Да, Пушкин и Гоголь изучали отечественную историю по Карамзину, а Достоевский и Толстой увлекались Карамзиным в отрочестве, а в зрелости читали своего современника Соловьева (Толстой, впрочем, был крайне недоволен его курсом). Но мы-то живем в совсем иное время (напомню, кстати, что курс Карамзина доведен только до 1611 года, а курс Соловьева — до 1774-го), и плодотворное знакомство с Карамзиным и Соловьевым может действительно состояться лишь после того, как мы всерьез познакомимся с сегодняшним состоянием исторической науки.
Но как раз этим-то почти никто из литераторов не занимается. Более того, почти никто не знает, что, скажем, за последниюю четверть века наши историки создали множество замечательных исследований, посвященных самым разным периодам отечественной истории — от ее истоков и до Октябрьской революции включительно. К тому же в силу широкого интереса к истории многие новейшие работы «достать», увы, почти столь же трудно, как и Соловьева.
А если сравнить то, что написано в этих работах о событиях IХ-Х веков, или о Куликовской битве, или об Иване Грозном, выяснится, что курсы Карамзина, Соловьева и даже Ключевского во многом безнадежно устарели. Эта устарелость наглядно выражается, например, уже в том простом факте, что Куликовской битве в громадном курсе Соловьева посвящено всего полторы страницы, а в курсе Ключевского — буквально полторы фразы. И вообще вплоть до самого последнего времени об этом судьбоносном событии не было написано ни одной сколько-нибудь развернутой специальной работы — только немногие краткие статьи и популярные брошюры. Первые весомые книги о Куликовской битве появились лишь в 1970-х годах; среди них — блистательное исследование Г.М.Прохорова «Повесть о Митяе. Русь и Византия в эпоху Куликовской битвы» (Л., 1978) и ряд его же статей, открывающих такие стороны проблемы, о которых даже не подозревали историки XIX — начала XX века.
И конечно, Куликовская битва — только один из возможных примеров. Много существенных открытий сделано целой плеядой современных историков и в изучении важнейшей эпохи рубежа ХV-ХVI веков. Я уже не говорю об истории ХIХ — начала XX века, которая, понятно, стала предметом широкого и тщательного исследования лишь в самое последнее время.
А ведь освоение сравнительно недавних исторических эпох имеет совершенно особенное значение и для каждого человека, и тем более для писателя. Казалось бы, ясно, что вся наша жизнь в ее подлинно существенных проявлениях и есть история — точнее, становится историей, как только переходит в царство прошедшего. Но есть некий закон психики, в силу которого непосредственно историческое значение жизни наших дней почти ускользает от нашего сознания. Конечно, с чисто отвлеченной, рассудочной точки зрения каждый способен заявить, что жизнь, в которой мы непосредственно участвуем, завтра станет историей, окажется в одном мире с эпохой Пушкина, эпохой Петра и даже эпохой Киевской Руси. Но превратить эту точку зрения в неотъемлемое качество нашей повседневной духовной и душевной жизни — исключительно трудная задача. Суметь это осуществить — уже само по себе означает добиться очень многого — в частности, подняться до того духовного уровня, которым должен обладать писатель в истинном значении слова. И одним из надежных путей к этой высоте является, несомненно, изучение новой и новейшей истории, которая близка к границе современности.
В заключение — об одном весьма многозначительном факте. В 1863–1864 годах состоялась дискуссия между известными историками Погодиным и Костомаровым. И Достоевский 5 марта 1864 года писал об этом споре: «Я не знаю историю так, как они оба, а между прочим мне кажется, что есть что сказать и тому и другому».
Достоевский не сочинял исторических романов, но как видно уже из одной этой цитаты, с острым интересом и знанием дела следил за спорами современных историков. Много ли найдется среди сегодняшних писателей (кроме разве исторических романистов) таких, которые, так сказать, продолжают эту традицию? Боюсь, что очень мало…
Жизнь и теория[130](1987)
Мне хочется присоединиться к основному пафосу выступления Юрия Давыдова, он превосходно говорил о некоторых самых существенных проблемах нашего времени. Но в то же время мне думается, что он несколько сгущает краски. То, о чем он говорил, — так сказать, негативный XX век, который существует в основном как бы на двух крайних полюсах культуры — в так называемой «элитарной» культуре (это, в сущности, самозваная культура) и, с другой стороны, в массовой культуре. Но на протяжении всего XX века, а сейчас, может быть, особенно, существует стержневое здоровое ядро, которое не повинно в том, о чем так горячо говорил Юрий Давыдов. (Ю.Н.Давыдов: Все повинны! «Мы хорошие, они плохие» — самое худшее, к чему мы пришли в XX веке.) Ну, уж о «хороших» и «плохих» шла речь в любом веке, и нередко острее, чем ныне. Не надо приписывать именно XX веку все грехи человеческой истории. Я согласен, что все повинны. Но повинны конкретно в том отношении, что никто из нас не может быть свободен либо от претензий на элитарность, либо от соблазна массовой культуры (а подчас и от того, и от другого вместе). И все же я полагаю, что в сфере культуры есть плодотворное движение. Другой вопрос — ситуация очень тревожна в сфере бытия. Ядерная война — это ведь только концентрированное, обобщенное и, так сказать, мгновенное воплощение того, что совершается каждый день. То развитие человеческих производительных сил, которое началось 200 лет назад, во время английской промышленной революции, сейчас явно привело к реальной возможности всеобщей гибели.
Недавно в еженедельнике «За рубежом» был перепечатан материал из западных газет, где говорится о глобальной гибели европейских лесов, начавшейся всего лет пять назад. Как доказывают эксперты, это объясняется только воздействием автотранспорта и теплоцентралей — то есть двумя явлениями, которые занимают огромное и вроде бы «мирное» место в современном быту. Если их воздействие не будет остановлено, то кислотные дожди, которые окутывают дерево своего рода пленкой из серной кислоты, будут неотвратимо лишать деревья иммунитета против любых «болезней» — то есть обрекать их на своего рода СПИД. Между тем совершенно ясно, что без зеленой растительности на Земле исчезнет кислород. И все же леса гибнут несмотря на то, что природа в Западной Европе охраняется значительно лучше, чем у нас, и постоянно растет влияние партий «зеленых».
Разумеется, это только один частный пример рокового положения, в котором оказалось в XX веке само наше бытие. И сюда должно быть обращено прежде всего — без каких-либо предварительных рассуждений — око культуры. Между тем литератор А.Проханов, перечисляя недавно на страницах газеты «Литературная Россия» своего рода основные типы «врагов перестройки» (он насчитал их около десятка), на первое место поставил «экологистов», апологетов, как он иронически говорит, «чистой» химии, «чистой» промышленности, «чистой» цивилизации. Как ни странно, он не понимает, что цивилизация вынуждена становиться «чистой» — или ее не будет вообще. Для понимания этого ныне в общем-то даже не надо овладевать культурой, следует только трезво оглянуться вокруг себя. Но многие люди, вовлеченные либо в массовую, либо в «элитарную» культуру, потеряли эту элементарную способность.
Будем все же надеяться, что на каком-то своем предпоследнем шаге человечество свернет с гибельного пути. Впрочем, даже если этого не произойдет, каждый, кто имеет ответственность перед культурой, должен продолжать до конца заниматься своим делом.
Посему перейду к проблемам теории литературы. Здесь уже не раз прозвучало мнение, что-де сейчас теории литературы нет. Я с этим решительно не согласен. Просто теория литературы вступила в новый этап развития. В том, что это так, меня убеждает моя жизнь. Когда 30 лет назад литературоведы моего поколения приступили к разработке теории литературы, довольно быстро на первый план вышло изучение поэтики. Это было тогда совершенно необходимо, за этим стояла большая и острая идеологическая проблема — утверждение подлинного суверенитета литературы (кстати, я об этом подробно говорю в своей статье в журнале «Литературное обозрение» № 9 за 1985 год). И тогда теоретики старшего поколения все скопом начали утверждать, что мы занимаемся не теорией литературы, а чем-то иным; они представляли себе теорию литературы совершенно по-другому.
И когда сегодня Серго Ломинадзе сказал, что он видит большие успехи в изучении историософских и культур-философских проблем литературы, но что это все же не теория литературы как таковая, я не могу с ним согласиться. Исследование проблем поэтики отошло на второй план уже давно, оно потеряло свою насущнейшую актуальность лет 10–15 назад. И главная беда сегодняшних теоретиков литературы (которых, кстати, ныне очень много; 30 лет назад их было гораздо меньше) состоит, на мой взгляд, в том, что они фатально ориентированы на изучение поэтики. Сейчас вообще литературовед гораздо более склонен к написанию работы, например, о жанре какого-либо произведения, чем просто о произведении. Дается такой теоретический прицел. Притом исследование, как правило, сводится к чисто описательным, дескриптивным операциям; проблема ценностного подхода даже не ставится.
Я убежден, что современное состояние и мира, и самой литературы требует работ историософского и культур-философского плана. И это, по сути дела, свидетельство большой зрелости литературной мысли.
Как-то в конце 1960-х годов я пожаловался М.М.Бахтину, что не могу или, вернее, не хочу в полную силу работать над изучением теории литературы (то есть поэтики — о ней тогда шла речь прежде всего). И он ответил, что это естественно, что литературоведение в собственном смысле — это, так сказать, вспомогательная дисциплина; всерьез можно отдаться лишь философии и истории либо уж самой литературе.
Ныне наука о литературе (и это свидетельствует о большой зрелости общественного сознания в целом) должна гораздо полнее и глубже вобрать в себ