Антек может появляться где угодно. Ему не приходится преодолевать расстояния, толкаться в трамваях и поездах. Он может присутствовать, где захочет, конечно, при условии, что он нам зачем-нибудь там нужен. Если нет – сцены или целые части фильма обойдутся без него. Кроме того, он может находиться в нескольких местах одновременно, если возникнет необходимость, и мы никак не будем объяснять этого обстоятельства.
Квартира Антека. Еще совсем темно, ничего не видно. Осторожные, тихие, отрывистые звуки фортепиано – безо всякой мелодии. Они прекращаются, или, вернее сказать, тают в тишине. Занимается рассвет. В рамке окна появляется лицо Антека, потом постепенно проступает все остальное.
АНТЕК. О смерти думают те, кто боится утраты… боится что-то потерять.
Например, те, кто счастлив, боятся, что у них отнимут счастье, а те, кто играет в политические игры, – что у них больше не будет шансов и вдобавок они никогда не узнают, кто выиграл.
Но я не играл, так что мне не обязательно было узнать, кто победит, и не был настолько счастлив, чтобы бояться, поэтому мысль о смерти меня не занимала.
Смерть означала, прежде всего, хлопоты – кто-то уходил, оставляя начатые дела, с которыми нужно было что-то делать, избавляться от них или доводить за него до конца. Но это всегда происходило с другим, не со мной. А я должен был угадать намерения ушедшего или забыть о них и сделать что можно, что следует.
Я прогревал мотор, жена, как обычно, не торопилась, я посмотрел на часы, черт, Уля, черт возьми, пробормотал я, и Яцек выбежал из дома, поддавая ногой мяч. Я включил дворники.
Наконец в дверях появилась жена. Яцек поймал убежавший мяч. Радио сообщило, что ожидается пониженное атмосферное давление, и я испугался, что у меня сейчас заболит сердце.
Но заболеть не успело – я только испугался и набрал воздуха.
Подумал: взойдут ли на балконе мои голландские дыни?
Уля как раз подходила к машине, а я начал от нее отдаляться.
Увидел, что она пытается открыть дверь и не может, потому что я не поднял кнопку, потом увидел, как она заходит с моей стороны и открывает дверь. Я смотрел на это немного сверху и даже удивился, что вижу все сверху, хотя сижу за рулем. Потом – тоже сверху – я увидел, как валюсь на Улю и упираюсь в ее бедро.
Сперва я ничего не слышал. Наверное, потому, что был все-таки довольно далеко. Стояла полная тишина, хотя Уля, кажется, кричала. В окнах дома появились какие-то люди, а три парня, пытавшиеся завести маленький “фиат”, вдруг перестали его толкать и смотрели на нас – значит, услышали, как она кричит.
Они подбежали к Уле, маленький “фиат” уткнулся в бордюр и откатился назад, а они попробовали вытащить меня из машины. Это не составило бы труда, потому что сиденье было сильно выдвинуто, но моя нога застряла между педалями, и выдернуть ее никак не получалось. Я хотел приблизиться к ним – из простой вежливости, чтобы пододвинуть ногу, но не смог. Наконец кто-то из них открыл вторую дверь, вытащил мою ногу, и меня положили на траву. Траву недавно посеяли – я почувствовал свежий запах, подумал: взошла уже – и опять вспомнил о дынях. Постепенно сделалось светлее, и только теперь я понял, что до сих пор видел все в темноте, как ночью, но отчетливо, в мельчайших подробностях. Какой-то мужик, кажется мусорщик, выключил песню, игравшую по радио, и с этого момента я начал слышать. Яцек с мячом в руках сказал, что опоздает в школу, но Уля не обратила на него внимания. Она склонилась надо мной и тихо сказала: “Антек, Антек”. Вообще-то я мог ответить, но мне не хотелось. Мне было хорошо и спокойно. Не было ни обычной утренней вялости, ни легкой головной боли после первой сигареты, я не чувствовал своего тела и тяжелых ключей, которые всегда оттягивали карман пиджака. В какой-то момент я подумал, что, пожалуй, если бы захотел, мог бы прийти в себя, подняться, сесть в машину и отвезти Яцека, но в теперешнем состоянии мне было намного лучше. Наверное, это был последний момент, когда я мог вернуться, потому что потом такая мысль уже не возникала.
Яцек спросил, пойдет ли он сегодня в школу, тогда Уля впервые посмотрела на него и сказала: “Папа умер”.
В темноте слышно какое-то тихое шуршанье, рука что-то ищет на столе, и через мгновение огонек спички освещает лицо Антека. Он закуривает, улыбаясь. Теперь мы видим очертания его носа и губ. Снова становится тихо.
АНТЕК. Я смотрел, как меня одевают в черный костюм и закрывают гроб. Наверное, только тут Яцек по-настоящему понял, что произошло, потому что заплакал. Но я не был растроган. Я уже знал, что здесь лучше и намного проще и что мой сын однажды сам об этом узнает. На похоронах было много народу, честно говоря, я удивился, что людей так много. С речью выступал декан, который, к счастью, не обращался ко мне по имени. Однажды мы с Улей слышали, как кто-то над могилой обращался к покойному, и Уля пыталась это отрепетировать: “Дорогой, любимый Антоний, – говорила, – Антек, дорогой…” – помню, нас это страшно развеселило. Обо мне говорили хорошо, как обычно бывает. Потом старый Лабрадор наклонился к Уле и прошептал, что она должна бросить первую горсть, пора. Она поколебалась, потом наклонилась, взяла горсть земли, посмотрела, подумала, наверное, что мало, потому что снова наклонилась и набрала в обе руки. Бросила неуклюже, промахнулась, часть ссыпалась по стенкам могилы, но и это не вызвало у меня особых чувств, вернее, я больше не хотел на это смотреть и вернулся домой.
Пошел к себе в комнату и достал двести долларов, которые когда-то купил и хранил под обложкой “Гражданского права”. Засунул их между письмами на столе, чтобы Уля нашла наверняка, потому что она не знала об их существовании.
Занимается день, Антек гасит сигарету. Видно, что он сидит на стуле; за окном в бледном свете утра проступают очертания вполне пристойных панельных домов.
АНТЕК. Еще на столе лежали бумаги по делу Дарека. Я подумал: жалко, что не доведу этого дела до конца. Не знаю, действительно ли мне было жаль или я просто так подумал. Мы с Дареком сразу понравились друг другу, впрочем, этого парня трудно было не полюбить. Честно говоря, я на это немного рассчитывал, когда дойдет до суда. Собирался построить защиту на том, что закон сегодня требует от людей слишком много. Хотел доказать, что, выступая против того, что всегда и всюду считалось нравственным, закон уничтожает естественные связи между людьми. Закон против дружбы, единства, взаимопомощи – безнравствен. Дарек нарушил этот закон, но по сути спасал то, что в газетах называют согласием и порядком, и поэтому он – не преступник. Я собирался спросить у тех, кто правит, и тех, кто судит, должен ли закон объединять или разделять, и доказать, что никакой власти не нужен, не может быть нужен разобщенный народ. Замысла своего я не записал, его знал только Дарек, и, глядя на бумаги, я думал, сможет ли он донести его до адвоката, который меня заменит. Интересно, кстати, кто бы это мог быть. Кого бы я хотел себе на замену, даже если больше не могу ничего хотеть? Я посмотрел на справочник адвокатов, лежавший среди бумаг на столе. Длинный список на белых страницах – в котором все равны.
Я решил на секунду заглянуть к Дареку, это оказалось совсем не сложно. Он не знал, что я умер, писал письмо жене – кажется, какой-то сокамерник должен был выйти на следующий день. Корябал на крошечном листочке: “Ася, любимая, у меня все в порядке, передай всем. Адвокат должен прийти через два дня, жду – не знаю, получил ли он…” – дальше я не смог прочитать, потому что он прикрыл листок от сокамерников, и мне тоже стало не видно.
Уля с Яцеком вернулись с похорон, я увидел их уже спящими – на узкой кровати Яцека, наверное, долго плакали вместе, Яцек ее обнял, и она заснула первая. Ночью проснулась от холода и ушла к себе.
Рассвело, и теперь видно всю комнату. Антек сидит на стуле недалеко от кровати, в кровати, свернувшись калачиком, спит женщина. В утренней тишине громко звонит стоящий возле кровати телефон. Уля, еще не проснувшись, снимает трубку.
ГОЛОС ТОМЕКА. Уля? Приве-е-ет… это Томек. Я прилетел.
УЛЯ. Томек… откуда ты звонишь? Ты вернулся?
ГОЛОС ТОМЕКА. Из Окенце… только что приземлился. Адвокат в такую рань еще дома? Все расскажу, когда зайду, позови его.
Уля только теперь начинает понимать. Не знает, что ответить.
УЛЯ. Его нет…
ГОЛОС ТОМЕКА. Ушел в полвосьмого? Вы, случайно, не развелись за эти два года?
В этот момент громко звонит будильник. Уля нажимает на кнопку, и будильник замолкает.
ГОЛОС ТОМЕКА. Это будильник? Я вовремя позвонил…
УЛЯ. Да… Антек умер.
ГОЛОС ТОМЕКА. Что?
УЛЯ. Вчера были похороны. Позвони попозже.
Вешает трубку прежде, чем Томек успевает что-то сказать. Утыкается головой в подушку и лежит неподвижно. Потом медленно встает; на ней мужская дневная рубашка. Подходит к стулу, на котором сидит Антек, стул преграждает путь, поэтому она поднимает его, с легкостью, как будто там никого нет, хотя Антек продолжает сидеть, и ставит возле балконной двери.
В балконном стекле отражается квартал, освещенный красным заревом рассвета. Уля открывает дверь и опускается на корточки перед длинным деревянным цветочным ящиком, в котором виднеются первые побеги дыни. Склоняется над ними, ежится от утренней прохлады и медленно поливает из стоявшей рядом бутылки каждый росток по чуть-чуть. Встает, выходит, и – возможно, нам это только кажется – побеги как будто подрастают на наших глазах на несколько сантиметров.
Уля, уже одетая, будит Яцека, он открывает глаза – в них ни тени сна.
ЯЦЕК. Мне снился папа.
УЛЯ. Папа?
ЯЦЕК. Ночью. Он сидел на стуле возле твоей кровати, а я спал. Я сказал: “Папа”, – но он не ответил.
Яцек встает, снимает пижаму и наклоняется над аккуратно сложенной одеждой. Уля пристально и удивленно следит за тем, как методично он натягивает трусы. Антек видит и удивление Ули, и движения Яцека, точь-в-точь повторяющие его собственные.