ГЛАВА ПЕРВАЯ. ЗНАЧЕНИЕ ТЕРМИНА
I
Вопрос о войне мы оставляем в стороне. Упомянутая мною ранее метафора начала человеческой истории, равно как и теоретически расшифровывающая и обыгрывающая эту метафору теория естественного состояния (несмотря на то, что обе они зачастую служили делу оправдания войны и связанного с ней насилия, выводя это оправдание из первородного зла, которое якобы присуще человеческим делам и проявляется в преступном характере начала людской истории), более значима для проблемы революции, поскольку именно революции - единственные политические события, напрямую приводящие нас к проблеме всякого начинания. Ибо революция, какое бы определение мы ей ни дали, не идентична простому изменению. Напротив, современные революции имеют мало общего с mutatio rerum[9] римской истории или с гражданским раздором, время от времени сотрясавшим греческий полис. Их нельзя уподоблять ни μεταβολαι Платона, этому квазиестественному переходу одной формы правления в другую, ни πολιτεϊωνανακϋκλωσιζ Полибия - замкнутому кругу, в котором предопределено оставаться делам человека из-за стремления того к крайностям[10]. Античность была хорошо знакома с политическими изменениями и с тем насилием, которым они сопровождались. Однако античные мыслители были далеки от мысли, будто эти изменения могут привести к возникновению чего-то принципиально нового. Изменения касались лишь перехода от одной стадии цикла к другой, и насколько разными были человеческие дела, настолько неизменным оставался мировой порядок в целом. Все раз за разом возвращалось на круги своя, и если называть это возвращение современным термином история, то история эта так и не получила новой точки своего отчета.
Тем не менее современные революции имеют и еще одну сторону, для которой поиск прецедентов в более раннем историческом прошлом мог бы оказаться более продуктивным. Вряд ли кто-нибудь станет отрицать ту первостепенную роль, которую во всех революциях играл социальный вопрос. И немногие не смогут вспомнить, что упомянутые платоновские μεταβολαι уже Аристотель объяснял тем, что мы сегодня называем экономической мотивацией, и определял олигархию как господство имущих, а демократию - как власть неимущих. Во времена Античности не менее известным фактом было и то, что тираны приходят к власти благодаря поддержке низших слоев общества и что их шанс удержаться у власти базируется на свойственном человеку желании имущественного равенства. Связь между отношениями собственности и формой правления в данной стране, идея, будто политическая власть может просто-напросто вытекать из власти экономической, а классовый интерес (подчеркиваю - именно классовый интерес) способен выступать движущей силой в политической борьбе - все это, конечно же, не является открытием Маркса. Так же, как не является и открытием Гаррингтона[11] - вспомним его высказывание о владычице-собственности, недвижимой или движимой (Dominion is property, real or personal) - или де Рогана, утверждавшего, что короли правят миром, а интерес правит королями. Если кому-либо угодно возложить всю ответственность за так называемый материалистический взгляд на историю на какого-то человека, то ему следует вернуться к Аристотелю - он первым заявил, что интерес, названный им τοσϋμφερον (то, что приносит пользу, выгодно для отдельного человека, группы или народа), заправляет, и должен заправлять, всем в политических делах.
Тем не менее, каким бы насилием и кровопролитием ни сопровождались восстания и перевороты, подталкиваемые означенным интересом, до Нового времени и революций XVIII века различие между богатыми и бедными считалось столь же естественным и неизбежным для государственного организма, сколь и различие между здоровьем и болезнью для организма человеческого. Социальный вопрос начал играть революционную роль только тогда (причем не раньше Нового времени), когда были поставлены под сомнение следующие соображения: будто бы бедность принадлежит к числу непременных условий существования человека на земле; будто различия между теми немногими, кто освободил себя от оков бедности благодаря обстоятельств вам, силе или обману, и большинством, вынужденным трудиться в беспросветной нужде, являются неотвратимыми и вечными.
Сомнение, что земная жизнь неизбежно должна быть обречена на лишения, а не, напротив, может быть благословенна изобилием, своим рождением обязано Америке. Оно выросло непосредственно из американского опыта колониальной жизни и как таковое предшествовало революции. Образно говоря, дорога к революциям в современном смысле этого слова - как радикальное изменение общественного уклада - была заложена, когда Джон Адамс более чем за десять лет до американской революции смог заявить: Я всегда рассматривал заселение Америки как грандиозный замысел Провидения и великое событие просвещения невежественной и освобождения порабощенной части человечества всей земли[12]. С позиции теории, этот путь был расчищен, когда Локк - очевидно, под впечатлением процветания колоний в Новом Свете, - а затем и Адам Смит пришли к выводу, что физический труд и работа не только не являются естественными атрибутами бедности и видами деятельности, на которую бедность обрекает тех, кто лишен собственности, но как раз наоборот, именно они служат источником всякого богатства. В этих условиях восстание бедных, порабощенной части человечества, действительно могло иметь своей целью нечто большее, нежели собственное освобождение и порабощение остальной части человечества.
Америка стала символом общества без нищеты задолго до того, как наше время с его небывалым техническим прогрессом открыло практические способы ее устранения. И подлинно революционную роль социальный вопрос начал играть только после того, как это случилось и об этом узнали европейцы. Античный цикл вечного возвращения основывался на различии между богатыми и бедными[13], которое полагали естественным . Факт существования американского общества до революции разорвал этот круг раз и навсегда. И по сей день влияние американской революции на французскую революцию - равно как и решающее влияние европейских мыслителей на сам характер американской революции - является темой огромного количества научных диспутов. И все же ни дискуссии, сколь обоснованными они бы ни были, ни какое бы то ни было подкрепляемое фактами влияние американской революции на события французской революции (ни то, что она была начата Учредительным собранием, ни то, что Виргинский билль о правах был взят в качестве образца Declaration des Droits de l'Homme[14]) не могут сравниться с тем, что аббат Рейналь[15] назвал поразительным процветанием английских колоний в Северной Америке[16].
Можно сколь угодно долго обсуждать причины влияния (или скорее отсутствия такового) американской революции на последующие революционные процессы. Едва ли кто-нибудь возьмется оспаривать факт, что ни дух этой революции, ни глубокие и мудрые политические теории отцов-основателей не оказали сколько-нибудь заметного влияния на европейский континент. То, что апологеты американской революции считали величайшими достижениями нового республиканского правления, а именно применение и дальнейшее развитие теории Монтескье о разделении властей, - занимало весьма незначительное место в мышлении европейских революционеров всех времен. Тюрго[17] без особых колебаний отверг ее из соображений защиты национального суверенитета[18], величие коего (а это majes-tas[19] было оригинальным термином Жана Бодена[20] и впоследствии им же было переведено как souverainete[21]) и требовало, как считалось, неделимой централизованной власти. Национальный суверенитет, то есть величие власти, как ее понимали на протяжении долгих веков абсолютизма, казался противоречием республики. Другими словами, выходило, что национальное государство, куда более древнее, нежели любая революция,в Европе нанесло этой самой революции поражение еще до того, как революция на самом деле произошла. Вместе с тем социальный вопрос в форме ужасающей массовой бедности (самая насущная и неразрешимая проблема других революций) в американской революции едва ли играл какую-то заметную роль. Революционный elan[22] в Европе взрастила не американская революция, а условия, хорошо известные Европе и существовавшие в Америке задолго до Декларации независимости.
Новый континент стал целью, местом, где можно было спрятаться, убежищем и вожделенной землей бедных. Образовалась новая порода людей, объединенных шелковыми нитями мягкого правления, живущих в условиях приятной однородности, откуда была изгнана абсолютная нищета, худшая, нежели смерть. Тем не менее сам Кревкёр[23], которого мы здесь процитировали, был резко настроен против американской революции, которую он рассматривал как своего рода заговор великих личностей против простых людей[24]. Не американская революция с ее главной идеей основания нового государства, новой формы правления, но Америка, новый континент, американец, новый человек - то the lovely equality, привлекательное равенство, которым, словами Джефферсона, бедные наслаждаются вместе с богатыми, - революционизировали дух людей сначала в Европе, а затем по всему свету. Причем до такой степени, что с последних этапов французской революции и вплоть до нашего времени революционерам представлялось более важным изменить саму ткань общества, как это было проделано в Америке до революции, н