Директор сел. “Открывайте”, – сказал он. Филип распаковал коробку, внутри лежала новенькая кинокамера для съемки на 16-миллиметровую пленку.
– Красивая, – сказал он.
– Вот именно. Мне с вашей Федерацией хорошо живется. А я предоставляю новые возможности вам. Вы ведь будете выступать по телевидению?
– Не думаю, – ответил Филип.
– Помните, наше дело должно быть общим. Жить хотите?
– Все хотят.
– Вот именно, – сказал директор.
Филип взял коробки с пленками и убрал в “дипломат”.
– Держись, Филип, – сказал Витек.
– Спроси про сапоги, – напомнила Яська и поцеловала Филипа в щеку.
– Коллекция “Хофф” в “Юниоре”, – отчеканил Филип.
Он ехал поездом и, зажатый в углу, дремал с “дипломатом” на коленях. “Дипломат” сполз, руки во сне разжались и выпустили его. Сидевшая рядом женщина осторожно подняла, положила на полку. Поезд с грохотом промчался по мосту, и Филип проснулся. Долю секунды не мог сообразить, где находится, потом огляделся, увидел над собой “дипломат”, осторожно, чтобы никого не разбудить, встал, снял его с полки и положил на колени. Крепко сцепил руки и снова заснул.
На телевидении его ждал Юрга с каким-то типом и пропуском. “Познакомьтесь. Пан Мош, пан Кендзерский из редакции публицистики”. Филип с Кендзерским поднялись на второй этаж в маленький бар, где крутились дети из телевикторины и сидело несколько актеров, одетых и причесанных по довоенной моде. Заказали кофе. “Занусси видел ваши фильмы, ему понравилось, – сказал Кендзерский, – а мы ищем корреспондентов в маленьких городках. Ну, знаете, всякие торжества, Первомай и прочее, новостройки, инвестиции, сельскохозяйственные дела, “Банк городов”…” И [30]он предложил Филипу стать корреспондентом. “Разумеется, – добавил он, – у вас есть время подумать…”
Когда пришел Юрга, Филип с растерянным и озабоченным видом сидел над недопитым кофе. Они пошли по узкому коридору в монтажную, из открытых дверей доносились звуки монтируемых программ, гусыню Бальбинку заглушал серьезный политический комментатор, знакомый Филипу актерский голос восклицал: “Ведь это вопрос общенационального значения!”, а [31]диктор за соседней дверью невозмутимо объяснял: “Теперь настала очередь самца оплодотворить яйца”. Юрга запер дверь на ключ и запустил на монтажном столе пленки Филипа. На экране мелькали пьяные лица участников экскурсии, потом вечно ремонтируемый тротуар, потом с достоинством расхаживал маленький Вавжинец. Юрга снял последнюю бобину, раздвинул шторы, стало светло.
– Вы все это сами придумали? – спросил он.
– Сам, – сказал Филип.
Юрга широко улыбнулся:
– Ну что я вам скажу. Очень хорошо.
Филип даже покраснел.
– С экскурсией, пожалуй, переборщили. Пьянка, Освенцим… Не пройдет. Про тротуар возьму попозже. В ближайшую программу я хотел бы карлика.
– Знаете, – сказал Филип, – вообще-то директор запретил нам это показывать…
– Но ведь это не о вашем предприятии и не об этом конкретном человеке. Проблема гораздо шире.
Филип согласился: шире.
– Так что, беру?
– Берите, – решился Филип.
– А с Кендзерским хотите?
Было видно, что Филип хочет.
– Я вас отведу, – сказал Юрга.
На письменном столе Кендзерского лежали коробки с пленками. “Вообще-то, – сказал Филип, – для “Банка городов” у нас только фасады обновили. Сзади все осталось по-старому”. Кендзерский вздохнул и покачал головой, удрученный людской наивностью. “Дорогой мой, – сказал он, – садитесь. Вот вам пленка, и снимайте на нее, что хотите”. Филип вынул ручку и расписался в получении пленки. “А из того, что вы снимете, – продолжал Кендзерский, – я все равно смонтирую, что захочу…”
Кто-то постучал, в дверь робко просунулась голова бородатого мужчины. Филип узнал его – видел на фестивале. Кендзерский велел ему зайти через полчаса.
– Несерьезный тип, – сказал он, когда бородатый исчез за дверью. – Вы его знаете?
– Знаю, – подтвердил Филип и улыбнулся, – его называют психом.
Кендзерский внимательно посмотрел на него. Филип почувствовал себя на удивление глупо, но Кендзерский к этой теме больше не возвращался.
– Возможно, – сказал он, откинувшись в кресле, – я потребую от вас свидетельств, что ваш городок – унылая дыра, где люди от скуки всаживают друг другу нож под ребра. Но возможно, мне понадобится репортаж о тихом прекрасном уголке, в котором хочется жить.
Филип опустил взгляд.
– Вам это кажется циничным? – спросил Кендзерский. – Нужно просто понимать, что мы на службе. Своего рода мудрость для тех, кто хочет здесь работать… Ну что, попробуете?
– Попробую, – ответил Филип.
Бородатый ждал у кабинета. “Вы говорили ему что-нибудь обо мне?” – спросил он. “Нет, зачем”, – спокойно ответил Филип.
Снизу он позвонил Ане. Выяснилось, что она уезжает во Францию. Неделю назад они разговаривали по телефону совсем не так, и Филип воображал, что все выйдет иначе. А теперь стоял с трубкой у уха.
– Филип, – сказала Аня. – Мне жаль… В следующий раз…
– Я позвоню, – сказал Филип. Услышал, как она кладет трубку, но свою еще какое-то время прижимал к уху в ожидании чуда.
На обратном пути в тряском вагоне ему попался солдат, отпущенный по увольнительной. Солдат ехал на похороны отца и пил пиво за пивом. Он высмотрел себе в попутчики Филипа, подсел и предложил выпить вместе в вагоне-баре. Рассказал, как рассказывал до этого другим попутчикам, о своей беде и потребовал спеть с ним “Приезжай, мама, на присягу”. Песня напоминала солдату об отце, поскольку последний раз он видел его на принятии присяги. Солдат голосил во все горло. Остальные посетители бара на всякий случай сгрудились по другую сторону стойки. Филипа пение захватило, и в третий раз он орал “Приезжай, мама” так же громко, как и солдат.
Возле дома стояла машина скорой помощи. Филип вбежал по лестнице на свой этаж. Ирена с сестрой заканчивали собирать чемоданы. Он остановился как вкопанный.
– Где малышка? – спросил он.
– У мамы.
Филип вошел за ней в комнату и закрыл дверь.
– Что происходит? – спросил он.
– Ничего, – сказала Ирена. Она была спокойна. Он почти силой усадил ее в кресло.
– Объясни, что происходит, – повторил он.
– Ничего, – ответила она, – я же тебе сказала.
– Как это ничего. Ты же вещи собираешь!
– Я переезжаю к маме.
– Где ребенок? – спросил он еще раз.
– Который? – уточнила Ирена с легкой усмешкой.
– А сколько, черт побери, у меня детей?! – в бешенстве проговорил Филип.
– Когда ты последний раз спал со мной?
– Полгода назад! – проорал Филип.
– Пять месяцев, – поправила его Ирена. – Я на пятом месяце.
Она встала. Теперь, когда он узнал новость, ему казалось, он видит очертания округлившегося живота. Она взяла большую сумку с детскими вещами, но Филип вдруг подскочил, пнул сумку, в стену полетели игрушки. Она наклонилась подобрать. Кукла от удара развалилась. Ирена спокойно отложила ее на полку.
– Ну и что? – сказала она. – Сломал игрушку.
Филип набрал воздуха.
– Почему сейчас? – спросил он спокойнее. – Почему именно сейчас? Когда у меня наконец пошло, когда я знаю, чего хочу в этой сраной жизни? Когда знаю, зачем вообще живу?
Ирена отодвинула его от двери, но потом обернулась.
– Потому что мне нужно другое… в этой сраной жизни, – сказала она.
– Что?
– Немного покоя.
Филип тяжело сел:
– Да ни хрена тебе покой не нужен. Ты меня не любишь.
Они смотрели друг на друга, он снизу вверх, она сверху вниз.
– Так было бы проще, – сказала она спокойно и вышла. Когда она исчезала в глубине коридора, Филип поднял руки и посмотрел на уходящую жену через прямоугольник кадра, сложенный из пальцев, как смотрел в последнее время на все. Ирена ушла, теперь он видел в своем кадре ее силуэт за стеклянной дверью большой комнаты и слышал, как она пакует чемоданы.
Когда Филип вошел в отдел снабжения, раздалось громкое “сто лет”. Пели хором во главе с [32]Осухом. Потом зачитали ему телеграмму: “Фильм будет субботу третьего сентября Юрга”.
– Ну, Филип, – сказал Осух и прижал его к сердцу, – я знал, что все будет хорошо!
Филип прожил уже немало лет и всегда добивался своего потихоньку. Как он сам говорил, если человек чего-то хочет, он это получит. С момента покупки камеры события стали развиваться с нарастающей быстротой, и Филип нередко спрашивал себя, что в нем меняется к лучшему, а что к худшему. Про какие-то перемены отвечал “не знаю”, но задавать этот вопрос было ему необходимо. После же поездки в Варшаву все закрутилось так, что его ум и его сердце утратили контроль над ходом вещей. Не оставалось времени взглянуть на себя со стороны, оценить происходящее, обдумать выбор. Впрочем, и выбора почти не осталось. Оказалось, сделав когда-то первый шаг, он вынужден идти все быстрее, а может, даже бежать. Он не хотел и не мог сняться с соревнований, в которые превратилась его жизнь. Если бы когда-то в магазине кинофототоваров он засомневался и не купил камеру, то никогда не пережил бы и половины из того, что потом произошло с ним, не столкнулся бы с такими проблемами, испытаниями и поражениями.
Через несколько дней после телеграммы прибыла новая камера. Филип собрал все согласно инструкции, прикрутил трансфокатор, бленду, установил камеру на штатив. Витек восхитился: “Серьезная вещь”. Зарядили пленку, выданную на телевидении, и, держа камеру как снятый с предохранителя пистолет, отправились делать первый сюжет. Снимали фасады домов, недавно покрашенных светлой краской, потом заходили во дворы. Тогда становились видны обшарпанные стены, разрушающиеся балконы, ветхие лачуги и гнилые пристройки. Люди тоже были другими, хоть это были те же самые люди. По улицам они куда-то шли, стояли в очередях, откуда-то возвращались, во всем было движение и какая-то цель. В глубине двора старый дед битый час пытался перерубить доску топором. Женщина развешивала на веревке застиранную одежду. Ребенок тупо ковырял палкой землю. Филип завороженно снимал, камера работала очень тихо, бежала пленка, а Витек смотрел на него каким-то новым, необычным взглядом. Филип заметил приближающуюся черную “нису” и долго держал ее в кадре. “Ближе, Пётрусь, ближе”, – приговаривал он, пока “ниса” не остановилась рядом с ними. Из шоферской кабины вышел незнакомый паренек, и Филип сник. “Надо же, – сказал он Витеку, – уже три месяца, как Пётрек уехал”. – “Три”, – подтвердил Витек. Прежний энтузиазм куда-то улетучился. “Не прогнали бы”, – сказал он, и они зашли в очередную подворотню. Во дворе безногий инвалид пытался открыть ржавый замок сарая. За домом виднелись окраины, тянулся невыразительный грязный луг. Над городом