В сгущающихся сумерках они прошли через городок.
Включили проектор и на экране увидели Кравчика, склонившегося над коляской, потом Ирену с ребенком, потом Кравчик говорил что-то в камеру, садился в фургон, махал рукой и смотрел вверх. Камера неуклюже следовала за его взглядом, и в одном из окон была видна смеющаяся пожилая женщина. Всего мгновение – потом появилась черная “ниса”, которая въезжала на горку и неловко съезжала вниз. Пётрек вышел из машины, камера снова двинулась вверх за его взглядом, и мать медленно отступила в темноту комнаты. Потом, наверное, закончилась пленка, потому что экран внезапно стал светлым. Пленка выскочила из проектора и неприятно стучала, крутясь, но Филип все не включал свет. Он не хотел видеть лицо Пётрека, понимая, что и тот хотел бы продлить эту темноту с ярким квадратом экрана. Наконец свет в комнате включился, но никто ни на кого не смотрел.
– Дашь мне это? – спросил Кравчик.
– Пленку?
Филип снял катушку с проектора. Пётрек машинально крутил конец пленки в руках. “Вы прекрасное дело делаете, ребята, – сказал он и повернулся к ним. – Прекрасное. Человека уже нет в живых, а тут он все еще есть”. Они не знали, что сказать, но, пожалуй, ничего говорить и не требовалось.
Спустя несколько дней Филип приступил к съемкам. Он снимал Вавжинца на работе и дома, снимал его жену в очереди в магазине, их вместе, как они идут в кино и как сидят в кафе. Взгляды людей им вслед, гогот шпаны и хихиканье девушек. Он записал закадровый комментарий, в котором Вавжинец рассказывал о своей жизни, и постарался, чтобы в тексте не было ни слова о его физическом недостатке. В процессе съемок Филип стремился ухватить различия между Вавжинцем и людьми вокруг. Снял его маленький портфель и ноги, которыми он, сидя на стуле, не доставал до пола. Снимал возле кассы, в которую товарищам приходилось Вавжинца подсаживать. Съемки заняли два дня.
Когда они складывали камеру, явился директор. Он отозвал Филипа в сторону. Директор был зол.
– О чем снимаете?
– О заслуженном работнике, – сказал Филип.
– Я знаю, о Вавжинце.
– Да, – сказал Филип. – Он старый, хороший работник.
– А скажите мне честно. Почему он?
– Почему? – задумался Филип. – Может, потому, что ему труднее быть хорошим…
Это был новый уровень игры, и они испытующе посмотрели друг на друга.
– Чтоб никуда мне этого не отправляли, – приказал директор.
– Хорошо, – добродушно согласился Филип, а когда директор исчез, согнул руку и поцеловал себя в кулак.
– Ага, как же! – сказал он Витеку.
После работы Филип включил Осуху послушать монолог Вавжинца. Тот рассказывал, как за двадцать лет ни разу не опоздал на работу, как любит свое дело и какой он счастливый человек. По вечерам и в воскресенье они с женой сидят дома, иногда ходят в кино на какой-нибудь американский или советский фильм, иногда в кафе – жена любит желе, а сам он не любитель сладкого… Люди привыкли к ним, они к людям, живется им хорошо, и больше ничего и не нужно.
– Разумный человек, – прокомментировал монолог Осух. – Еще недавно и ты, как он, думал, да?
– Вроде того, – сказал Филип.
С Иреной они почти не разговаривали. Только о бытовых делах. Филип стирал пеленки, как было заведено, но жили в атмосфере постоянной враждебности. По служебному телефону он договорился с Занусси о встрече. Назначили день. По вечерам, готовясь к приезду настоящего режиссера, он монтировал пленку с Вавжинцем. По просьбе Филипа директор местного кинотеатра снял с проката западный блокбастер и показывал “Защитные цвета”, а большая афиша извещала о предстоящей встрече с автором в заводской столовой. Филип вместе с секретаршей оформили Занусси пропуск, а директор вспомнил режиссера по передаче “Один на один” и был о нем самого лучшего мнения.
За день до приезда Занусси Филип сказал Ирене тем тоном, каким разговаривал с ней в последнее время:
– Завтра приезжает Занусси, приходи, хочу показать ему фильм.
Она ответила:
– Мне не с кем оставить ребенка.
– Так придешь или нет? – спросил Филип.
– Посмотрю. – И Ирена улыбнулась ему впервые за несколько недель. Но Филип не улыбнулся в ответ, потому что чувствовал себя обиженным и не считал, что его нужно за что-то прощать.
– Ну, посмотри, – сказал он.
Они с Витеком встречали Занусси в гостинице. Когда он приехал, подождали, пока разместится в плохоньком номере, а потом пригласили в клуб. Занусси охотно согласился и повез их на своем “мирафиори” на предприятие. Они отвели его в киноклуб, в душевую. “Нам всего полгода”, – сказал Филип и запустил фильм о Вавжинце. По ходу просмотра Занусси расспрашивал о деталях, а когда фильм закончился, спросил, какой это по счету фильм Филипа.
– Вообще-то первый, – признался Филип.
– И что вы хотите с ним делать?
– Сам не знаю. Снял, и все.
– Фильм хороший, – сказал Занусси. – Любители мало такого снимают. Юрге показывали? Я ему скажу, что у вас есть.
Еще расспрашивал об оснащении клуба и о том, что они собираются снимать. Филип рассказал про зависимость от директора, а Занусси заверил его, что это совершенно нормально и волноваться не стоит.
– Все от кого-то зависят. Думаете, я нет?
Потом пошли к директору, где их ждал кофе. Занусси вежливо поздоровался, выслушал директора, рассказавшего, как заботится о культуре и киноклубе. “С такими людьми, пан директор, – сказал ему Занусси, – все расходы окупятся”. Когда пошли в зал, где директор должен был представлять Занусси, они с директором немного отстали от остальных и режиссер сказал: “Талантливый парень. В него стоит вкладывать”. – “Думаете?” – спросил директор, и они вошли в зал. В столовой было полно народу, Занусси приветствовали аплодисментами, а Ханя из секретариата вручила ему цветы. Встреча прошла хорошо. Филип искал глазами Ирену, но ее в зале не было.
Через несколько дней он принес камеру домой. Установил на штатив возле балконной двери и направил на раскопанный тротуар, под которым рабочие прокладывали канализационные трубы. Дочка сидела в коляске и глазела на камеру.
– Может, ребенка снимешь, – сказала Ирена. – Ты же вроде для этого покупал?
– Потом, – ответил Филип и запретил трогать камеру даже во время генеральной уборки. Через несколько дней он запечатлел людей, укладывающих асфальт, а еще через день – людей, которые этот асфальт снимали. За три недели ему удалось поймать еще два цикла укладки и снятия асфальта.
Дома стало еще хуже. К возвращению Филипа ужин или обед был готов, пеленки постираны, и для очистки совести и чтобы обозначить свое присутствие, ему приходилось придумывать себе занятие. На любое предложение помочь Ирена отвечала: “Спасибо, я уже все сделала”.
Камеру она обходила стороной. Для Филипа началось странное время. Он никак не мог понять, что для него на самом деле важно. То, что было важным прежде, потеряло ценность. А то, чего раньше в жизни вообще не существовало, становилось все важней. Он не мог помириться с женой, потому что она хотела, чтобы он оставался таким, каким был прежде, а он не хотел и не мог снова стать тем, кем был еще год назад. Его любовь к Ирене не прошла, но он не мог примирить свое чувство и нынешнюю Ирену. Он любил ее такой, какой она была раньше, хотя отлично знал, кто из них двоих изменился и стал совершенно другим. Поэтому он не понимал, была ли это любовь к прежней Ирене или же прежняя любовь в нем, ставшем другим человеком.
После встречи с Занусси Филип написал письмо Юрге, и спустя две недели Юрга ему позвонил. Сказал, что готовит передачу о кинолюбителях и хотел бы посмотреть работы Филипа. Филип рассказал Осуху, что хочет сделать фильм об общественном мероприятии – экскурсии для сотрудников и пенсионеров. Записал монолог Осуха о значении подобных мероприятий. На эту запись Осух пришел в галстуке, принял официальный вид и сыпал цитатами. Затем Филип поехал на экскурсию в Ойцув и Освенцим (идея фильма об экскурсии пришла ему в голову уже давно, когда он прочитал интервью с каким-то польским режиссером, а потом увидел фильм, о котором читал в интервью. Это были две совершенно разные вещи, и Филип не понимал, как может воплощение настолько не совпадать с замыслом).
Начиналось все вполне пристойно, но уже в автобусе из портфелей и сумок появились первые бутылки. Люди, возбужденные присутствием камеры, развеселились. Мужчины подзывали Филипа, обнимали сидящих рядом девушек, велели себя снимать, и Филип послушно направлял на них камеру. Перед Ойцувом водителя попросили остановиться и искупали в одежде самого молодого участника экскурсии, устроив ему обряд крещения. Веселье набирало обороты. В Ойцуве Филип стоял с камерой в кустах и снимал пирующих среди скал. Потом снял посещение Освенцима, стремительное, потому что всем хотелось подготовиться к вечернему костру. Во время этого торопливого осмотра кто-то решил начать день, как следует, и по рукам пошла бутылка в бумажном пакете. Одной девушке после глотка стало нехорошо, и ей пришлось облегчить желудок за углом освенцимского барака. У костра пели военные и молодежные песни. Витек записывал на взятый напрокат кассетный магнитофон. Опустошив несколько ящиков, погрузились в автобус. Когда уснули все, кроме парочек, обжимавшихся на задних сиденьях, Филип поднял большой палец и сказал:
– Будет фильм.
– Вопрос, будет ли у нас после этого работа, – заметил Витек, который в последнее время пообтерся и все чаще демонстрировал отменное чувство юмора.
– Старик, – сказал Филип, который научился говорить “старик”, – главное, что у нас будет фильм!
– У Кафки, – вдруг посерьезнел Витек, – этот автобус летел бы над полями и лесами, и никто бы не мог из него выйти. Правда?
– Вряд ли, Витек, – сказал Филип.
Директор стоял над нераспечатанной коробкой.
– Пили? – спросил он.
– Пили, – подтвердил Филип.
– И вы снимали?
– Немного.
– А зачем? – спросил директор.
– Затем, что пили, – твердо ответил Филип.