Само сравнение «как некий херувим» — калька с французского «comme un chérubin», встречающегося в известном Пушкину переводе Ветхого Завета: «Vous étiez comme un chérubin qui étend ses ailes…» (Ézéchiël 28: 14; Bible 1817: 1081; Библиотека Пушкина 1910: 158, № 604). Французский переводчик Шекспира Летурнер использовал это выражение в монологе Макбета (акт 1, сцена VII), когда тот готовится совершить убийство Дункана и размышляет о его возможных последствиях: «la pitié <…> portée comme un chérubin du ciel sur les invisibles courriers de l’ air» (Shakspeare 1821: III, 382; перевод: «Сострадание <…> несомое, как некий херувим небес, на невидимых скакунах воздуха»). Следует отметить еще одно совпадение с данным монологом: слова Сальери «чем скорей, тем лучше» повторяют оборот в его первой фразе: «Si lorsque ce sera fait c’était fini, le plus tôt fait serait le meilleur» (Ibid.; перевод: «Если, когда это будет сделано, всему делу конец, то чем скорей делать, тем лучше»). Поскольку в обоих случаях речь идет о замышляемом вероломном убийстве гостя, можно предположить, что Пушкин хотел напомнить читателю о монологе Макбета, ибо в нем устами будущего убийцы сформулирована мысль о том, что совершенное преступление рано или поздно оборачивается против преступника: «La Justice, à la main toujours égale, fait accepter à nos propres lèvres le calice empoisonné que nous avons composé nous-même» (Ibid.; перевод: «Справедливость своей всегда беспристрастной рукой поднесет к нашим губам ту отравленную чашу, которую мы сами же изготовили»). Явные отголоски этой шекспировской максимы слышны в «Людовико Сфорца» Барри Корнуола (см. выше), где героиня, отомстившая за мужа, восклицает: «Thus justice and great God have ordered it! / So that the scene of evil has been turned / Against the actor in it; black thoughts arisen / And foiled the schemes of fierce imaginers, / And — poison given for poison» (Cornwall 1822: I, 33; перевод: «Так повелели справедливость и великий Бог! / Чтоб сцена зла обратилась / Против главного актера в ней; чтоб черные мысли восстали / И поломали планы жестокосердых безумцев, а яд был дан за яд»). Хотя в МиС, в отличие от «Макбета» и «Людовико Сфорца», идея божественной справедливости, «высшей правды» не эксплицирована, она драматически выражена в финале «маленькой трагедии», когда сознание Сальери вдруг отравляет «черная мысль» о том, что он не гений, и мы понимаем, что это и есть вернувшаяся к нему «отравленная чаша».
Вот яд, последний дар моей Изоры. — Поскольку Пушкину не были доступны какие-либо сведения о личной жизни Сальери, попытки некоторых исследователей установить реальные биографические прототипы Изоры (см.: Бэлза 1953: 67; Pisarowitz 1960: 13) следует признать безосновательными. Полемизируя с интерпретациями имени Изора как имени реально-исторического, Б. С. Штейнпресс напомнил источник, безусловно известный Пушкину, — первую строфу сатирического стихотворения Вяземского, опубликованного с музыкой Мих. Ю. Виельгорского в «Полярной звезде на 1824 год» — издании, которое было прислано А. А. Бестужевым Пушкину в Одессу, содержало ряд сочинений самого поэта и получило отклик в его письмах (см. Пушкин 1937–1959: XIII, 84–85, 87–88):
Давно ли ум с Фортуной в ссоре,
А глупость счастия зерно?
Давно ли искренним быть горе,
Давно ли честным быть смешно?
Давно ль тридцатый год Изоре?
Давным-давно.
Как Вяземский, так и Пушкин использовали звучное «южное» имя (франц. Isore или Isaure, англ. Isora), которое ранее довольно часто встречалось в западноевропейской литературе и театре, а с начала XIX века — благодаря переводам и театральным постановкам — вошло в обиход и в России. Если Карамзин, рассказывая в «Письмах русского путешественника» об опере Андре-Эрнеста-Модеста Гретри «Рауль Синяя борода» («Raoul Barbe bleue», 1789; либретто М. Седена), заменил имя главной героини Isaure на Розалию (Карамзин 1984: 237–239), то в одноименном балете, поставленном в 1807 году в Петербурге И. И. Вальберхом на музыку и сюжет оперы, героиню зовут Изора. Этот популярный балет в разных редакциях и с разным составом исполнителей не сходил с петербургских и московских сцен более двадцати лет (см. о нем: Гозенпуд 1959: 464–466). Как свидетельствует рецензия в «Молве» (где, кстати, упомянут «визг Изоры в кабинете»), его показывали в Москве еще в сезоне 1830–1831 годов (Молва. 1831. № 20. С. 13–14). По предположению Ю. И. Слонимского, Пушкин мог видеть балет с добавлением нового акта, поставленного Дидло, 19 ноября 1819 года в Петербурге (Слонимский 1974: 19). Во всяком случае, имена действующих лиц «Синей бороды» ему, несомненно, были известны и по балету, и по многочисленным отзывам об опере Гретри-Седена (которая с 1815 года ставилась и в России), в частности, по «Лицею» Лагарпа, который подверг характер Изоры уничтожающей критике (см. La Harpe 1816–1818: XI, 370–372).
В круг чтения Пушкина входил целый ряд французских и английских авторов, у которых появляется имя Изора. Отметим в первую очередь стихотворение Мильвуа «Les regrets d’ un infidèle» («Сожаления неверного»), где лирический герой обращается к Изоре, покинутой им возлюбленной (Millevoye 1823: 77–79; Библиотека Пушкина 1910: 289, № 1171), и эпистолярный роман мадам де Сталь «Дельфина» (1802), в котором Изора — это воспитанница главной героини (De Staël 1820: VI–VII; Библиотека Пушкина 1910: 341, № 1406; существовало также анонимное продолжение романа «Isore, ou le Tombeau de Delphine» [ «Изора, или Могила Дельфины»], 1809). Прекрасная испанка Изора — трагическая героиня романа Эдварда Джорджа Булвер-Литтона «Деверё» («Devereux»), вышедшего в свет в 1829 году. Хотя в пушкинской библиотеке сохранилось его издание 1832 года (Bulwer-Lytton 1832; Библиотека Пушкина 1910: 151, № 584), Пушкин мог познакомиться с романом еще раньше — либо в оригинале, либо во французском переводе (Bulwer-Lytton 1829), либо по рецензиям в английских и французских журналах.
Из всех указанных выше текстов прямое отношение к «дару Изоры» имеет «Дельфина» мадам де Сталь, так как в финальных эпизодах романа развивается мотив кольца с ядом, которое героиня получает в дар от своего знакомого, господина де Сербейана, итальянца из Тосканы. Потеряв свою возлюбленную Терезу (мать Изоры), де Сербейан, по его словам, всегда носит с собой яд: «Я чувствую себя спокойнее и свободнее, зная, что если жизнь покажется мне невыносимой, у меня есть средство, которое легко избавит меня от нее» (De Staël 1820: VII, 302). Дельфина называет кольцо «смертоносным подарком» («ce funeste présent») и в конце концов пользуется им, чтобы покончить жизнь самоубийством.
Как предположил В. Э. Вацуро, на выбор имени любовницы или жены Сальери могла повлиять «страшная» французская мелодрама Теодора Незеля, Бенжамена Антьера и Франсиса Корню «Изора» (Nézel 1830), которую летом 1830 года переводил для своего бенефиса В. А. Каратыгин, причем заглавная роль предназначалась для жены последнего, Александры Михайловны (урожденной Колосовой). В одном из эпизодов драмы, — замечает Вацуро, — «Изора, вынужденная к браку с благородным, но нелюбимым человеком, передает своему возлюбленному в качестве прощального подарка кольцо, не заключающее, впрочем, в себе ничего смертоносного. Не отразилась ли эта сцена побочной ассоциацией в „маленькой трагедии“ Пушкина, законченной 26 октября 1830 г.?» (Вацуро 1974: 208, примеч. 6). Представленная впервые 7 января 1831 года, «Изора, или Бешеная» (как назвал мелодраму Каратыгин) продержалась на петербургской сцене еще шесть сезонов подряд (см.: Вольф 1877: II; ИРДТ 1978: 260). Особый успех выпал на долю А. М. Каратыгиной, эффектно изображавшей девушку, теряющую рассудок. Ее игра в сценах безумия, отмечает А. И. Вольф, «произвела фурор»: актриса «ползала по сцене и чуть ли не кусалась» (Вольф 1877: I, 24). Сама Каратыгина много лет спустя с удовольствием цитировала письмо немецкой актрисы Каролины Бауэр, видевшей ее в роли Изоры в начале 1830‐х годов: «Г-жа Каратыгина играла там девушку, вообразившую себя укушенной сумасшедшим обожателем и помешавшейся самой, — просто удивительно» (Каратыгин 1930: II, 253; ср. также отзыв Н. И. Надеждина в письмах «Русский театр» 1833 года: «Г-жа Каратыгина в ролях Смиренницы и „бешеной Изоры“ была очень хороша: ловка, благородна в первой и ужасна во второй, не переставая нигде быть грациозной» — Надеждин 1972: 358).
По странному совпадению, лучшей исполнительницей роли Изоры в «Синей бороде» Вальберха на протяжении многих лет считалась мать А. М. Каратыгиной, знаменитая балерина Евгения Ивановна Колосова (восторженные отзывы о ее Изоре см.: ВЕ. 1811. Ч. 55. № 3. С. 220–222; Вальберх 1948: 121; Глушковский 1940: 186–187). Пушкин в молодости хорошо знал обеих Колосовых, писал о них в «Моих замечаниях об русском театре» (1819; см. Пушкин 1937–1959: XI, 9–13), но затем его отношения с «Колосовой-меньшой» осложнились из‐за взаимных обид и тесной дружбы четы Каратыгиных с Катениным — их театральным учителем, конфидентом и корреспондентом, чьим нелицеприятным оценкам творчества и характера Пушкина они безоговорочно доверяли (см. Оксман 1930). В. Э. Вацуро назвал резко критические отзывы Каратыгина о творчестве Пушкина «эхом Катенина» (Пушкин в воспоминаниях 1998: I, 476), который, как говорилось выше, не принимал пушкинскую драматургию, в том числе и МиС.
Согласно гипотезе Тынянова, негативная реакция Катенина на МиС объясняется психологически: в конфликте Сальери и Моцарта он заподозрил отражение его собственного конфликта с Пушкиным (Тынянов 1969: 84–85; см. также в преамбуле к коммент.). В этой связи уместно предположить, что само имя Изоры, вымышленной подруги завистника-отравителя, могло навести мнительного Катенина на подобную мысль. Из его переписки с А. М. Колосовой-Каратыгиной мы знаем, что балет «Рауль Синяя борода» был ему отлично известен: так, 18 января 1823 года Катенин удивляется, «отчего было мало зрителей на бенефисе» сорокатрехлетней Е. И. Колосовой, в очередной раз танцевавшей Изору (Катенин 1893: 182); 6 сентября 1826 года, говоря о предстоящем бенефисе Колосовой-младшей в Москве, пишет: «Базиль говорил мне, что ваша maman явится в нем в роли Изоры в „Рауле-Синяя борода“. Желаю ей присоединить новый листок к ее венку» (Там же: 211). Наверняка Катенин был хорошо осведомлен и о громком успехе в драматической «Изоре» своей любимицы. Поэтому нельзя исключить, что, заметив в МиС знакомое театрально-литературное имя, он принял его за ядовитый намек на двух Изор, с которыми его издавна связывала тесная дружба.