— Где же вы доставали их?
— Ловил на Трафальгарской площади. Пара пустяков, если прийти спозаранку. Зимой, правда, труднее. Но при тумане одного или двух обычно все-таки поймаешь, засунешь под пальтишко — и ходу.
— И вы держали их здесь?
— Каких — здесь, каких — дома, покуда не понадобятся. Кормил их, понятно, только они по большей части спали. Видимо, не хватало света. Вот этих запустил сюда, когда оно все приключилось — с мистером Радичи, стало быть.
Дьюкейн отвернулся от вороха обмягших тушек.
— Вам не пришло в голову спуститься сюда и выпустить их?
На лице Макрейта отобразилось удивление.
— Еще чего! Такого и в мыслях не было. Кому охота ходить сюда лишний раз! Тут мистер Радичи помер, а я стану беспокоиться из-за каких-то голубей…
Дьюкейн встряхнулся. Руку ему все сильнее оттягивал книзу тяжелый подсвечник. Подсвечник качнулся вперед, закапав запястье и пиджачный рукав горячим свечным салом. К Дьюкейну вдруг подступила слабость; только сейчас до него дошло, что с той минуты, как он ступил в эту комнату, его все больше одолевали вялость и сонливость. Непреодолимо тянуло смахнуть с матраса разложенные на нем предметы и растянуться там самому. Первый раз подумалось о том, как проветривается это помещение. Все ощутимее становилось нечем дышать. Дьюкейн сделал глубокий вдох и надрывно закашлялся от тошнотворного смрада.
— Вонища, да? — Макрейт, все еще стоя на одном колене перед клеткой, наблюдал за ним. — Но это, знаете, не только птички. Это он.
— Кто — он?
— Ну, мистер Эр. От него же ужас как воняло! Вы разве не замечали?
Дьюкейн и в самом деле замечал, что от Радичи неприятно пахнет. Один раз слышал, как на этот счет прохаживались служащие в министерстве.
— Так, — если мы покончили с осмотром, то, пожалуй, пора уходить.
Дьюкейн опять шагнул к алтарю. Золотистая риза с черными сосновыми шишками была брошена на конец матраса. Поднеся свечу ближе, Дьюкейн увидел, что облачение разорвано и запачкано; на краю одного крыла ризы темнело неправильной формы бурое пятно.
— Или еще осталось что-нибудь?
— Вы все видели, сэр. Глядите, здесь больше ничего нет. Кроме этих жестянок, но в них — только спички, да сигареты остались после мистера Эр, царствие ему небесное. И под столами ничего, одни лишь все те же голуби. Хотя, смотрите, сэр, смотрите сами.
Дьюкейн прошелся со свечой вдоль стен комнаты и остановился напротив Макрейта, стоящего теперь спиной к кресту Св. Антония, зорко следя за Дьюкейном. Дьюкейн заметил, что он взял хлыст и поигрывает им, теребя пальцем левой руки заостренный кончик рукоятки. В пустых глазах Макрейта не отражалось ничего, кроме сплошной водянистой голубизны.
Убожество всего этого — вот что поражает, думал Дьюкейн. Оно убого, это зло, потайное, невзрачное: пыльная паутина, пятно засохшей крови на одеянии, кучка дохлых птиц в паковочном ящике… То, чего столь усердно добивался Радичи, что он манил к себе, что овевало его своим дыханием, омывало его, этот дух разложения, распада — все оно было лишено великолепия и мощи. Хилые, второсортные силы, неряшливые и неприглядные… Но разве такое зло не способно погубить человека, разве не хватит этой тьмы на то, чтобы умертвить его душу? Оно во мне, думал Дьюкейн, глядя сквозь водянистые, пустые, навыкате глаза Макрейта. Зло — во мне. Есть демоны и злые силы вне нас. С ними затеял игры Радичи, но это — карликовая мелочь. Большое, истинное зло — внутри меня. Это я есмь Люцифер… С этой мыслью в нем поднялась и прилила к сердцу мгла, как дуновение свежего воздуха. Не такой ли прилив черного блаженства испытывал Радичи, стоя пред перевернутым крестом и возложив потир на живот обнаженной девицы?
— Что с вами, сэр?
— Ничего, — сказал Дьюкейн. Он поставил подсвечник на ближайший стол. — Мне немного не по себе. Воздуху не хватает.
— Присядьте на минутку, сэр. Вот вам табурет.
— Нет-нет, не надо. Что это за странные знаки на стене у вас за спиной?
— Да так, сэр, обычные дела. Солдатики развлекались, надо думать.
Дьюкейн нагнулся поверх матраса, разглядывая белую стенку. Стена была из побеленного кирпича, а впечатление, что она оклеена бумагой, создавал густой слой граффити, покрывающий ее от пола до потолка. Обычным ремаркам и посланиям сопутствовали там и сям даты, все — военного времени. В разнообразном контексте присутствовали изображения мужского члена. Расписанная подобным образом стена позади креста являла собою задник, вносящий в обстановку неожиданно дружественную, человечную, почти что добрую нотку.
Затем внимание Дьюкейна привлекли надписи, по-видимому более недавнего происхождения. Сделанные как будто синим фломастером, они шли поверх карандашных солдатских каракулей. Несколько тщательно начерченных пентаграмм[40] и гексаграмм[41]. Рядом каллиграфическим мелким почерком Радичи было выведено: Асмодей, Астарта, а ниже — Да будут дело твое и воля твоя законом. Сразу над крестом виднелся большой синий квадрат, который — как, поднеся свечу ближе, разглядел Дьюкейн — состоял из заглавных букв. Буквы гласили:
OYPATEA
HROTASR
COPERAD
ETENETO
EAREPOM
DSATORI
OARSUNA
— Что это значит?
— Ей-богу не представляю. Чудное что-то, не по-нашему. Это мистер Радичи написал как-то раз. Велел быть осторожнее, когда стираю пыль, чтобы не размазать ненароком.
Дьюкейн вынул свой блокнот-ежедневник и переписал буквенный квадрат на последнюю страницу.
— Идем отсюда, — сказал он Макрейту.
— Одну минуту, сэр.
Оба они стояли, опираясь на стол с крестом Св. Антония. Освещенный свечами сзади, перевернутый крест отбрасывал зыбкие и множественные тени на две руки — Макрейтову левую и Дьюкейнову правую, — сжимающие край столешницы. В правой руке Макрейт по-прежнему держал хлыст, опустив его теперь вдоль шва своей штанины. Наклонясь немного, Дьюкейн точным и четким движением выдернул хлыст из Макрейтовой руки, размахнулся и швырнул его на матрас. Соприкоснувшись с Макрейтом пальцами, он очень явственно, будто вписанными в овал света, увидел голову и плечи Макрейта, золотисто-рыжие волосы, узкое бледное лицо, незапятнанной голубизны глаза. Зрелище это несло с собою чувство чего-то нового. Я первый раз вижу, что он молод, думал Дьюкейн, — да нет, впервые вижу, что он красив. Рука его крепче впилась в столешницу, царапая деревянную поверхность ногтями.
— Давайте, сэр, не будем ссориться, ладно?
— А я не знал, что мы с вами ссоримся, — не сразу отозвался Дьюкейн.
Он медленно отступил на шаг назад.
— Это я, понимаете, насчет того дельца. Вы, сэр, если помните, любезно выручили меня небольшой суммой денег. Я же, со своей стороны, смог пойти вам навстречу касательно писем от молодых дам. И был бы очень вам благодарен, сэр, если б мы сейчас решили с вами этот пустяковый вопрос на солидной деловой основе, а там бы можно и вообще позабыть о нем, верно? Вы мне нравитесь, сэр, не стану скрывать, — нравитесь, и желательно, чтобы мы были друзьями. Вот, скажем, с мистером Радичи мы, к примеру, были друзья, — то же и с вами хотелось бы, мистер Дьюкейн, самое это, по мне, милое дело. А уж я бы вам, сэр, нашел чем услужить, коли вздумаю, я, сэр, человек полезный, на все руки мастер, как говорится, и мистеру Радичи очень много чем пригождался. И вам, сэр, от души скажу, рад был бы служить. Только лучше бы, думаю, для нас обоих перво-наперво уладить то самое дельце. Фунта, допустим, четыре в неделю, сэр, для вас будет не в тягость — да я никогда бы лишнего с вас и не запросил. Только-то, сэр, — на постоянной, типа, основе, — так что, если не возражаете, сэр, всего лишь заполните вот это платежное банковское поручение, чего проще…
— Платежное поручение? — повторил Дьюкейн, глядя, как помахивает перед ним листком бумаги призрачная фигура Макрейта. Он вдруг затрясся от безудержного смеха. Одна из свечей потухла. — Банковское платежное поручение? Да нет, Макрейт! Боюсь, вы неверно все поняли. Вы, конечно, выдающийся негодяй, но я пока что в здравом уме. Да, я заплатил вам кое-что, так как вы были нужны мне, чтобы провести это обследование. Теперь, когда я получил от вас все, что требуется, я вам не дам больше ни гроша.
— В таком разе, сэр, боюсь, я буду вынужден связаться с известными вам молодыми дамами. Вы об этом подумали?
— Относительно молодых дам — делайте, что хотите, — сказал Дьюкейн. — Я покончил с вами, Макрейт. Насчет того, как забрать вещи, которые здесь находятся, с вами свяжется полиция, и вам придется давать показания. Это уже не моя забота, слава Богу. Я вас больше ни видеть, ни слышать не желаю! А теперь — идем назад.
— Но, сэр, послушайте…
— Довольно, Макрейт. Давайте-ка мне сюда фонарь. Идите, показывайте дорогу. Живо!
Они задули оставшиеся свечи. Черная дверь отворилась, впустив из склепоподобного туннеля темное дуновение более свежего воздуха. Макрейт скрылся за порогом. Дьюкейн, светя фонариком ему на пятки, двинулся следом. Поднимаясь по пандусу, он ощутил странный вкус на языке и понял, что в какой-то момент — по рассеянности, должно быть, — сунул в рот половинку грецкого ореха и съел ее.
Глава двадцать седьмая
«Джон, родной мой, прости, что пишу тебе — я не могу не писать. Я должна делать что-нибудь, что связывает меня с тобой, реально, а не только мысленно — и это единственное, что мне остается. Спасибо тебе большое за твою милую открытку. Я так радуюсь при мысли, что увижу тебя через неделю! Но ждать предстоит еще так долго! Вот мне и пришло в голову — возможно, тебе приятно будет знать, что все это время я думаю о тебе. Или это нехорошо? Я так счастлива при мысли, что ты все же смирился со мною! Ведь правда смирился? То есть позволяешь мне любить тебя, да? А мне больше ничего и не надо! Вернее, надо, но это все, о чем я могу просить, и, поверь мне, Джон, этого