В своем недавнем посвящении Уилеру[178] Кип Торн вспоминает, как в 1971 году обедал с ним и Фейнманом в закусочной Burger Continental недалеко от Калтеха, куда во время своего пребывания в Калтехе любил заглядывать и Стивен.
«Наслаждаясь армянской едой, Уилер рассказывал нам о своей идее изменчивости законов физики. “Эти законы должны были когда-то возникнуть… Но какие принципы определяют, какие законы возникают в нашей Вселенной?” – спрашивал он. Фейнман, который в 1940-х был студентом Уилера, повернулся к Торну, студенту Уилера в 1960-х, и сказал: “Этот чувак несет что-то несусветное. Ваше поколение еще не знает, что он и всегда нес что-то несусветное. Но, знаешь, когда я был его студентом, я обнаружил, что, если взять любую из его несусветных идей и начать снимать с нее слои околесицы один за другим, как будто снимаешь шелуху с луковицы, в сердцевине этой идеи часто находишь могучее зерно истины”».
Когда Стивен и я взялись за разработку нашего космологического подхода «сверху вниз», я не знал об идеях Уилера, хотя подозреваю, что Стивену они были известны, по крайней мере в общих чертах. Задним числом мы понимали, что довольно хорошо очищаем уилеровские идеи от шелухи, преобразуя его грандиозные интуитивные находки в строгие научные гипотезы.
Мы заехали в кембриджский колледж Гонвилл-энд-Киз, где Стивен тоже преподавал и членом которого оставался всю жизнь. Был четверг, а значит, общий обед, после которого профессора устраивают причудливые ритуалы, угощаясь сыром и портвейном в отделанном стенными панелями зале – Комбинейшн Рум. И вот уже вокруг длинного дубового стола разносят по часовой стрелке портвейн, потрескивают дрова в камине, а мы болтаем о Великом шелковом пути. Стивен вспоминал о своем путешествии в Иран летом 1962 года: он посетил Исфаган и Персеполис, столицу древних персидских царей, и пересек пустыню, добравшись до Мешхеда на востоке страны. «Меня там застигло Казвинское землетрясение (сильное – 7,1 по шкале Рихтера, во время которого погибли более двенадцати тысяч человек), – рассказывал он. – В Буин Захра, когда я ехал в автобусе из Тегерана в Тавриз, уже на обратном пути к дому. Но я все равно хотел бы туда вернуться, – добавил он. – Для научного сотрудничества границ быть не должно».
Когда остальные члены колледжа уже разошлись отдыхать по своим комнатам, а медсестра, наблюдавшая за Стивеном, принялась и нас уговаривать ехать домой, Стивен, несмотря на поздний час, вдруг ввязался в спор. Меня это не удивило. Он немного поколдовал над настройками своего «Эквалайзера» и принялся говорить, а я обошел вокруг стола и сел рядом с ним.
«В “Краткой истории…” я писал…»
– …что мы всего лишь химический налет на поверхности среднего размера планеты, обращающейся вокруг ничем не примечательной звезды в обычной галактике, – закончил я его мысль:
Брови моего собеседника взметнулись вверх в знак согласия.
«Но это был прежний Хокинг, он смотрел “снизу вверх”, – появилось на экране. – С точки зрения Бога, мы вовсе не малозначащее пятнышко».
Стивена поднял на меня глаза, и мне подумалось, что он прикидывает, какое расстояние преодолел со времен «Краткой истории». «Вот оно, – пронеслось вдруг у меня в мозгу, – его прощание с мировоззрением, в которое он столько вложил».
– Пора сменить точку зрения на мир? – попытался я откликнуться на его мысли.
Послышался звон часов на башне колледжа. Стивен еще колебался, и я решил не пытаться угадать, что он скажет. Если он вообще заговорит.
Наконец его экран осветился, и вновь послышалось кликанье – на этот раз медленное.
«Своим [подходом] “сверху вниз” мы вновь поставили человечество в центр [космологической теории], – написал он. – И что интересно, именно это передает нам управление».
– В квантовой Вселенной мы включили свет, – добавил я.
Стивен улыбнулся, заметно довольный тем, что на горизонте замаячила новая космологическая парадигма.
«Какой поворот», – подумал я. Мы начали с попыток найти более глубокое объяснение приспособленности Вселенной для жизни в физических условиях в момент рождения времени. Но квантовая космология, которую мы для этой цели разработали, показывает, что мы смотрели не в ту сторону. Нисходящая космология показывает, что, как и биологическое древо жизни, древо физических законов есть результат эволюции дарвиновского типа – ее можно понять, только двигаясь вспять во времени. Поздний Хокинг утверждал, что, если добраться до самого дна этого колодца времени, дело оказывается не в том, «почему» мир таков, каков он есть – почему такова его фундаментальная природа, диктуемая некой трансцендентальной причиной, – но в том, «как» мы оказались там, где мы находимся. Наблюдение о том, что наша Вселенная как раз «самое то» для жизни, и есть отправная точка для всего остального. Связывая воедино не только гравитацию и квантовую механику – большое и малое, – но также и динамику с граничными условиями, и человеческий «взгляд с позиции червя» на космос, нисходящая триада предлагает нам замечательный синтез, который наконец-то отрывает космологию от архимедовой точки.
– Нам правда надо идти, – настаивала медсестра Стивена. Пересекая внутренний двор в направлении ворот колледжа на Тринити-стрит, Стивен вспомнил, что взял нам на завтрашний вечер билеты на вагнеровскую «Гибель богов» в Королевской опере. Он спросил, смогу ли я поехать с ним в Лондон, «чтобы отметить конец его битвы с Богом».
Хокинг уже никогда не вернулся к прежней космологической философии «снизу вверх». Что-то хрустнуло в нем в тот день, когда я, вернувшись из Афганистана, вошел в его кабинет. Много лет спустя, перефразируя слова Эйнштейна о его космологической постоянной, Стивен сказал мне, что глядеть на его космогенезис при условии отсутствия границы с причинной точки зрения, «снизу вверх», тоже было его «величайшей ошибкой». Оборачиваясь назад, мы видим, что и Эйнштейна, и Стивена их собственные теории захватили врасплох. Фиксация на старой идее статической Вселенной не позволила Эйнштейну в 1917 году осознать всеобъемлющие следствия, вытекающие из его классической теории относительности. Подобным же образом глубоко укоренившийся в Стивене причинный подход к вопросу о происхождении времени ослеплял его и не давал увидеть новую перспективу, которую открывала его полуклассическая гипотеза об отсутствии границы.
Развитие нисходящей космологии составило самую плодотворную и интенсивную фазу нашего сотрудничества. На работе или в пабе, в аэропорту или у ночного костра философия «сверху вниз» была неисчерпаемым источником радости и вдохновения. В «Краткой истории времени» ранний (еще придерживавшийся подхода «снизу вверх») Хокинг написал знаменитую фразу: «Даже если мы и вправду найдем теорию всего, это будет всего лишь система правил и уравнений. Что же вдыхает пламя в уравнения?» Ответ позднего (смотрящего «сверху вниз») Хокинга был: наблюдатель и наблюдение.
НИСХОДЯЩАЯ КОСМОЛОГИЯ ПОКАЗЫВАЕТ, ЧТО, КАК И БИОЛОГИЧЕСКОЕ ДРЕВО ЖИЗНИ, ДРЕВО ФИЗИЧЕСКИХ ЗАКОНОВ ЕСТЬ РЕЗУЛЬТАТ ЭВОЛЮЦИИ ДАРВИНОВСКОГО ТИПА – ЕЕ МОЖНО ПОНЯТЬ, ТОЛЬКО ДВИГАЯСЬ ВСПЯТЬ ВО ВРЕМЕНИ.
Мы создаем Вселенную настолько же, насколько Вселенная создает нас.
Рис. 50. Стивен Хокинг и автор в процессе своих научных странствий, в кабинете Стивена в новом кампусе математических наук в Кембридже. Сзади на полке – докторские диссертации академических отпрысков Стивена. Под ними, рядом с микроволновкой, – небесный глобус микроволнового фонового излучения, идущего к нам со всех сторон и образующего вокруг нас безграничную сферу, наш космический горизонт.
Глава 7Время без времени
Настоящее и прошедшее, Вероятно, наступят в будущем, Как будущее наступало в прошедшем. Если время всегда настоящее, Значит, время не отпускает.
Совершение дарвинистской революции в космологии было подлинным актом хокингианства. Этот акт – великий пример бесстрашного, азартного, основанного на интуиции физического мышления, столь характерного для большинства поздних работ Хокинга.
Наши первые работы по нисходящей космологии относятся к 2002 году. И хоть сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что мы были на верном пути, продвигались мы буквально наощупь. Даже на более поздних стадиях работы суперпозиция пространственно-временных континуумов, лежащая в основе нисходящей философии, оставалась трудной для понимания. Складывались ли они, образуя гигантское расширение универсальной волновой функции Эверетта, что-то вроде квантовой версии мультивселенной, щупальца которой простирались до отдаленных уголков струнного ландшафта? Но если это так, разве могла эта грандиозная волновая функция космоса не быть долгожданным метазаконом, лежащим в основании всех физических теорий и снова низводящим наблюдение до чего-то, что немногим бы отличалось от эффекта постселекции?
Наши ранние нисходящие построения были тем, что Джим Хартл как-то назвал «идеями для идеи». Сами по себе эти прозрения были, наверное, глубоки и важны, но, чтобы они могли созреть, их надо было поместить в контекст соответствующей физической теории. И мы начали искать более твердую почву.
Озарение пришло с неожиданной стороны. В эти годы в физике происходила революция: она разворачивалась на рабочих столах и лекционных досках в кабинетах струнных теоретиков, которые, экспериментируя с гипотетическими вселенными, вдруг обнаружили у них странные голографические свойства.
Об охватившей теоретическую физику голографической революции я впервые услышал в январе 1998 года. Я только что поступил на магистратуру и слушал в DAMTP курс продвинутой математики, известный на кембриджском жаргоне как «Часть III», как вдруг в начале весеннего триместра стало известно о серии специализированных семинаров для преподавательского состава, посвященных новому важному открытию. Ходили слухи, что оно «изменит все».