САДОВНИК. В комнате был матрас…
ЖЮЛИ. Был.
САДОВНИК. Его нет. Приехал месье Оливье и купил. Я думал, он вам больше не понадобится.
ЖЮЛИ слушает улыбаясь.
ЖЮЛИ. Хорошо.
ЖЮЛИ водит САНДРИН по совершенно пустому дому. Показывает комнаты, коридоры, все помещения.
ЖЮЛИ. Здесь гостиная. Здесь кухня и кладовка. Ванная. Лестница на второй этаж. Там три спальни и кабинет. Выше со стороны сада гостевые комнаты.
САНДРИН совершенно не понимает, к чему клонит ЖЮЛИ. Смотрит на все, что та ей показывает, с нарастающим недоумением. Останавливаются у окна на втором этаже. Смотрят вниз: вид красивый. Много зелени, город вдалеке.
ЖЮЛИ тихо спрашивает.
ЖЮЛИ. Будет мальчик или девочка? Уже знаете?
САНДРИН. Мальчик.
ЖЮЛИ. Решили, как его назовете?
САНДРИН. Да.
Мгновение они молчат. САНДРИН чувствует себя неловко. Смотрит на ЖЮЛИ с недоверием.
ЖЮЛИ. Я подумала, что он должен носить его фамилию. И жить в его доме. Здесь.
ЖЮЛИ показывает рукой на то, о чем говорит. САНДРИН улыбается, глядя на ЖЮЛИ. ЖЮЛИ не понятна ее улыбка. Смотрит удивленно. САНДРИН начинает смеяться.
САНДРИН. Я знала.
ЖЮЛИ. Что?
САНДРИН. Патрик мне много о вас рассказывал…
ЖЮЛИ спрашивает решительно.
ЖЮЛИ. Что?
САНДРИН. Что вы добрая… Что вы очень добрая и великодушная… И вы стремитесь такой быть. На вас всегда можно рассчитывать. Даже я могу.
Она замечает холодный взгляд ЖЮЛИ. Делает движение – вероятно, хочет обнять ее, но останавливается. Однако глаз не отводит.
САНДРИН. Простите.
Лицо ЖЮЛИ: она сосредоточенна и одновременно взволнованна. Склонившись над большим столом, поднимает голову и закрывает глаза, прикусывает губу, словно пытаясь что-то вообразить или понять. Губы у нее подрагивают. Через некоторое время снова склоняется над столом. Мы заглядываем через плечо. На столе разложен десяток страниц партитуры. У ЖЮЛИ в руке толстый фломастер. Сосредоточенно, одну за другой она расставляет синие пометки. Порой вычеркивает целые фрагменты слишком богатой инструментовки, порой дописывает ноты, порой меняет инструменты или их число. Все это происходит в полной тишине. Слышен только шелест бумаги и неприятный скрип фломастера по бумаге. ЖЮЛИ доходит до конца партитуры. Теперь ноты выглядят так же, как ноты Патрика, которые мы уже несколько раз видели в фильме – может, только больше синих значков, черточек и пометок. ЖЮЛИ тянется к телефону и на этот раз по памяти, автоматически набирает номер. Раздается голос ОЛИВЬЕ.
ЖЮЛИ. Это я. Я закончила. Завтра утром можете забрать. Или сегодня, если вы еще не ложитесь.
ОЛИВЬЕ. Не ложусь. Но я не буду забирать эти ноты.
ЖЮЛИ (за кадром). Что?
ОЛИВЬЕ. Не буду их забирать. Я думаю об этом уже неделю. Это может быть моя музыка. Немного тяжелая и неуклюжая, но моя. Или ваша, но тогда мы должны об этом прямо сказать.
ЖЮЛИ молчит, эти слова застали ее врасплох.
ОЛИВЬЕ. Вы слушаете?
ЖЮЛИ. Слушаю. Вы правы.
Не прощаясь, ЖЮЛИ кладет трубку. Стремительно встает из-за стола и делает несколько шагов по комнате. Возвращается, вынимает из сумки пачку “Мальборо”, закуривает и тут же гасит в пепельнице. Идет на кухню, ищет что-то на полке, находит цветочную вазу. Наполняет водой и ставит на стол. В коридоре лежат синие цветы, еще в целлофане. ЖЮЛИ разворачивает букет и ставит в воду. Слегка улыбается тому, что делает, и снова берет трубку. Еще раз набирает тот же номер. Отвечает ОЛИВЬЕ. ЖЮЛИ говорит без всяких предисловий, но уже не так деловито или резко.
ЖЮЛИ. Оливье, это опять я. Я хотела вас спросить… Вы правда спите на том матрасе, на котором когда-то…
ОЛИВЬЕ (за кадром). Да.
ЖЮЛИ. Вы мне не говорили.
ОЛИВЬЕ (за кадром). Не говорил…
ЖЮЛИ. Вы меня по-прежнему любите?
ОЛИВЬЕ (за кадром). Люблю.
ЖЮЛИ. Вы один?
ОЛИВЬЕ (за кадром). Конечно один.
ЖЮЛИ. Я приеду.
ЖЮЛИ кладет трубку. Надевает пальто и шарф. Подходит к столу и собирает лежащие там листы партитуры. Касается пальцем первой ноты. В этот миг начинает звучать музыка. Это часть концерта, написанная Патриком. Палец ЖЮЛИ подводит нас к месту, где вступает хор. Хор поет по-гречески:
ХОР (за кадром). Если я говорю языками человеческими и ангельскими,
а любви не имею,
то я – медь звенящая
или кимвал бряцающий…
(Новый Завет, Первое послание к Коринфянам, глава 13)
С нотами под мышкой ЖЮЛИ гасит свет.
Наступает полная темнота.
По-прежнему темно. Мы слышим следующие строки:
ХОР (за кадром). Если имею дар пророчества,
и знаю все тайны,
и имею всякое познание и всю веру,
так что могу и горы переставлять,
а не имею любви, —
то я ничто.
Очень медленно появляется изображение, мы замечаем первые признаки рассвета.
ХОР (за кадром). Любовь долготерпит, милосердствует,
любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится,
все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит.
Любовь никогда не перестает,
хотя и пророчества прекратятся,
и языки умолкнут,
и знание упразднится.
А теперь пребывают сии три:
вера, надежда, любовь;
но любовь из них больше.
Мы понимаем или скорее догадываемся, где находимся: в квартире ОЛИВЬЕ. Небрежно разбросанные ноты лежат на рояле, на полу. Различимы очертания мебели и предметов. Музыка – теперь уже без хора – звучит мощно и прекрасно, мы ощущаем то, о чем говорила ЖЮЛИ: музыка поднимает над землей. Камера медленно движется по темной квартире. Приближается к постели, в которой лежат ЖЮЛИ и ОЛИВЬЕ. Их тела и лица едва различимы в свете наступающего дня. ЖЮЛИ открывает глаза и, как в начале фильма, рассматривает ОЛИВЬЕ. Спустя мгновение понимает, где она и что случилось ночью. Слегка хмурится. КАМЕРА снова медленно движется в темноту. ЗАТЕМНЕНИЕ.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. КАМЕРА продолжает движение, начатое в прошлой сцене. Музыка продолжает звучать. Раздается резкий звук будильника. КАМЕРА приближается к разбуженному на рассвете АНТУАНУ. Еще сонный, он садится на кровати. На шее у него покачивается золотой крестик, который подарила ЖЮЛИ. АНТУАН касается крестика и сидит, словно завороженный музыкой. КАМЕРА медленно движется, покидая АНТУАНА. ЗАТЕМНЕНИЕ.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. КАМЕРА приближается к сидящей в кресле МАТЕРИ ЖЮЛИ, взгляд которой к чему-то прикован (вероятно, к телевизору). Музыка продолжает звучать. МАТЬ ЖЮЛИ прикрывает глаза и больше не открывает их, хотя мы смотрим на нее довольно долго. КАМЕРА продолжает движение. ЗАТЕМНЕНИЕ.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. КАМЕРА приближается к ЛЮСИЛЬ, ожидающей выхода на сцену. Она поворачивает голову. Мы ОБЪЕЗЖАЕМ ЛЮСИЛЬ и видим, что она смотрит куда-то вперед, в пространство. Музыка продолжает звучать. КАМЕРА продолжает движение, мы покидаем ЛЮСИЛЬ. ЗАТЕМНЕНИЕ.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. КАМЕРА медленно приближается к голому животу беременной на последних сроках. Рука САНДРИН ложится на живот – она хочет почувствовать движения ребенка. КАМЕРА движется от живота мимо лежащей книги к лицу САНДРИН. Она улыбается. КАМЕРА продолжает движение, лицо САНДРИН выходит из кадра. ЗАТЕМНЕНИЕ.
ИЗ ЗАТЕМНЕНИЯ. Снова рассвет. Как и в сцене 88, КАМЕРА движется по знакомой нам квартире ОЛИВЬЕ. Приближается к постели. ОЛИВЬЕ спокойно спит. Он один. Пошевелился во сне. КАМЕРА медленно, как и во всей этой части фильма, покидает его. Мебель, пол – мы целенаправленно движемся в каком-то определенном направлении. В музыке возникает мотив, который Жюли называла “мементо”. Темп замедляется, и радостная песнь о любви, которая – как, вероятно, думал Патрик – может спасти Европу и мир, делается серьезной, предвещая что-то темное, грозное. У окна мы обнаруживаем ЖЮЛИ. Она закрывает лицо ладонями. Одна за другой на ее ладонях появляются слезы. ЖЮЛИ горько плачет. ЗАТЕМНЕНИЕ.
Под последнюю часть музыки – ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ТИТРЫ ФИЛЬМА.
Синий леденец
Разговор с Тадеушем Соболевским
2 октября 1993 г.
Опубликовано в Tygodnik Powszechny, № 43, 1993 г.
Перевод Ирины Адельгейм
Т.С. Мы беседуем сразу после записи телепрограммы, в которой, кроме прочего, были показаны фрагменты твоих документальных фильмов семидесятых годов и отрывок из “Кинолюбителя” – когда рабочий-карлик говорит, что “доволен жизнью”. Эта сцена всегда производила на меня сильное впечатление. Она не укладывалась в рамки “кино морального беспокойства”. В твоих фильмах тех лет, помимо взгляда на систему, есть нечто большее: сознание нашей ограниченности. Смертности. Наш полет – всегда полет на привязи: так я понимаю сцену из фильма “Три цвета. Синий”, где люди прыгают в пропасть на страховочном канате. Не символизирует ли этот канат ограничения, которые, с одной стороны, нас сковывают, а с другой – позволяют выжить?