Элегантная и остроумная, гипотеза Ронена, как нам представляется, имеет несколько слабых мест. Во-первых, если Дункан у Пастернака — название корабля, то непонятно, почему оно осталось незакавыченным даже в изданиях 1933, 1935 и 1936 годов, где орфография и пунктуация были унифицированы по советским правилам. Для сравнения можно указать на поэмы «Девятьсот пятый год» и «Лейтенант Шмидт», в которых все названия кораблей стоят в кавычках.
Во-вторых, обращает на себя внимание отсутствие в тексте каких-либо морских мотивов и, напротив, присутствие мотивов растительных («лесов абориген Корнями вросший…», «папортником рос», «Сосна, нам снится…»), которые предложенное прочтение полностью игнорирует.
И, наконец, самое важное. Аллюзия на «Детей капитана Гранта» не способна объяснить вторую строку последней строфы «Клеветникам» — восклицание «О смута сонмищ в отпусках», на которое О. Ронен вообще не обратил внимания. А между тем именно эта строка, вкупе с поставленной под стихотворением датой, имеет первостепенное значение, ибо отсылает, как заметили Е. В. Пастернак и Е. Б. Пастернак[531], к революционным событиям лета (и, добавим, осени) 1917 года, описанным впоследствии в «Докторе Живаго»[532]. Ясно, что если Пастернаку требовалась помощь в осмыслении российской революции, то он навряд ли бы вспомнил о Жюле Верне, а скорее обратился бы к Шекспиру, которым много занимался в это время. Мы знаем, что в 1916 году он перечитывал Шекспира, изучал шотландскую историю в связи с работой над переводом исторической драмы Суинберна «Шателяр» и читал книгу последнего «A Study of Shakespeare». К периоду 1917–1919 годов относятся две не дошедшие до нас статьи Пастернака — одна о трагедии, другая о Шекспире. Стихотворение «Уроки английского», вошедшее в «Сестру мою жизнь», построено на реминисценциях «Отелло» и «Гамлета»; стихотворение «Шекспир», датированное 1919 годом, включено в «Темы и варьяции». Сообщив все эти сведения, Л. Флейшман с полным основанием замечает: «Не может быть никакого сомнения в том, что восприятие Пастернаком событий 1917 года несет на себе неизгладимый отпечаток его занятий европейской историей и размышлений о трагедии»[533].
Биографические факты, отрефлектированные Л. Флейшманом, заставляют вернуться к предположению о том, что пастернаковский Дункан отсылает к «Макбету», и попытаться понять, о каких «седых догадках» и о какой «помощи» может идти речь в связи с трагедией Шекспира. Прежде всего следует отметить, что основное действие «Макбета» начинается во время мятежа шотланских баронов, когда исход смуты еще неизвестен. Как гласит ремарка, звучит сигнал тревоги, и на сцене появляются король Дункан в сопровождении своих приближенных и «истекающий кровью офицер» («a bleeding Captain»). Заметив офицера, король восклицает:
What bloody man is that? He can report
As seemeth by his plight, of the revolt
The newest state (1, 2: 1–3)
[Букв. пер.: Кто этот человек, залитый кровью? Судя по его жалкому виду, он может сообщить нам самые последние новости о восстании (смуте).]
Таким образом, первое же появление Дункана на сцене вводит тему кровопролития, причем именно пролитая кровь дает королю повод для догадок о том, чтó должен знать раненый, и, следовательно, о вероятном исходе сражения. В ночь, когда проливается кровь самого короля, его приближенный Ленокс, еще не зная об убийстве, слышит зловещие предзнаменования и догадывается об их смысле:
По воздуху носились
Унылый вопль и смертное хрипенье;
Ужасный голос предрекал войну,
Пожар и смуты. Филин, верный спутник
Времен злосчастных, прокричал всю ночь.
Земля, как говорят, дрожала. (472)[534]
Впоследствии о своих тревожных догадках говорят и тот же Ленокс (484), и Банко, подозревающий в убийстве Макбета:
Такой кровавый, беспримерный случай
Мы постараемся разоблачить.
На сердце страх, догадки нас тревожат;
Но длань Всевидящего надо мной. (474)
Уже только то обстоятельство, что существенную роль в «Макбете» играют те же взаимосвязанные мотивы смуты и догадок, которые появляются и в последней строфе «Клеветникам», дает основания рассматривать шекспировскую трагедию как возможный подтекст стихотворения. Однако еще важнее другое: убийство старого короля Дункана у Шекспира представлено как святотатственное нарушение законов природы, как надругательство над живой непредсказуемой жизнью. Об этом прямо говорят многие персонажи трагедии, не исключая и самого Макбета. Так, сообщая Дональбайну о гибели отца, он восклицает:
…Высох ключ
Твоей крови и высох в самых недрах… (472)
Мучимый угрызениями совести, Макбет сознает, что он убил «Великого союзника природы, / Хозяина на жизненном пиру» (470). В последней сцене третьего акта шотландский барон Россе и восьмидесятилетний старик обсуждают происходящее как мировую катастрофу, прервавшую естественный ход бытия:
Взгляни-ка, дедушка: и небеса
Как будто хмурятся на дол кровавый,
Где оскорбил их человек. Теперь
Давно уж день, а над лампадой неба
Витает ночь. Не царство ль тьмы настало?
Иль стыдно дню лобзанием обычным
Лицо земное озарить?
Да, эта тьма,
Как этот грех, с природой несогласна.
Прошедший вторник видел я, как сокол,
Паривший гордо в высоте, внезапно
Был схвачен и убит совой.
Как странно!
А между тем не подлежит сомненью,
Что лошади Дункана одичали,
Сломали стойла и умчались в поле,
Как будто в бой с людьми вступить хотели.
Оне пожрали, говорят, друг друга.
В моих глазах. Дивился я немало.
<…>
И все назло естественным законам! (474–475)
Как блестяще показал К. Брукс в классической работе «The Naked Babe and the Cloak of Manliness», центральным символом естественной, осмысленной жизни с ее открытым будущим — жизни, на которую ополчаются Макбет и его жена, — у Шекспира являются дети[535]. Сочувствие к убитому Дункану сравнивается в трагедии с «грудным младенцем, несомым бурею» (465); бесплодный Макбет отдает приказ убить детей Макдуфа; леди Макбет готова для достижения власти отторгнуть «грудь / От нежных улыбающихся губок» и раздробить череп собственному ребенку (466). Однако в войне против детей убийцы обречены на поражение. Не случайно судьбу Макбету предсказывают призраки двух младенцев: «окровавленное дитя», которое напоминает не только о пролитой крови жертв, но и о муках и крови деторождения, и «царственный ребенок» в короне, с ветвью в руках, выступающий как бы от имени растительного мира. В его предвещании о том, что Макбет останется непобедимым, пока Бирнамский лес не двинется против него, сойдя с своего места, скрыто намерение самой природы отомстить за преступления против нее и восстановить нарушенный порядок вещей, вернуть мир к его естественному состоянию. Когда повстанцы под предводительством сына Дункана наступают на замок Макбета с ветвями в руках, подобно «царственному ребенку», лес сдвигается с места, конечно, не буквально, а фигурально — моральная правота придает историческому действию смысл природного возрождения[536].
Прямые параллели между органической символикой «Макбета» и основными оппозициями в «Клеветникам» представляются самоочевидными. По сути дела, «клеветники» у Пастернака обвиняются в тех же преступлениях против природы и «смысла жизни», в каких у Шекспира повинен Макбет. В образной системе стихотворения, как и в «Макбете», нарушителям «естественного закона» противопоставлены символические «мстители» — дети и деревья, которые представительствуют за «живую жизнь» и ее открытое, непредсказуемое будущее.
В этом контексте аллюзия на «Макбета», связанная с темой «смуты», получает сильную мотивировку и дает возможность понять последнюю строфу «Клеветникам» как отклик на текущие исторические события. Подражая замечательным транскрипциям М. Л. Гаспарова, рискну предложить следующую перифразу ее первых двух стихов:
Сейчас происходит кровопролитная смута, в которую вовлечены огромные массы людей, получивших свободу. Исторический результат ее пока неясен, и она может иметь трагические последствия. Понять происходящее и предсказать его исход помогают не прогнозы политических «хиромантов», а давние прозрения («седые догадки») Шекспира, показавшего в «Макбете», что в конечном итоге любое нарушение естественного закона (убийство Дункана) карается самой природой, и «дети» берут верх над «клеветниками».
При таком прочтении вполне понятным становится и заключающее текст обращение к Богу. О. Ронен усматривает в нем — по-моему, ошибочно — аллюзию на обращенные к апостолам слова Иисуса Христа: «Вот, Я посылаю вас <…> Остерегайтесь же людей…» (Мф. 10: 16–17); «Не пять ли малых птиц продаются за два ассария? и ни одна из них не забыта у Бога… Итак не бойтесь: вы дороже многих малых птиц» (Лк. 12: 6–7)[537]. Думаю, однако, что вопрос содержит не новозаветную, а ветхозаветную аллюзию, и в нем звучит не нарциссическая претензия поэта на роль нового апостола, а недоумение и укоризна. «Может, вспомнишь, почем нас людям отпускал?» означает, что, как кажется говорящему, Бог забыл об установленной Им самим цене за продолжение человеческой жизни на земле — цене муки и крови, в которых рождаются («отпускаются людям») дети и которой сказано в Книге Бытия: «Жене сказал: умножая умножу скорбь твою в беременности твоей; в болезни будешь рождать детей» (Бт. 3: 16). Иными словами, поэт от лица «детей» («нас») просит Всевышнего вмешаться в ход смуты, остановить бесчинства и «возобновить жизнь», за которую уже заплачено «родовыми мукам» революции (ср. известную апофегму Маркса: «Насилие — повивальная бабка истории»).