– Нормально все будет. Давайте, пацаны, за работу, да быстрее.
Художники приступили к творчеству. Час, два, три. Все идет пока отлично. Груда некрашеной мебели медленно, но уменьшается. Все идет по плану. Через пару часов Саня Шапошник говорит: «Может, без ужина закончим, передохнем и в город? А?» Конечно, рижанину уже домой хочется. Однако идея друзьям показалась вполне реальной. И тут Толя вспомнил. Нет, не Бендера. Вспомнил Павку Корчагина. Тому тоже не было легко.
За дело!
Это самое дело спорилось, работа кипела. К трем часам ночи все практически было завершено. Усталость, голод, да и запах краски свое дело сделали быстрее, нежели молодые художники. Наши друзья, уже совсем осовев от трудов своих праведных, просто упали на матрацы, даже кровати не застилали. Устали очень. У Толи еще хватило сил, как у главного мастера, глянуть на плоды своего труда. Все вроде в порядке. Красиво в ряд стоят новенькие табуретки и тумбочки. Слава богу, завтра отдохнем.
На одной из тумбочек, что первой под покраску пошла, вроде как волдыри какие появились. Он кисточкой прошелся пару раз по вздувшимся местам. Да нет, показалось. Все в норме. Ну и хорошо. Спать, спать и только спать. Упал на матрац – и все, спит сном праведным и заслуженным наш Рембрандт.
Летнее утро быстро наступает. Не прошло и четырех часов, курсовой пришел принимать работу. Как там наши мастера потрудились?
– Ааааа! Где этот художник!!! Что вы сделали?!! Пи-пи-пи-пи-пи-пи…
Все это Анатолий слышит сквозь сон, но понять не может, его это касается иль нет.
– Валько! Подьем! Что вы здесь натворили?! Ты посмотри на табуретки!
С трудом продрав глаза, Толя поднялся и подошел к выкрашенной ими мебели. Мать честная! Все в волдырях. Краска в некоторых местах в лохмотья превратилась. Это надо же! Как это получилось?
– Проснулся наконец! Что вы тут делали, какой гадостью табуретки мазали? А?
Инженерная мысль будущего специалиста стала быстро работать. Она проснулась раньше новоиспеченного слушателя. Стоп. Надо посмотреть ведра. Пока Пиманенок на чем свет стоит костерил горе-изобразителей, Толя успел сбегать в кладовую.
Эврика! Так и есть!
На одном ведре краски написано, что она масляная, на другом – нитро. Так они же несовместимы. Вот это да, как мы раньше не дошли до этого?
А Пиманенок с вдохновением продолжал ругаться:
– Как вы могли? Вам доверить ничего нельзя. Бездельники! Ну я вам уж покажу!
– Товарищ старший лейтенант, краска свернулась, нельзя было ее перемешивать.
– А вы почему ее перемешали?
– Так это вы сделали!
– А вы чем думали? Да я вас…
Однако дело уже сделано, и до приезда курса оставался один день. Могут быть проблемы. Это понял и Пиманенок. И если на молодых можно покричать, да и только, то уж ему, курсовому, за неподготовленность мебели к приему курса уж точно несдобровать, старлей это понимал.
– Валько. У вас четыре часа. Хоть языком, хоть чем, но мерзость эту снимите. Я пошел за краской. Что непонятно?
– Все понятно, товарищ старший лейтенант.
Голодные, невыспавшиеся, с шальной головой после краски, с упавшим ниже плинтуса настроением, наши герои вновь ринулись в бой. Теперь уже с ножами и тряпками. К ночи мебель стояла как новая. Санька даже предложил ее ошкурить и…
– Как у меня на даче будет. Под старину, шик просто!
Пиманенка, однако, эта идея не вдохновила.
– Я сказал «люминь»!
По-военному это значит: «Как я сказал, так и должно быть».
Новую краску, доставленную старшим лейтенантом, товарищи по несчастью изучали исключительно тщательно. Прочитали все, что на этикетке написано, даже цифры ГОСТа.
Перед уходом Пиманенок напутствовал:
– Значит, так. Работать так, как никогда и никак! Ясно? И попробуйте мне…
Пробовать никто больше не хотел, тем более что Шкаф, это было ласковое имя Пиманенка за глаза, мог и подзатыльник дать. Любя, так сказать. А рука у мастера спорта по многоборью ох какая тяжелая.
К пяти часам утра мебель была выкрашена. А у художников, стоящих с воспаленными красными глазами рядом со своими шедеврами, желания сузились до мизера: есть и спать. О Риге больше никто из них не думал.
Так и это еще не все. Вы думаете, они хотя бы выспались? Конечно, нет. К восьми утра подвезли матрацы, подушки и еще какую-то там мелочь. Лифтов в здании, естественно, не было. И вот цепочкой, друг за другом, чертыхаясь и ругая себя за инициативу по поездке в город, наши друзья потащили привезенное на третий этаж.
К приезду курса все было готово. Но готовы были и мученики Валько, Шапошник, Васильев. Спали без задних, как говорят, ног. А у кроватей лично дежурил сам Пиманенок.
– Тише! Я вам уж! Спят хлопцы, потрудились вон как. Тише, говорю! Таким искусством, – он с любовью посмотрел на добротно выкрашенные тумбочки, – наслаждаться нужно. Тише!
Наши друзья тихо себе посапывали, снов никаких не видели, все было серым, как те тумбочки. И это свое первое творчество они запомнили на всю жизнь. Спустя пятьдесят лет со смехом вспоминают каждую мелочь своего высокохудожественного труда.
Хотя нет, не все. Валентина уже нет, царствие ему небесное.
Новый год
Приближался Новый год, это был первый большой праздник, который мы, слушатели военного училища, праздновали вне семьи. Позади четыре месяца напряженной учебы, впереди сессия и каникулы. Но до каникул надо еще дожить, а пока готовимся к Новому году.
Повезло, конечно, не всем, наряд, патруль и караул выбили некоторых из праздничной суеты, однако большинство готовились к празднику, и готовились обстоятельно. Надо было отослать праздничные открытки, письма и телеграммы домой. Стоило поскорее определиться, где, собственно, справлять Новый год. У женатиков и слушателей из местных не было альтернатив – только домой, а остальные договаривались между собой, где праздновать, или на квартире, или в казарме, одним словом, выбор был. Правда, выбор выбором, а было еще и решение курсового начальства, тут уж не поспоришь, только примерное поведение давало шанс праздновать вне училищных стен. Народ, естественно, старался, и внешний вид, и скорость, с которой парни мчались в строй по команде старшины, и прочие мелочи, которые в обычной жизни порой игнорировались, – все это говорило о приближающемся празднике. Командиры не могли нарадоваться, глядя на эту исполнительность.
– Вот всегда бы так, – рассуждал начальник курса, – ведь знают, стервецы, увольнение впереди. Стараются. Ну, посмотрим, посмотрим…
У Сереги Смирнова на праздники родители уехали за границу. Сергей жил рядом с вокзалом, от училища это рукой подать. Компания его товарищей вырисовалась еще в первые дни учебы, здесь были и рижане, и не только, всего в его, так сказать, ближний круг входило человек восемь. Серега предложил отметить Новый год у него. После прикидок, обсуждений и прочего вырисовалось желающих гостить у Сергея семь пар, четырнадцать человек. Сомнения вызывала только кандидатура Женьки Цветкова, нет, он-то сам будет, это точно, однако девчонки у него не было, а найти ему пару за несколько дней было довольно проблематично.
Ладно, поживем – увидим. Хотя четырнадцать минус один – это тринадцать, а тринадцать – это не очень веселая цифра.
Готовились к празднику все, парни договаривались, по сколько денежек с носа, кто и когда купит шампанское и что-либо покрепче. Девушки так же были настроены, половина из них были знакомы друг с другом, с другими созвонились. Салаты, мясо, овощи и фрукты – все это легло на хрупкие девичьи плечи.
31 декабря в восемь часов вечера у Сереги дома накрывали стол. Ребята и девчата прибыли все, потерь не было. Как и предполагалось, Цветков был один, а потому ему было доверено вскрывать шампанское, водку и другие напитки, резать хлеб, колбасу и так далее. Женька хоть и чувствовал себя не очень уютно в одиночестве, но держался молодцом.
В одиннадцать вечера проводили старый год, потанцевали, парочки успели пообщаться по уголкам огромной Серегиной квартиры. На улице побывали, даже в снежки смогли поиграть. Сергей был по натуре большой выдумщик, и здесь он вовсю старался. Фантики, конкурсы, различные игры развлекали молодых людей. Обстановка была прекрасной.
Тосковал только Женька. Он слонялся по квартире, пугал разгулявшуюся молодежь и периодически прикладывался к рюмке. Часам к двум ночи Женька отрубился в бабушкином кресле, кресло было уютное, глубокое и мягкое. Он еще пару раз приходил в себя. Поднимало его чувство несказанного горя: вот они все парами, а он один, и он был в большой обиде на себя и на весь мир. Женька походил к столу, вновь нагружался спиртным и уходил к ставшему ему родным креслу. Часов в шесть утра, когда все разошлись и отдыхали от бурных празднеств, Женька спиртного не обнаружил, все было выпито, а сердце рвалось от тоски и требовало еще чуть-чуть. Он еще в два круга изучил дно многочисленных бутылок, поискал в холодильнике, на полках в кухне и в прочих возможных местах. Нет спиртного, и все тут. И вдруг рядом с бабулькиным креслом он увидел бутылку с шампанским, грамм двести там булькало. Удобно усевшись в кресло, он прямо из горлышка выпил содержимое. Пошло хорошо. Правда, его несколько смутил запах из порожней бутылки. Пахло маслом.
Через час Сергей растолкал сокурсников, пора было приводить себя в порядок и мчаться на построение. Опоздать – это значит кроме ругани начальства получить еще и запрет на очередное увольнение, а этого ни он, ни его друзья не желали. Парни просыпались быстро и весело, все же молодость свое берет, даже после приличных возлияний. Девчата, те, что не уехали ночью домой, занимались посудой. Сергей трижды сбегал к мусорке, квартиру надо было привести в порядок.
Надо было уходить. А Женька где? Вот он, родной, в обнимку с пустой бутылкой на бабушкином кресле почивает.
– Жека, вставай, уходить надо, на построение опоздаем.
Женька продрал глаза, взгляд был мутным, лицо бледное, и к тому же от него сильно разило машинным маслом. Сергей подошел к другу поближе.