Чувствуется какое-то бессилие (или неумение), а вполне вероятно, что и тщательно скрываемое нежелание отказаться от того, чем мы жили в течение 45 лет. Коммунистическая идеология, в том числе и в тех случаях, когда она не была исповедуема, сформировала если не образ жизни, то способ жить. И способ изготавливать пирожные, которые лежат тут перед нами на тарелочке. Она отпечаталась на всех и на всем. Достаточно выйти на улицу, посмотреть, как мы выглядим, как двигаемся, как живем.
Т.С. Но если взглянуть на дело с другой стороны, то приходится признать, что нельзя отбросить собственную жизнь, которая была связана с этой зловещей реальностью. Твои первые документальные ленты: “Фотография” (я ее недавно смотрел), “Из города Лодзь”, “Рефрен” – показывают жизнь обычных людей как продолжение рода, традиции, обычаев, как некое постоянство, вопреки окружающему их социальному кичу. Мы отказываемся от годами практиковавшихся ритуалов: Женского дня, Первого мая и т. д. Раньше мы ими пренебрегали, но тем не менее существовали в системе, деталями которой были и эти праздники. И чувствовали себя свободно. Я чувствовал.
К.К. А нынче все легко удается заменить: вместо 1 мая – 3 мая! Вместо гражданского бракосочетания – венчание! Все как до войны. Это на самом деле серьезная проблема: отказаться от того, что было, значит отказаться от самого себя. А я хочу себя себе оставить.[56]
Т.С. Ну, тогда я сделаю сейчас еще одно роковое признание. Когда я смотрел по телевизору акт роспуска ПОРП, я, который никогда в жизни не только не состоял, но и не сочувствовал партии, – не испытывал ликования, не торжествовал, а, наоборот, пребывал в состоянии близком к грусти. Дело, разумеется, не в партии как таковой. Дело совсем, совсем в другом: это был конец игры, в которой мы все принимали участие. Притом игры проигранной: утрачены иллюзии, похоронены надежды. Вот ведь что, строго говоря, оставила по себе ПНР.
К.К. Я стеснялся признаться в подобных чувствах. Однажды моя сестра, убежденная антикоммунистка, проговорилась, что во время церемонии, о которой ты вспомнил, когда запели: “Это есть наш последний…”, у нее на глаза навернулись слезы. И я вдруг понял, что и сам был в этот момент в состоянии близком к этому. Мы не любили этот мир и не хотели его, но мы в нем жили. Если мы будем стыдиться того, что существует некая ниточка, на которую нанизаны все прошедшие годы, и перережем ее, образуется пустота. И окажется, что все, что мы до сих пор пережили, ничего не стоит, потому что прошлого попросту нет. Не станем забывать, что ощущение постоянства, продолжения необходимо всем. В том числе и тем, кто в последние годы сидел по тюрьмам и интернатам[57], тем, кто встречался друг с другом на конспиративных квартирах, где что-то печаталось, говорилось, пелось. Они тоже имеют право на связь времен. И они тоже должны ощущать утрату. Не потому ли все слышнее делаются ветеранские воспоминания?
Т.С. Десять лет назад в фильме “Случай” ты поместил в одной плоскости участников общей игры – коммунистов и антикоммунистов. Фигура старого идейного банкрота (Тадеуш Ломницкий) была тогда абсолютной новостью, но потом в кинематографе у нее не нашлось продолжения. Сегодня к этим людям уже другое отношение, не столь безнадежное.
К.К. Среди них случались люди добрых намерений. Принято говорить, что добрыми намерениями дорога в ад вымощена. В масштабе истории – безусловно. Но в масштабе одной человеческой жизни? Благие намерения, которые невозможно реализовать, но которые по этой причине не перестают иметь место, могут оказаться началом трагедии. Для меня вообще вопрос: что перевешивает на чашах весов абсолютных ценностей – намерения или результат действий? Однако я не испытываю потребности своей работой подменять Страшный суд. Если я говорю о человеческих драмах, то исключительно в их индивидуальных измерениях.
Т.С. После введения военного положения ты отошел от политики. В “Декалоге” ты рассказываешь о людях из блочных новостроек, но там не содержится и намека на то, что вокруг этих новостроек тогда происходило.
К.К. Меня все меньше интересует мир и все больше люди.
Т.С. И тебя не тянет вернуться к некоторым конкретным судьбам? Не хочется посмотреть на ПНР с дистанции, чтобы уразуметь, в чем, в конце концов, мы принимали участие?
К.К. Может, и потянет. Если не меня, так других, что возьмут и расскажут об этих судьбах. Я уже вижу, как люди моложе меня на поколение, а иногда и на два, копаются в материях, которые и меня когда-то увлекали. Сегодня я к ним равнодушен. Чтобы что-то делать в кино, нужно иметь на это желание, а не стройную, продуманную концепцию.
Т.С. Носит ли то, что ты теперь пишешь, характер, так сказать, метафизический?
К.К. В определенном смысле да. Но там есть и попытка рассказать историю.
Т.С. Когда мы говорим о польском кино, мы непременно начинаем с больших идей и ими же обязательно заканчиваем наши разговоры.
К.К. Для больших идей существуют партии и церковь. Критики во всем мире анализируют фильмы, а люди хотят смотреть интересное кино.
Т.С. Нам досталось разбираться с огромными махинами – с коммунизмом, с религией. (NB: как превосходно они друг с другом сосуществовали, хотя и казалось, что боролись за взаимное уничтожение!) А где-то по пути мы потеряли уважение к собственному переживанию, пренебрегли вниманием к самосознанию.
К.К. Мы только что говорили о СПИДе. Ты сейчас произнес то же самое. А что касается проблемы ответственности за все вместе или, как ты говоришь, за махину, то вот тебе мое свежее впечатление. Недавно ТВ показало человека, который в недавнем прошлом отвечал за экономику нашей страны. Видом и манерой изъясняться он – вылитый Вернигора. Снова он велит мне во что-то уверовать. А [58]я бы предпочел, чтобы у него в руках был калькулятор, а еще лучше компьютер, потому что здесь мне не нужна вера, а нужны цифры. Это-то я имел в виду, когда говорил о вирусе, который грызет нас изнутри.
В Польше постоянно чего-то ждут. В будущем году, месяце, на следующей неделе должно наступить окончательное решение всех наших проблем. И так тянется с 1945 года. Не бывает момента, который не был бы переломным. Всегда имеется принципиальная договоренность, коренной пересмотр или историческое постановление. Никак не наступит только почему-то нормальный момент. Нормальный день.
Двойная жизнь Вероники
Кшиштоф КесьлёвскийДневник (1989–1990)
Опубликовано в цюрихском журнале Du[59]
Перевод Ирины Адельгейм
Это будут простенькие записи о жизни за последний год. Не ждите, пожалуйста, глубоких рефлексий. Что-то, что со мной случилось, или что пришло мне в голову. Не более.
Воскресенье
Договорились встретиться со знакомыми у входа в дорогой парижский отель. Утро. Жду. Подъезжает черный BMW с итальянскими номерами – очень большой, самой последней модели. Внутри элегантный мужчина с проседью. Высовывается с улыбкой: “Итальянец?” Качаю головой и вижу, что он очень расстроился. Мне жаль, но одновременно приятно: принял меня за итальянца! “Француз?” – продолжает он и снова огорчается: я даже не француз. Переходит на английский, а поскольку говорит на нем хуже меня, я испытываю приятное и подлое чувство собственного превосходства. “Турист?” Киваю. Мужчина рассказывает свою историю: он модельер, сегодня в Париже закрылась его выставка – показывает каталоги, красивые. Во время закрытия у него украли бумажник с деньгами и кредитками; паспорт, к счастью, лежал отдельно – показывает итальянский паспорт. Он думал, я – соотечественник, но раз нет… И снова – огорченное, несчастное, славное лицо. Спрашиваю, в чем проблема. В деньгах – ему нужны деньги, чтобы вернуться в Рим, переночевать по дороге, поесть. Сколько? Много. Примерно столько, сколько у меня есть. Он просит прощения, что побеспокоил, а мне так приятно! Я, в сущности, горд, что он обратился ко мне за помощью, что выбрал меня. Достаю кошелек. Итальянец протягивает визитку: он вернет деньги, а когда я приеду в Рим, вместе выпьем! Вынимает большой полиэтиленовый пакет: “Это тебе в подарок”. Показывает. Внутри несколько кожаных курток, модели из его коллекции, то, что осталось от выставки. Я не хочу никаких курток, даже не смотрю, но он уперся, настаивает, что непременно должен мне их подарить. Если не возьму, обидится – и уже готов отдать обратно мои деньги. “Это стоит гораздо дороже, больше тысячи долларов, – говорит он. – Просто в подарок, за твою доброту!” Мне становится еще приятнее. Он сует пакет мне в руки и уезжает. До конца дня у меня нет времени посмотреть, открываю пакет только вечером. Куртки сшиты из отвратительного дешевого кожзаменителя. Еще не окончательно утратив веру в человека, проверяю визитку: улицы, на которой он живет, в Риме не существует! Вешаю куртку на крючок, она лопается по шву.
Вторник
С утра плохие новости. Несколько месяцев назад убили мать моего друга. Он нашел ее в [60]квартире, связанную хитрым узлом, мертвую. Мой друг – адвокат. Принимал участие в судебном процессе над убийцами ксендза Попелушко офицерами милиции. Выступал в [61]качестве частного обвинителя. Прежде чем утопить ксендза, милиционеры связали его именно таким узлом. Вчера у этого моего друга вскрыли машину. Несколько дней назад – квартиру. Тревожно.
Понедельник
Покупаю газовый пистолет. Целый день беготни. Разрешение, оплата квитанций, фотографии, справки. Возвращаюсь с пистолетом, кладу на соседнее сиденье в машине. На пустом перекрестке хочу пропустить мотоцикл, хотя у меня преимущество. На мотоцикле двое парней в джинсовых куртках. Они думают, я замешкался, засмотрелся. Проезжают мимо, и парень на заднем сиденье кричит мне через открытое окно п