Наконец, на «Идеологическом» уровне: Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет (358) – и общая картина времени у Ахматовой (см. ниже; мы пока приводим только очевидные, не требующие особого разбора примеры).
Внутриположность, изображаемая Ахматовой, необычна. Три ее свойства кажутся самыми интересными.
1. Часто, но не обязательно внутриположны контрастные вещи. Но, вопреки ожиданию, внутреннее не относится к внешнему, как «реальное» к «мнимому», «суть» к «видимости»: Как белый камень в глубине колодца, Лежит во мне одно воспоминанье (124) – и внутреннее, и внешнее, и «я», и «колодец», и «камень», и «воспоминание» одинаково реальны и равноценны. В таком мире нет необходимости устранять внешнее, срывать его, как личину, за которой скрывается лик. Свойство вещественности или невещественности также не имеет значения в этом контрасте: материальное и невещественное легко приравниваются друг к другу уподобляются: Царскосельскую одурь Прячу в ящик пустой, в роковую шкатулку, в кипарисный ларец (262) – если вещественность этого ящика-шкатулки-ларца мнимая, ибо он на ходу превращается в книгу Ин. Анненского, то настолько же мнима невещественность «одури» (ср. совершенно дематериализованный ларец у Блока: Только первая снится любовь, Как бесценный ларец, перевязана Накрест лентою, алой, как кровь). Если и можно назвать какой-нибудь признак ахматовского противопоставления внешнего и внутреннего – это психологический контраст, страсть внутри бесстрастия (или наоборот), особенно ясный в конкретных воплощениях мотива: «красное в белом и белое в красном» (см. ниже), в сюжете – условно – «дурной монах» или «блаженная блудница».
2. Внутриположные вещи могут существовать раздельно – это относится и к таким «вещам», как сердце: вынь из груди мое сердце и брось (287), сердце скрыла, Словно бросила в Неву (187). Они самостоятельны, разделены твердой границей и не вступают ни в какое взаимодействие. Почти пушкинский образ: И малиновые костры, Словно розы, в снегу растут, даже усугубленный: ведь здесь в опасности не только роза, но и снег – но вся сладострастная острота пушкинского образа исчезла. По ахматовской физике все остается собой в любом месте – и лед в зное: Во мне – как льдинка в пенистом вине ‹…› Не растопил ее великий зной (114).
3. Внутренность или внешность внутриположных вещей не постоянна. Они могут меняться пространственной ролью: воспоминанье может лежать внутри, его достают, прячут, вынимают. Но в него можно войти, как в дом, в подвал. На перемене пространственных функций «мы – она» построено смысловое развитие стихотворения «Родная земля»: В заветных ладанках не носим на груди ‹…› Но ложимся в нее и становимся ею (263). Другое стихотворение представляет все наоборот: И туда не вернусь! Но возьму и за Лету с собою Очертанья живые моих царскосельских садов (254). Такая перемена местами – один из отзвуков «зеркальной темы» Ахматовой: Не я к нему – а он ко мне ‹…› Не он ко мне – а я к нему (235). Зеркальная перемена местами внутреннего и внешнего разыгрывается в «Поэме без героя»: маски гостей – это, собственно, вывернутая наружу их внутренняя сущность. He-герой, пришедший без маски, тем самым оказывается лишенным сути. Так же значительна и множественность масок героини.
С мотивом «одно в другом» у Ахматовой обычно связана какая-нибудь сюжетная ситуация. Можно выделить три таких ситуации:
I. Статическое положение одного в другом;
II. Положение, несущее в себе потенциальное нарушение статики;
III. Динамическая ситуация: установление или нарушение внутриположности. (Нужно отметить своеобразие динамики Ахматовой: это мгновенное, результативное действие. Оно может быть многократно – сколько раз – но не постепенно: это, собственно, не движение, а перемена поз. Этих перемен поз больше, чем названо: Если ты к ногам моим положен, Ласковый, лежи (64) – императив изображает и запрещенную попытку встать.)
Каждая из этих ситуаций представлена рядом вариантов.
Первая ситуация:
а) одно в другом устойчиво, законно (важная для Ахматовой характеристика) и должно быть сохранено: В каждом древе распятый Господь, в каждом колосе тело Христово (226), Но живы навсегда в сокровищнице памяти народной Войной испепеленные года (232), И комната, где окна слишком узки, Хранит любовь (43), Ведь капелька новогородской крови Во мне – как льдинка в пенистом вине (114), Лишь голос твой поет в моих стихах, в твоих стихах мое дыханье веет (61), Отраженье мое в каналах, Звук шагов в Эрмитажных залах (376). С таким поворотом мотива связана содержательная тема: пронести, сохранить, остаться дома;
б) одно в другом незаконно, страшно, но не может быть изменено: А во флигеле покойник ‹…› Как тому назад три года (110), Навсегда забиты окошки (57), Или забиты, забиты, за… (303), (прошлое): Что там? окровавленные плиты Или замурованная дверь (258). Такую же невозможность изменить страшную внутриположность изображает отказ в ответ на соблазн: Из сердца выну черный стыд (148). Это одна из возможностей переживания судьбы, рока у Ахматовой. Но чаще рок выражает другая ситуация (см. ниже);
в) внутриположность никак не оценивается: так есть. Прямее всего этот мотив выражен в латинском эпиграфе: «Deus conservat omnia», дающем ключ к «Поэме без героя». Как белый камень в глубине колодца, Лежит во мне одно воспоминанье (125), Во мне еще, как песня или горе, Последняя зима перед войной (107) и т. п.
Вторая ситуация: неустойчивое положение одного внутри другого, грозящее переменой. Что-то прячется, прячет, таится, сквозит, зреет в другом: А в недрах тайно зреет семя Грядущего (332), Как в прошедшем грядущее зреет, Так в грядущем прошлое тлеет (358), А будущее в комнате соседней Еще топталось, как толпа статистов (426) – вспомним соседнюю комнату «Поэмы», где так же топчется прошлое. Как уже видно, таким тревожным внутриположением связаны у Ахматовой времена: настоящее – прошедшее – будущее. Настоящее – не точка в линейном развитии, а вместилище и того, что прошло (на самом деле спряталось), и того, что идет (на самом деле таится). Память и предвиденье – характернейшие свойства ахматовской героини – немыслимы без опоры на такую картину времени, «кащеева яйца».
Еще примеры уже существующего, но еще не вырвавшегося (или не ворвавшегося) будущего: Шепоточек слышу в плюще. Кто-то маленький жить собрался (354), Кто воет за стеной, как зверь, Кто прячется в саду? (313), Победа у наших стоит дверей (215) – и прошлого: Мы сознаем, что не могли б вместить То прошлое в границы нашей жизни (332). Такой поворот общего глубинного мотива часто выражается в сюжетах «неволи», «плена», «заложничества»: Ты знаешь, я томлюсь в неволе (69), Сердце темное измаялось в нежилом дому твоем (53), Как хорошо в моем затворе тесном (104), Неузнанных и пленных голосов (201), Из-под каких развалин говорю (301), тебя оставил За себя наложницей в неволе (150), Забыл меня на дне (265).
С этим сюжетом связан ахматовский символ птицы (друга, сердца, песни) в клетке – которую можно выпустить на волю, которая может улететь: Там комната, похожая на клетку ‹…› Где он, как чиж (325), Певчих птиц не сажала в клетку (365), В старых часах притаилась кукушка, Выглянет скоро (273). Часы с кукушкой и музыкальный ящик (Выпадало за словом слово, Музыкальный ящик гремел) (371) – представляют механическое нарушение нахождения внутри, статичную динамику. Между прочим, механическая кукушка всегда тянет за собой тему леса – и лес тем самым уподобляется ограниченному вместилищу вроде часов: Я живу, как кукушка в часах, Не завидую птицам в лесах (48), Пусть навек остановится время На тобою данных часах ‹…› и кукушка не закукует в опаленных наших лесах (376).
С этой, второй ситуацией связана характерная ахматовская тема метаморфозы или нахождения в чужом облике: боги превращали Людей в предметы, не убив сознанья. Здесь многое должно сказать «не убив сознанья» (125). Метаморфоза Ахматовой – как бы маскарад, перемена платья, перенос старого содержания в новую форму: Летали, как птицы, Цвели, как цветы, Но все равно были – я и ты. Чаще всего перемещение неизменной сущности в новую оболочку выражает конструкция с творительным сказуемостным падежом[141]: Серой белкой прыгну на ольху (123), Я к нему влетаю только песней и ласкаюсь утренним лучом (125), Ни ласточкой, ни кленом ‹…› Не буду я людей смущать (210), Но лучше б ястребом ягненка мне когтить Или змеей уснувших жалить в поле (283), Днем перед нами ласточкой кружила, Улыбкой расцветала на губах (250), Я стала песней и судьбой, Ночной бессонницей и вьюгой (305), Он женщиною был (265). Последний пример своей вопиющей грамматикой показывает маскарадность метаморфозы, вложенность одного образа в платье другого.
Частичная метаморфоза выражается конструкцией «в чем-то»: Не с тобой ли говорю в остром крике хищных птиц (III), Он был во всем… И в баховской Чаконе, и в розах, что напрасно расцвели (240). Ослабленный и осложненный вариант метаморфозы – «притворяться», «прикидываться», «принимать за»: Зачем притворяешься ты То ветром, то камнем, то птицей (105), Я притворюсь беззвучною зимой (301), Пятнадцать лет – пятнадцатью веками Гранитными как будто притворилось (336), Я его приняла случайно За того, кто дарован тайной (355).
Ситуация неустойчивого, грозящего переменой положения одного внутри другого богато и разнообразно разыграна у Ахматовой. Она может быть нагружена любым содержанием: предчувствие и приближение горя, вдохновения, праздника – и сопровождаться любым оценочным отношением.