обеспамятев, гнал») и освобождающего нарушения запретов в сексуальном акте («На волю!»), а также лесо-анималистские образы. Особенно важно, что слово «когтей», напоминающее о превращении любовников-охотников во львов (ср. во втором стихотворении цикла «Я их мог позабыть», следующего в «Темах и варьяциях» за «Разрывом»: «По когтям узнаю тебя, львица»), входит в длинный рифменный ряд «локтей — лапте — Актей — лошадей — когтей», где все лексемы имеют эротические коннотации, а завершающее его сравнение «как те», вероятно, отсылает к Аталанте и Гиппомену.
Во всех трех сюжетах Аталанта выступает вовсе не как охотница-девственница, ипостась Артемиды-Дианы, а, наоборот, как завоеванный трофей вожделения-охоты — как уступившая мужчине девушка, нарушившая обет безбрачия и превратившаяся в сексуально раскрепощенную женщину-львицу. Лирический герой «Разрыва» хотел бы видеть свою возлюбленную подобием такой Аталанты, а самого себя — ее покорителем-Актеем, то есть одновременно новым Мелеагром и новым Гиппоменом[559]. Тема желания связывает между собой четвертое и пятое стихотворения цикла, которые занимают в нем центральное положение и отличаются от всех других его частей сверхдлинным трехсложным размером (в основном шести- и даже семистопный анапест), изощренной звукописью и возбужденно-императивной интонацией. За взрывом страсти, однако, немедленно следует собственно разрыв, момент расставания; желание, по всей видимости, остается неудовлетворенным и сменяется мыслями о самоубийстве и ненавистью к «убегающей Аталанте». Чувства, которые испытывают при этом герой и героиня, не совпадают, на что указывают музыкальные аллюзии в шестом стихотворении цикла:
Разочаровалась? Ты думала — в мире нам
Расстаться за реквиемом лебединым?
В расчете на горе, зрачками расширенными
В слезах, примеряла их непобедимость?
На мессе б со сводов посыпалась стенопись,
Потрясшись игрой на губах Себастьяна.
Но с нынешней ночи во всем моя ненависть
Растянутость видит, и жаль, что хлыста нет.
Плачущая героиня ждет от героя «реквиема лебединого» — то есть такого отношения к ее уходу, которое было бы созвучно романсу Э. Грига «Лебедь» на слова Ибсена, имевшему огромную популярность в России на рубеже XIX и ХХ столетий. Как показал А. И. Климовицкий, в культурном контексте Серебряного века этот романс ассоциировался и с другим «Лебедем» — лирической пьесой Сен-Санса из его программной сюиты «Карнавал животных», которая, благодаря знаменитой хореографической миниатюре М. Фокина и А. Павловой превратилась в «Умирающего лебедя» и приобрела связь с мифологемой «лебединой песни»[560].
Тема «лебединого реквиема» отчетливо выражена в тексте Ибсена, который в переводе А. и П. Ганзенов имеет явные параллели к фабуле «Разрыва»:
Мой лебедь белый,
Не выдал ты тайны
Ни трелью случайной
Ни песнью смелой!
Сон эльфы беспечной
Лелеял пугливо
Настороже вечно
Скользил вдоль залива.
В последней встрече
Разбиты все грезы—
Обман были слезы,
Улыбки, речи.
У Пастернака герой тоже говорит о разбитых грезах («…в этом раннем / Разрыве столько грез, настойчивых еще!» [I: 183]), сетует на обман возлюбленной и поддельность ее слез («О ангел залгавшийся…»; «В слезах, примеряла их непобедимость» [I: 183–184]), вспоминает последнюю встречу, не выдавая ее тайну, но при этом решительно отказывается от романсовых интонаций Грига и Сен-Санса. Их «лебединым реквиемам» в стихотворении противопоставлена мощная органная музыка Баха, соразмерная силе чувств разгневанного героя. Как заметил Б. А. Кац, неназванная фамилия композитора звучит как обертон в слове «гуБАХ», а его первое имя анаграммируется в словах соседних: «ИГрОй НА» (=Иоган)[562]. В этой связи обратим внимание на преобладание звука «с» в предшествующем стихе второй строфы: «На меССе б Со Сводов поСыпалаСь СтенопиСь», где нетрудно обнаружить анаграмму фамилии Сен-Санса — подобно Баху, знаменитого органиста и автора литургической музыки. По-видимому, Пастернак хочет сказать, что если бы он решил писать свою «лебединую», то есть предсмертную, песнь, свой реквием по ушедшей любви, то он прозвучал бы как сокрушительный орган Баха, но не как слабосильный орган Сен-Санса[563].
Любовный сюжет «Разрыва», впрочем, ведет героя не к смерти, а к успокоению и охлаждению, в связи с чем следующие два стихотворения цикла изобилуют зимними и северными образами. Этим объясняется и появление в седьмом стихотворении серии сравнительных конструкций, содержащих аллюзии на полярные экспедиции:
Мой друг, мой нежный, о, точь-в-точь, как ночью, в перелете с Бергена на полюс,
Валящим снегом с ног гагар сносимый жаркий пух,
Клянусь, о нежный мой, клянусь, я не неволюсь,
Когда я говорю тебе — забудь, усни, мой друг.
Когда, как труп затертого до самых труб норвежца,
В виденьи зим, не движущих заиндевелых мачт,
Ношусь в сполохах глаз твоих шутливым — спи, утешься,
До свадьбы заживет, мой друг, угомонись, не плачь.
Когда совсем как север вне последних поселений,
Украдкой от арктических и неусыпных льдин,
Полночным куполом полощущий глаза слепых тюленей,
Я говорю — не три их, спи, забудь: все вздор один.
В имеющихся комментариях к первой строфе указывается лишь, что Берген — это порт в Норвегии[564], но не объясняется, о каких ночных перелетах на полюс может идти речь. Между тем предлог «с» перед топонимом однозначно указывает, что здесь имеется в виду не город (где, кстати, родился и умер Э. Григ), а архипелаг или остров. Скорее всего, Пастернак таким необычным образом, отсекая первый слог, именует Шпицберген, откуда в конце XIX и начале XX века были предприняты три попытки достичь Северного полюса по воздуху. Сначала, в июле 1897 года, со Шпицбергена на воздушном шаре «Орел» отправилась к полюсу экспедиция норвежского исследователя Соломона Августа Андре, вскоре пропавшая без вести. Судьба Андре и его спутников, взволновавшая весь мир, оставалась неизвестной до 1930 года, когда были найдены останки путешественников. О пропавшей экспедиции много писали[565], а в России под видом дневника Андре, якобы доставленного почтовым голубем, была издана первая часть фантастической повести, подробно описывающей ночной перелет воздушного шара к полюсу, где путешественники обнаруживают странный мир, населенный мамонтами и людьми, летающими при помощи белых искусственных крыльев[566].
В 1907 году американский журналист Уолтер Уэллман (в русской прессе его называли Вальтер Вельман) возглавил международную экспедицию к полюсу на дирижабле «Америка», стартовавшем с того же острова на Шпицбергене, что и «Орел» Андре. Полет, начавшийся слишком поздно, в сентябре, когда уже приближалась полярная ночь, продолжался всего несколько часов: дирижабль попал в сильнейшую снежную бурю и был вынужден приземлиться на леднике[567]. Два года спустя Уэлман повторил свою попытку, но и она закончилась неудачей из‐за технических неполадок. Когда дирижабль, пролетевший около двадцати миль в северном направлении, отбуксировали назад, на шпицбергенскую базу, его оболочка, наполненная газом, оторвалась от платформы, поднялась в воздух и с оглушительным шумом разорвалась. Как писали в отчетах о происшедшем, «тысячи и тысячи птиц с хриплыми криками поднялись в небо над бухтой»[568], и на очевидцев посыпался град обломков[569].
Можно предположить, что Пастернак вспомнил некоторые подробности этих полетов, почерпнутые из детского и юношеского чтения, — исчезновение воздушного шара Андре, снежную бурю в Арктике, разрыв оболочки дирижабля, тысячи птиц в небе над полярным островом, — потому что все пытавшиеся покорить полюс воздухоплаватели, как и герой цикла, не достигли желанной цели и потерпели крушение.
Неудача постигла и морскую арктическую экспедицию норвежского полярного исследователя Ф. Нансена, к которой отсылает вторая строфа стихотворения. Как отметили почти все комментаторы[570], «труп затертого до самых труб норвежца» с его заиндевелыми мачтами — это зажатый льдами корабль «Фрам», который в течение трех лет медленно дрейфовал в Северном Ледовитом океане[571]. Пастернаку наверняка была известна книга Нансена об этой экспедиции «„Фрам“ в полярном море» (1897), которая между 1897 и 1903 годами выдержала в России восемь изданий под различными заглавиями: «В стране льда и ночи», «Среди льдов и во мраке полярной ночи», «Среди льда и ночи», «Во мраке ночи и во льдах», «Среди льдов и во мраке ночи». Лирическое настроение и детали арктического пейзажа у Пастернака — сполохи (то есть северное сияние), «полночный купол» северного неба над «неусыпными» льдами, «слепые» (то есть непонимающие) тюлени[572]