических слухов.
И тем не менее подобные слухи распространяются. Некоторые личности отказываются понять изложенные здесь простые обстоятельства иначе, как в свете, одновременно и ложном и оскорбительном. Мои родные – плоть от плоти и кровь от крови моей – порочат меня и чернят клеветой.
Но я ни к кому не питаю зла. Как я уже говорил, я просто излагаю события с целью очистить свою репутацию от недостойных подозрений.
Явление Чарлза и Миванвей[2]
Жаль, что большинство читателей не поверят в правдивость этой истории. Сюжет ее невероятен, а атмосфера неестественна. Заверения в том, что описанные события действительно происходили, лишь усугубят недоверие. Всем известно, что жизненные факты в художественном произведении невозможны: перо автора только и делает, что приукрашивает правду, а любой вымысел идет во вред материалу. Истинный художник отказался бы от скользкой темы или, на худой конец, сохранил ее с одной-единственной целью: подразнить ближайших друзей. И все же низменный инстинкт толкает вперед, приказывая использовать то, что само идет в руки. Так вот, эту историю поведал один очень старый человек. Целых сорок девять лет он владел заведением под названием «Кромлех армз». Столь архаичное имя носила единственная гостиница в маленькой деревушке, прилепившейся к скалам северовосточного побережья Корнуолла. В наши дни гостиница называется «Кромлех-отель» и находится в других руках. Летом сюда ежедневно приезжают не меньше четырех дилижансов с туристами, и многочисленные гости непременно усаживаются за общий стол в старинной гостиной с низким потолком. Но я говорю о том далеком времени, когда деревня еще была тихим рыбацким местечком, неведомым даже самым подробным путеводителям.