В раздумьи бедняжка под тенью густою
Сидела, вздыхая, крушима тоскою:
Вы пойте мне иву, зеленую иву!
Она свою руку на грудь положила,
И голову тихо к коленям склонила:
О ива, ты ива, зеленая ива!
Студеные волны, шумя там, бежали, —
И стон ее жалкой те волны роптали:
О ива, ты ива, зеленая ива!
Горючие слезы катились ручьями, —
И дикие камни смягчались слезами.
О ива, ты ива, зеленая ива!
Зеленая ива мне будет венком[508].
Песня Дездемоны и ее перевод содержат ключи к самому темному месту текста, словосочетанию «псалом плакучих русл». Это типичное для Пастернака сращение двух разнородных метонимий (псалом = песнь, молитва; русла = ручьи, потоки, реки), которые связаны между собой только подтекстами, причем вторую из них определяет прилагательное «плакучие» — постоянный эпитет ивы, о которой поет героиня. Русла становятся плакучими, потому что их прожигают в камнях текущие ручьем соленые/горючие слезы плачущей женщины, а ручьи, текущие мимо нее, вторят ее стонам. В этом контексте слово «псалом» отсылает прежде всего к знаменитому началу псалма 136: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах [англ. upon the willows; франц. aux saules, нем. an die Weiden, т. е. на ивах], посреди его, повесили мы наши арфы». Но поскольку у Пастернака молитва и слезы Дездемоны, ее «псалом плакучих русл», припасены ей «на черный день» «чернейшим демоном», то есть Отелло («the blacker devil», как в пятом акте трагедии называет его Эмилия [Othello. Act V. Sc. 2, 135], то аллюзия отсылает нас не только к песне об иве, но и к сцене убийства. Перед смертью Дездемона дважды просит Господа спасти ее, повторяя молитвенную формулу, многократно повторяющуюся в псалмах Давида: «Heaven / Lord have mercy on me!» («Помилуй меня, Господи!»: см., например 6: 3; 25:11; 26:7; 30:10; 40:5, 11; 50: 3; 56: 2, 85, 3, 16; 118: 132), и разражается рыданиями, как героиня песни об иве.
Эту песню вспоминает перед своей смертью истекающая кровью Эмилия, обращаясь к мертвой Дездемоне:
What did thy song bode, lady?
Hark, canst thou hear me? I will play the swan,
And die in music — «Willow, willow, willow»
<В переводе П. Вейнберга:>
Голубушка, так вот что песнь твоя
Пророчила! Послушай, если можешь
Ты слышать: я здесь лебедем явлюсь
И с песенкой про иву, иву, иву
Умру… (360)
Устами своей героини Шекспир отождествляет песню об иве с провербиальной песнью умирающего лебедя и тем самым проецирует на нее традиционные символические значения и истолкования античного мифа (о которых ниже). Хотя у Пастернака эта аналогия не эксплицирована, она едва ли осталась им незамеченной.
Третья и четвертая строфы «Уроков английского» аналогичным образом отсылают к двум сценам «Гамлета». Сначала Пастернак вспоминает сцену 5 четвертого акта, где помешавшаяся от горя Офелия («странно убранная травами и цветами») поет обрывки баллад о любви, местами не вполне пристойных, но после появления Лаэрта меняет тему и начинает петь скорбные песни о смерти и похоронах, оплакивая убитого отца. «Тоску и грусть, страданья, самый ад — / Все в красоту она преобразила» (128), — говорит Лаэрт о ее пении.
На душевную болезнь Офелии и ее причины у Пастернака намекает лишь метафора «сушь души» (ср. поговорки «горе крушит и сушит»; «горе сушит душу»[509]), но уподобление самого пения буре, сметающей сухую траву с сеновала, как кажется, подчеркивает его целебный, очистительный характер. Пение, преобразуя «самый ад» жизни в красоту, успокаивает и облагораживает безумие, примиряет поющую с трагическими потерями, приобщает к мировой гармонии.
В четвертой строфе Пастернак отталкивается от рассказа королевы Гертруды в последней, седьмой сцене четвертого акта «Гамлета» о том, как поющая песни Офелия утонула в ручье, над которым росла ива:
There is a willow grows askant a brook
That shows his hoar leaves in the glassy stream;
Therewith fantastic garlands did she make,
Of crowflowers, nettles, daisies, and long purples,
That liberal shepherds give a grosser name,
But our cold maids do dead men’s fingers call them:
There, on the pendent boughs her crownet weeds
Clamb’ring to hang, an envious sliver broke,
When down her weedy trophies and herself
Fell in the weeping brook. Her clothes spread wide,
And, mermaid-like, awhile they bore her up
Which time she chanted snatches of old lauds,
As one incapable of her own distress,
Or like a creature native and endued
Unto that element. But long it could not be
Till that her garments, heavy with their drink,
Pull’ d the poor wretch from her melodious lay
To muddy death.
<В переводе А. Кронеберга:>
Там ива есть: она, склонивши ветви,
Глядится в зеркале кристальных вод.
В ее тени плела она гирлянды
Из лилий, роз, фиалок и жасмина.
Венки цветущие на ветвях ивы
Желая разместить, она взобралась
На дерево; вдруг ветвь под ней сломалась —
И в воды плачущие пали с нею
Гирлянды и цветы. Ее одежда,
Широко расстилаясь по волнам,
Несла ее с минуту, как сирену.
Несчастная, беды не постигая,
Плыла и пела, пела и плыла,
Как существо, рожденное в волнах.
Но это не могло продлиться долго:
Одежда смокла — и пошла ко дну.
Умолкли жизнь и нежные напевы! (132)
Из монолога в оригинале к Пастернаку переходит слово «трофеи» (trophies), а упомянутая в начале ива (willow), с которой падает в ручей несчастная Офелия, трансформируется в охапку верб в ее руках.
Как показала К. О’Коннор, Пастернак подчеркивает и драматизирует общую судьбу Дездемоны и Офелии не только с помощью параллелизмов, но и благодаря переадресации образов. Так, «плакучие русла», отнесенные в «Уроках английского» к Дездемоне, восходят к «weeping brooks» (букв. «плачущие / плакучие ручьи») в описании гибели Офелии, причем в обоих случаях эпитет переносится с ожидаемого существительного на другое. С другой стороны, «охапка верб» (то есть ветки ивы) в руках у Офелии, заменяющая венки из цветов оригинала, напоминает о стихе «willow must be my garland» («ива мне будет венком») в песне Дездемоны. Добавлю также, что в рифмопаре четвертой строфы «осточертела / чистотела» явственно слышится имя Отелло.
За образами шекспировских героинь у Пастернака стоит мощная поэтическая традиция, как русская, так и западноевропейская. Она неплохо описана в работе Л. Пановой, которая составила маленькую антологию стихотворений, посвященных Дездемоне и Офелии[510]. Из них, как мне кажется, для «Уроков английского» релевантны только три текста: «К тени Десдемоны» (1829) И. Козлова, «Я болен, Офелия, милый мой друг!..» (1847) А. А. Фета, а также триптих А. Рембо «Офелия» («Ophélie», 1870).
В стихотворении Козлова обращает на себя внимание первая строфа, в которой Дездемона после смерти превращена в «звезду любви», как герои и героини нескольких древнегреческих мифов:
В «Уроках английского» мотив любви-звезды тоже появляется в первой строфе и тоже связывается с Дездемоной. Правда, Пастернак трансформировал распространенное поэтическое клише «звезда любви» (с Заремой, «звездой гарема», во главе длинного списка) в нетривиальное уподобление любви звезде, по всей видимости, путеводной, у которого в русской поэзии очень мало значимых прецедентов. По всей вероятности, он отталкивался от прославленного 116‐го сонета Шекспира («его лучшего сонета», по оценке У. Вордсворта), где на таком же уподоблении верной любви путеводной звезде строится сложная «морская» метафора:
<…> love <…>
<…> is an ever-fixed mark
That looks on tempests and is never shaken;
It is the star to every wandering bark,
Whose worth’s unknown, although his height be taken[512]
[Букв. пер.: Любовь <…> — это навечно поставленный маяк, / Который смотрит на штормы и остается непоколебим; / Это звезда для каждого корабля, сбившегося с пути — / Ее магическая сила непостижима, хотя высота над горизонтом исчислима.]
От Фета идет центральная для «Уроков английского» тема целительного пения и, главное, сама идея сестринства Офелии и Дездемоны:
Я болен, Офелия, милый мой друг!
Ни в сердце, ни в мысли нет силы.
О, спой мне, как носится ветер вокруг
Его одинокой могилы.
Душе раздраженной и груди больной
Понятны и слезы, и стоны.
Про иву, про иву зеленую спой,
Про иву сестры Дездемоны[513].
По наблюдению И. П. Смирнова, «Уроки английского» перекликаются со стихотворением Фета «Я болен, Офелия, милый мой друг!» «как дословно (ср. в обоих случаях повторное упоминание „ивы“), так и в плане тематики, которую составляет аналогия между двумя шекспировскими героинями»