– Уходи, – сказал он. – Снимаешь, как люди в туалет ходят?
– Я думал, все выйдут, – сказал Филип.
– Может, еще в сортире подловишь, как они отливают? – Директор был явно недоволен. – Иди отсюда.
– Уже все?
– Все, – сказал директор и направился прямиком в уборную.
– В чем дело? Чего он? – спросил Витек.
– Хочет, чтобы все по протоколу было. Идиот, – буркнул Филип, который порой бывал весьма проницателен.
Филип с камерой в сумочке-чехле остановился перед своей квартирой. Тихонько постучал. Никто не открыл, и он достал ключ. В прихожей повесил камеру на вешалку и увидел, что зеркало на стене треснуло и на полу лежат осколки. Приоткрыл дверь в комнату и в тусклом свете лампочки увидел жену, сидящую над кроваткой. Под впечатлением от разбитого зеркала Филип медленно подошел к ней. Посмотрел на дочку.
– Спит, – сказал тихо.
Ирена кивнула.
– Что случилось?
Ирена не отреагировала.
– С зеркалом, – пояснил он.
– Разбилось.
– Как это разбилось?
– Разбилось, и все. Я разбила. Ударила рукой, и оно разбилось.
Кажется, ее голос дрожал, но в сумраке Филип не видел, плачет она или нет.
– Какой рукой? – спросил он. Ирка показала ему руку, перевязанную бинтом, и Филип не стал спрашивать, почему она ударила ею по зеркалу, а просто прижал к губам и поцеловал. Он почувствовал, что Ирена, поначалу не желавшая давать ему руки, вдруг обмякла, сразу став беззащитной. Он вспомнил, как она шла по пустому двору предприятия и что он почувствовал, и рассказал ей об этом. Он гладил ее по щеке и ощутил под пальцами слезы.
– Что ты хотела мне сказать? – спросил он тихо и едва расслышал, как она произнесла:
– Я боюсь.
– Чего?
– Всего.
Филип поцеловал ее в щеку и в губы, рукой касался всего, до чего мог дотянуться, его переполняла жалость, любовь и нарастающее желание, все сразу.
– Еще нельзя, – шепнула Ирена, ее дыхание участилось.
– Уже месяц прошел, можно, наверное.
– Больно будет…
– Тогда остановимся.
Они пошли к кровати и не видели, что малышка проснулась и совершенно осознанным взглядом смотрит в их сторону.
Филип отправил снятый материал в проявку и, спустя две недели получив посылку из лаборатории, с замиранием сердца вставил пленку в проектор. На стене он увидел новорожденную Иренку в роддоме, потом Кравчика и его мать. Ирена улыбнулась воспоминаниям о совсем недавних днях, уже ставших прошлым, потому что малышка с тех пор подросла и выглядела теперь совсем иначе. Когда пошли кадры торжественного мероприятия на работе, все вытаращили глаза. На экране совершенно другой директор приветствовал совершенно другую делегацию в каком-то незнакомом месте. Оказалось, пленки перепутали, и, чтобы вернуть свою, потребовалась неделя беготни и сотни телефонных звонков и писем. Судя по всему, много людей в Польше снимало своих директоров по разным, но схожим случаям. Движение оказалось массовым. Филип не был уверен, хорошо ли это. Наконец они получили назад своего директора, пленки оказались склеены как попало, сначала пела Ринн, потом директор приветствовал делегацию из Варшавы, потом взлетали голуби и снова пела Ринн. Филип понял, что события нужно упорядочить, поэтому Осух выложил еще несколько тысяч, и приобрели монтажный столик. Филип с удивлением обнаружил, что от того, в какой последовательности он склеит пленку, зависит смысл того, что будет на экране. Когда к поющей Ринн он приклеил улыбающихся чиновников, они смеялись над песней. А когда склеил в обратном порядке – чиновники смеялись над Ринн. Когда Филип в сильном возбуждении демонстрировал свое открытие Ирене, вдруг позвонили в дверь. Вошел Пётрек Кравчик без обычной широкой улыбки.
– Мать сознание потеряла, – сказал он. Он хотел отвезти ее в больницу, поэтому Филип бросил пленку и столик, и они побежали наверх. У самой двери Филипу пришло в голову, что нехорошо везти маму в больницу на катафалке. Пётрек согласился, и Филип кинулся за врачом. Когда он привел его, у Пётрека уже была Ирена. Она не разрешила Филипу входить в комнату, где лежала мать.
– Не может пошевелиться, – сказала она.
– Вообще?
– Только глазами.
Врач вышел от матери и велел бежать за скорой, тогда Пётрек снова предложил свой автомобиль, в котором имелись носилки для переноски покойников. Доктор нахмурился, но дорога была каждая минута, и они погрузили мать в черную “нису”. Ирена смотрела вслед уезжающему фургону, уже темнело, на повороте “ниса” скользнула по ним фарами.
– Плохо, что она вот так уехала, – сказал Филип.
– Уже не вернется, – сказала Ирена.
Проектор перестал стрекотать, Филип подбежал к стене и зажег свет. Они с директором, Осухом и еще несколькими людьми сидели в большой пустой столовой. Был вечер.
– Ну, хорошо. Вы отлично справились. Это наш новый проектор?
– Да, – сказал Филип.
– Хорошо, – повторил директор. – Может, добавим какой-нибудь комментарий?
– Какой? – спросил Филип.
– Не буду ничего навязывать. Какой-нибудь комментарий – чему было посвящено заседание, кто выступал в художественной части, кто к нам приезжал.
– Может, что-нибудь о продукции… – вставил Осух.
– О продукции обязательно, – подтвердил директор. – Не буду подсказывать, вы и сами, я вижу, прекрасно справляетесь.
Все встали и поздравили Филипа с фильмом.
– Зайдите ко мне на минутку, – сказал директор, когда прощались.
В кабинете было темно, только горела настольная лампа, директор стоял уже в пальто и шляпе.
– Не хотел говорить при всех, – начал он. – Там все время крутится один мужик в очках, толстый.
– Есть такой, – сказал Филип, – он там везде.
– Вот именно. – Директор собирал портфель. – Нехорошо, что везде. Потому что его уже нет. И нужно, чтобы в фильме его было поменьше.
– Как это поменьше? – не понял Филип.
– Ну, чтобы его вообще не было, – сказал директор. – Вы ведь можете убрать. И чтобы голубей не было. При чем тут голуби и коллегия?
– Я думал, природа, это украсит…
– Не украсит. Это несолидно, – перебил директор, застегивая пуговицы. – Итак, три вещи: толстяк в очках, голуби, эти двое, как они в уборную идут, и деньги за кулисами.
– Получается четыре, – заметил Филип.
– Четыре, неважно.
Директор взглянул на какой-то листок и спрятал его в портфель.
– Вы все это записывали? – спросил Филип, удивленный педантичностью директора. Директор достал большую авторучку и погасил лампу. Была уже ночь, и он показал, как может записывать даже в темноте.
– Я к этому отношусь серьезно, пан Мош, – сказал он, и его слова прозвучали угрожающе, возможно, из-за темноты.
– Здесь можете устроить себе штаб, – сказал мужик из орготдела, открывая дверь в большую душевую в подвале. Пол был красивый, бетонный. С потолка свисали давно не работающие души. Мужик из орготдела открутил кран, вода не полилась.
– Видите, – сказал он.
Филип с Витеком осмотрели душевую, открыли дверь и увидели еще одно маленькое помещение.
– И это? – спросил Витек.
– И это, – сказал мужик. – Подсобку здесь можете сделать.
Филип бродил по душевой и щупал стены.
– Сырости нет. А отопление? – Он коснулся рукой ржавых батарей.
– Не работает. Но за стеной котельная, зимой стена горячая.
Когда мужик из орготдела ушел, Филип подпрыгнул и ухватился руками за трубу на потолке. Как следует раскачался и прыгнул. Приземлился далеко. То же самое проделал Витек, а потом они по очереди прыгали кто дальше. Утомившись, сели на пол, и Витек спросил:
– Зачем тебе все это?
– Если б я знал, – ответил Филип.
Он и правда не знал. И фильм, и специально закупленная техника – все это было отчасти помимо него. Его тянуло к камере, но и это влечение тоже от него не зависело. Он не понимал, что делать с киноклубом, который возник сам собой и теперь требовал каких-то действий самим фактом своего существования.
Душевую привели в порядок, повытаскивали торчащие трубы, повесили полки, разместили оборудование, с виду совсем неплохое. Имелся проектор, монтажный стол, рулонный экран и несколько прожекторов, доставшихся по наследству от театрального кружка. Оказалось, самая важная вещь для клуба – печать, Филипу пришлось раздобыть и ее. Теперь печать лежала на полке рядом с книгами по кино. Филип попытался привлечь в клуб других членов, но кроме Яськи и парня с инструментального склада, которому деться было некуда, потому что раньше он руководил театральным кружком и не сумел отчитаться по оборудованию, никого уговорить не смог.
Ирену увлечение мужа не радовало. Филип уверял, что киноклуб – просто следующая ступенька в его карьере, но когда она спросила: “Кем же тогда ты хочешь стать, раз тебе нужно все это?”, а Филип не нашелся с ответом, стало ясно, что его объяснение особого смысла не имеет. Кроме того, было еще кое-что новое: Филип стал чаще ходить в кино. Пробовал брать с собой Ирену, но она не хотела оставлять ребенка на чужих. Возвращаясь, Филип пересказывал каждый фильм жене. Поначалу только содержание, но через некоторое время она заметила, что он описывает отдельные сцены, все меньше внимания уделяя сюжету. Как-то ночью проснулась болевшая дочка, они с трудом снова уложили ее, за окном светало, и Филип рассказал Ирене, какой можно было бы снять фильм. Говорил, как будто собирался снимать его сам. Фильм очень простой: десятки крупных планов взрослых мужчин, на которых смотрит молодой парень. Ирена не поняла замысла, и Филип объяснил, что это был бы фильм об отце, которого юноша никогда не знал. Ирена велела ему отправляться спать, а Филип странно посмотрел на нее и еще долго сидел на стуле.
Возможно – если задаться вопросом, с чего все началось, – это был тот момент, когда человек вдруг по-новому смотрит на себя и на свое будущее? Возможно, сидя на утреннем холодке, Филип почувствовал, что все должно перемениться? Может быть, надеялся, что жена поймет его? Но Ирена заснула, и когда Филип, долго вглядывавшийся в самого себя, посмотрел на нее, его, как всегда, растрогал вид ее приоткрытых губ и пряди волос, оживленной ее дыханием.