Третья ситуация: нарушение или установление внутриположности. Многочисленные примеры такого рода можно разделить на три группы, в зависимости от субъекта совершаемого действия.
а) Волевой акт героини или других героев: «вложить», «вынуть», «спрятать», «нашарить и найти»: Все мои бессонные ночи Я вложила в тихое слово (56), Ты его в твоей бедной котомке На самое дно положи (74), Она слова чудесные вложила в сокровищницу памяти моей (324), И чье-то веселое скерцо в какие-то строки вложив (202), Или из памяти вынул Навсегда дорогу туда (118), Из памяти твоей я выну этот день (121), Из сердца выну черный стыд (236), Вынь из груди мое сердце и брось (287), И мимоходом сердце вынут (307), В которую-то из сонат Тебя я спрячу (249), И в памяти черной пошарив, найдешь (259), Бес попутал в укладке рыться (372). Эти действия связаны с названным или угадываемым образом вместилища – ларца (котомки, укладки и т. п.).
«Вливать», «впитывать», «пить» – действия, связанные с образом вместилища для жидкости, кувшина, сосуда (явственная перекличка с библейским образом человека – сосуда): Как соломинкой, пьешь мою душу (31), Весь яд впитал, всю эту одурь выпил (208), Ты не выпьешь, только пригубишь Эту горечь из самой глуби (376), Изменой первою, вином проклятья Ты напоила друга своего ‹…› он гибель пьет (151), Словно я свои же рыданья Из чужих ладоней пила (221), А ревность твою, как волшебный напиток, Не отрываясь, пила (317), И яростным вином блудодеянья Они уже упились до конца (319), опытность, пресное, Неутоляющее питье (87).
«Войти», «выйти», «вырваться», «ворваться», «впустить», «приютить», «выпустить», «встретить на пороге», «заглянуть в окно» – группа действий, ясно связанная с символом дома: Вхожу в дома опустелые (209),… как вошел ты в мой полночный дом (250), Там строгая память ‹…› Свои терема мне открыла ‹…› Но я не вошла, я захлопнула страшную дверь (150), И в тайную дружбу с высоким ‹…› вошла (121), Как будто перекрестилась и под темные своды вхожу (297), Когда спускаюсь с фонарем в подвал (памяти) (196), Я к нему влетаю только песней (125), И выходят из обители ‹…› святители (162), Как вышедшие из тюрьмы (248), А так, как тот, кто вырвался из плена (249), И гостью страшную ты сам к себе впустил (289), Один ведет гостей в хоромы (о выходе книги) (306), В мою торжественную ночь Не приходи (82), И если в дверь мою ты постучишь, Мне кажется, я даже не услышу (68), Зачем же к нищей грешнице стучишься (114), Не достучишься у чужих ворот (143), Я, к стеклу приникшая стужа (336), Кто же бродит опять у крыльца ‹…› Кто приник к ледяному стеклу (257), Лучше заглядывать в окна к Макбету (209), …окно раскрыл в темнице гробовой (143), Я окошка не завесила, Прямо в горницу гляди (142), …кто спокоен в своем дому, Раскрывши окна, сказал (70), чтоб выпустить птицу – мою тоску (70), За то, что в дом свой странницу впустил (155).
И духовная, и физическая жизнь у Ахматовой мыслятся как замкнутый круг: И тесен назначенный круг (204), Сужается какой-то тайный круг (201), – зона, замкнутая, законная, но граничащая с запретной: И почему-то я всегда вклинялась в запретнейшие зоны естества (292) – отголосок сказочного мотива типа Синей бороды, о пленнице, заглядывающей в запретную дверь. Такое нарушение зоны, сама возможность перейти границу толкуется у Ахматовой и как избранничество, и как греховность. Память и прозрение переходят границу времени, творчество – границу видимого мира (не так, как у людей; у меня на все свои законы), двойничество – границу личности.
«Зарыть», «закопать», «вырваться из земли»: И я закопала веселую птицу (86), А люди придут, зароют Мое тело и голос мой (73), Значит, хрупки могильные плиты, Значит, мягче воска гранит (361), Непогребенных всех – я хоронила их (300), И вечные навек захлопну двери (301). Последний пример объединяет символы дома и земли.
б) Те же действия совершаются некоей силой, независимой от воли говорящей или противной ей: С дыханием жизни врывается в дом (205), …ландышевый клин Врывается во тьму декабрьской ночи (191), …во дни святые Ворвался день один (83), Спьяну ли ввалится в горницу слава (303), …осень валит Тамерланом (261), …ломятся в комнату липы и клены (260), …имя Молнией влетело в душный зал (199), А она в обреченное тело Силу тайную тайно лила (24), Смертный час, наклонясь, напоит Прозрачною сулемой (73), А тоска мою выпила кровь (39), Вылетит птица – моя тоска (70), Из тюремного вынырнув бреда, Фонари (190), И из чьих-то приплывшая снов и почти затонувшая лодка (257), Ну, а вдруг как вырвется тема (309), Или вышедший вдруг из рамы Новогодний страшный портрет (237), Иль во тьме подземный камень точит, Или пробивается сквозь дым (206). Мы видим, что не только поэт врывается в запретные зоны, но и сама запретная зона своевольно врывается в его дом, и бывает губительной – и благой.
в) Третья вариация соединяет и сопоставляет две предыдущие: нарушение концентричности или установление ее идут сразу с двух сторон – это и личное усилие, и ответ на него безличной силы. Здесь возможны два случая:
1) действию изнутри отвечает противодействие снаружи, возвращающее все на прежние места: Отпустила я на волю ‹…› – Да вернулся голубь сизый, Бьется крыльями в стекло (116), Когда погребают эпоху ‹…› – А после она выплывает (208);
2) невольный личный акт подхватывается сверхличным; что-то вырывается изнутри с тем, чтобы вернуться снаружи. Это самый страшный мотив ахматовской лирики. «Кто чего боится – то с тем и случится», пересказ Екклезиаста: «Чего страшится нечестивый, то и постигнет его». Он составляет почти исключительную тему поздних стихов. Вот его прямое, «идеологическое» выражение: Как будто все, с чем я внутри себя Всю жизнь боролась, получило жизнь Отдельную и воплотилось в эти Слепые стены, в этот черный сад (330), Не оттого, что в мысли о тебе Уже чужое что-то просочилось ‹…› Я на пороге встретила его (225) (не нужно объяснять, что это «не оттого» означает как раз «оттого»).
Так и переживается рок у Ахматовой: нового в сущности нет, есть трагическое обнаружение и узнавание. Вся первая часть «Поэмы без героя» воплощает этот мотив (Это я, твоя старая совесть). Начинаясь с шепоточка в плюще, с вырывания темы помимо воли, первая часть кончается угрожающей возможностью ее возвращения. Вместе с тем, вторжение мертвецов – не больше чем обнаружение тайной внутренней жизни. И вся эта неустойчивость замкнута в твердый круг: «In my Beginning is my End. Deus conservat omnia»[142].
С этой ситуацией можно связать «зеркальную» тему поздней Ахматовой: выход из зеркал и вход в зазеркалье. Зеркало здесь – более всего двойник, внешнее, отделившееся от внутреннего и встречающееся с ним (И в скольких жила зеркалах). Зеркало Ахматовой связано с прошлым, а прошлое у нее никогда не совпадает с собой: там может быть небывшее (небывшее свиданье) и не быть бывшее (из памяти твоей я выну этот день). Зеркало связано с будущим – гадательное зеркало Татьяны – Светланы. Неизрасходованная вторая возможность события (Сегодня я с утра молчу, А сердце пополам) и является из зеркала – и встреча эта не обязательно пугающая: И самой же себе навстречу ‹…› Как из зеркала наяву ‹…› Шла Россия спасать Москву (130).
Зеркало первых книг – еще не символическое, бытовое зеркало из женского обихода. Перед зеркалом создается канонический образ поэтессы в напряженной и аффектированной позе – тот, с которым она не захочет встретиться до долины Иосафата. Замечу, что зеркал в ранних книгах больше, чем названо: героиня видит себя в интерьере, со стороны; там, где говорится «я», мы видим «она»: часто пейзаж оказывается косвенным описанием отведенных глаз – как в стихотворении «Перо задело о верх экипажа» или А за окнами мороз и малиновое солнце Над лохматым сизым дымом – (перевела глаза) – Как хозяин молчаливый Ясно смотрит на меня! (81). Так что позднее зазеркалье со всей его фантастикой – не новая тема, а новое явление старой темы, еще один пример того, как «В моем начале мой конец».
Три описанные здесь ситуации, воплощающие мотив «одно в другом» с их разнообразными вариантами, в разных и противоположных оценках обнаруживаются на всем протяжении творчества Ахматовой. Эволюция ее поэзии при резкой перемене поверхностных выразительных приемов и выбора предметов и тем не коснулась этого глубинного мотива. Его изменение заключается во все большей идеологизации. В ранних книгах он действует, скорее, в области «орудийной сферы», не связываясь тесно с темами стихов, с их новеллистическими сюжетами. В поздних стихах, где такие сюжеты подаются пунктирно и связь событий почти ирреальна, этот мотив превращается во внутреннюю тему ахматовских вещей, в мировоззренческую позицию.
Стихия Ахматовой – твердые тела, отграниченные, оформленные: вещи. О «вещности» Ахматовой писали много, и по-разному[143]. Но дело не только в излюбленных предметах изображения. Сам принцип композиции Ахматовой – создание вещи с одним центром тяжести, с выраженной или спрятанной пуантой. Но эти стихотворения-вещи не так похожи на композиции минувшего столетия, как может показаться: важнейшая конструктивная роль принадлежит в них паузе, пустоте, недомолвке, умолчанию.
Даже когда поздние стихи и особенно «Поэма» изображают неестественные смещения, вихрь предметов – сами эти предметы не теряют формы, или, по-ахматовски,