БЛОНДИНКИ. Подбегает к машине. Окно открыто.
КАРОЛЬ. У меня просьба, я очень спешу. Можете меня подбросить к “Мариотту”?
БЛОНДИНКА улыбается и, ничего не говоря, делает недвусмысленный жест – сгибает руку в локте. Улыбка исчезает с ее лица.
КАРОЛЬ. Пожалуйста!
БЛОНДИНКА медленно закрывает окно, стараясь прищемить КАРОЛЮ палец, который тот выдергивает в последний момент. Сунув палец в рот, КАРОЛЬ отбегает и машет рукой такси, которое проезжает мимо, не обращая на него внимания.
КАРОЛЬ бежит через огромную пустую площадь. Несется что есть мочи.
КАРОЛЬ влетает в дверь своего офиса и, увидев ПАНИ ХЕНРИКУ, тут же прикладывает палец к губам. ПАНИ ХЕНРИКА отодвигается вместе с креслом. Чтобы не закричать, она вцепляется в подлокотники. КАРОЛЬ подбегает и хватает ее, все сильней бледнеющую от страха, за руку.
КАРОЛЬ. Это я, пани Хенрика. Это я.
Не дожидаясь, пока она успокоится, подбегает к двери кабинета и влетает внутрь. МИКОЛАЙ шагает по кабинету.
МИКОЛАЙ. Что ты тут делаешь? Тебе нельзя…
КАРОЛЬ. Отмени все, верни назад. Все.
МИКОЛАЙ. Как?
КАРОЛЬ успокаивается. Не знает, что ответить МИКОЛАЮ.
МИКОЛАЙ. Что случилось?
КАРОЛЬ. Я не знал, ночью перевели время. Думал, десятый час, а был одиннадцатый. Позвонил тебе, пани Хенрика упала в обморок…
Говоря все это, осознает бессмысленность своего рассказа. Тяжело садится на стул.
МИКОЛАЙ. В десять я позвонил в полицию, как ты хотел.
КАРОЛЬ. Я знаю. Миколай… Я ее люблю.
КАРОЛЬ поднимает глаза и смотрит на МИКОЛАЯ, растроганный собственным признанием.
МИКОЛАЙ говорит серьезно.
МИКОЛАЙ. Она тебя тоже.
КАРОЛЬ хватается за голову. Тихо стонет. Через несколько минут вдруг снова обретает энергию.
КАРОЛЬ. Я пойду в полицию. Во всем признаюсь. Сяду в тюрьму, мне все равно…
МИКОЛАЙ. Ты и меня впутаешь, не говоря уже о Бронеке. Ну ладно, иди, ты прав.
КАРОЛЬ снова прячет лицо в ладонях. Стонет все громче.
ЮРЕК заглядывает в нутро духовки. Смотрит довольно долго и очень сосредоточенно.
ЮРЕК. Все.
Открывает духовку и вынимает великолепно запеченный паштет. На ЮРЕКЕ кухонный фартук. С удовольствием, ловко снимает паштет с противня. Аккуратно режет ножом и вдруг начинает хихикать. Только теперь мы видим, что на кухне, кроме него, – КАРОЛЬ. Смотрит на брата с тревогой.
КАРОЛЬ. Что случилось?
ЮРЕК. Ничего. Вспомнил, как мы тебя опознавали после эксгумации. Опознали. Миколая стошнило…
КАРОЛЮ это не кажется особенно смешным. ЮРЕК заворачивает паштет в чистую бумагу и наливает в банку компот.
ЮРЕК. Я еще компот сварил. Вишневый. Кароль… а может, улиток приготовить? В саду есть, я потушу…
КАРОЛЬ. Был адвокат?
ЮРЕК. Был. Запросил будь здоров…
КАРОЛЬ машет рукой – неважно.
ЮРЕК. Он сказал…
КАРОЛЬ. Что?
ЮРЕК укладывает паштет и компот в полиэтиленовый пакет.
ЮРЕК. Что видит свет в конце туннеля.
КАРОЛЬ с полиэтиленовым пакетом выходит из парикмахерской, проходит мимо заброшенной пыльной витрины. В ней несколько голов манекенов, рекламирующих, видимо, изготовляемые здесь парики. Одна из этих голов – знакомый нам белый алебастровый бюст. Он в не очень хорошем состоянии – засижен мухами и покрыт пылью, парик съехал набок. На мгновение мы задерживаемся на этом бюсте.
КАРОЛЬ с полиэтиленовым пакетом идет мимо очень длинной тюремной стены.
КАРОЛЬ подает сумку в окошко. ОХРАННИК принимает и вопросительно смотрит на КАРОЛЯ. Тот вынимает из кармана что-то небольшое и дает ОХРАННИКУ, якобы пожимая ему руку.
КАРОЛЬ. Сегодня можно посмотреть?
ОХРАННИК кивает: ладно. КАРОЛЬ подходит к решетке, ОХРАННИК с грохотом открывает ее и с еще большим закрывает решетку за ним. КАРОЛЬ вздрагивает от этих звуков.
КАРОЛЬ. Передайте ей, что я пришел.
ОХРАННИК снова кивает. Открывает перед КАРОЛЕМ дверь в тюремный двор.
КАРОЛЬ, задрав голову, всматривается в зарешеченное окно. Там, как и во всех окнах тюрьмы, горит свет. КАРОЛЬ достает маленький театральный бинокль, наводит на резкость. Теперь окно видно гораздо лучше. КАРОЛЬ ждет. Через минуту в окне, расположенном, вероятно, так, что к нему нельзя подойти, появляется тень: похоже, кто-то машет рукой. КАРОЛЬ смотрит на колеблющуюся тень со слезами на глазах. ЗАТЕМНЕНИЕ.
На этом фоне – ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ТИТРЫ ФИЛЬМА.
Ключ к живому чувству
Разговор с Тадеушем Соболевским
Журнал Kino, № 9, 1993 г.
Перевод Ирины Адельгейм
Т.С. Тебе не кажется, что сегодняшняя массовая культура дает молодому поколению меньше, чем в свое время давала нам? В конце шестидесятых она говорила о свободе: “Битлз”, “Волосы”…
К.К. Сегодня тоже можно стать хиппи. В месте, где мы снимали, под Женевой, живут бездомные. Это их выбор. У них нет квартир, нет денег. Могли бы иметь, если бы захотели, но решили быть бездомными. Я не вижу никакой разницы между ними и прежними бунтовщиками.
Т.С. Может, это они издают анархистскую брошюрку, которую вчера во время съемок кто-то подбросил в бар “У Жозефа”. Называется “Дикое гуано”: против власти денег, в поддержку наркотиков. Но в этом нет уже той силы, какой обладала контркультура шестидесятых. Теперь это не играет никакой роли и ничего не подрывает.
К.К. Можно говорить о разнице чаяний. Тут ты прав.
Т.С. Тогдашние верили – а может, это лично мы верили? – что мир изменится.
К.К. Я никогда не придавал массовой культуре никакого значения. Что касается 1968-го… Тогда был Карел Готт! Это хуже контрреволюции, как говорил Карабаш, и был прав. Разумеется, были “Битлы”, но в нашем культурном пространстве важнее считался Карел Готт. Шестьдесят восьмой год? Очень хорошо его помню. Этот год совершенно не связан для меня с ощущением свободы. С политикой – да. Но политика, как ты знаешь, отнимает свободу. Именно тогда я это и понял. В Киношколе я позволил втянуть себя в этот абсурд, в политическую деятельность. Я говорю “абсурд”, поскольку эта деятельность, в сущности, обернулась против того, за что мы боролись.[68]
Т.С. Существовала контркультура. Хиппи.
К.К. Между тем строй рухнул, но мир не изменился, а если изменился, то к худшему. Потому что надежды связаны с молодостью. Они живут в нас до какого-то возраста. Если повезло родиться во времена, когда эти надежды не убивают каждые несколько лет, есть шанс сохранить их подольше. Сегодняшние двадцатитрехлетние надеются так же, как мы в их годы. Вопрос только в том, как быстро время лишит их этой надежды. У нас ее отбирали регулярно. Мне в 1956 году было пятнадцать, и я понял, почувствовал, что все, на что мы тогда надеялись, как говорят немцы, “засунули под скатерть”, – или, если хочешь более высокопарно, – убили, растоптали. Ясно это осознал. Что было дальше – все мы знаем, нет смысла перечислять эти польские даты, тоска от них берет.
Т.С. Но молодежная культура, культура протеста давала в то время надежду, даже при той системе.
К.К. Я только не соглашусь, что это было явлением массовым. Массовая культура – не культура протеста, это культура соглашательства. Массовая культура никогда ничего не предлагала, кроме способа провести время – что, впрочем, весьма полезно. Если протест был массовым, то только в том смысле, в каком можно считать массами студенческую среду, составляющую небольшой процент общества, и то не всю.
Т.С. В таком случае какой публике были адресованы твои первые фильмы? Они ведь были по-своему популярны, будучи при этом фильмами протеста.
К.К. Аудитория их была так невелика, что трудно назвать ее массовой. Фильмы протеста? В какой-то степени, безусловно. Но это был протест сугубо политический, не против существующей культуры. С чем связаны некоторые недоразумения, главным образом по вине Калужиньского. Я[69] – говорил это не раз – не бунтовал “поколенчески” ни против культуры, ни против истории. Я никогда не был против Вайды, против Брандыса или Дыгата. Я [70]всегда считал, что они создают удивительные вещи, на которых, насколько возможно, надо учиться беречь, а не уничтожать.
Т.С. Сегодня нового Дыгата у нас нет. Сегодня в отечественной литературе нет новых кумиров.
К.К. Их нет, потому что повсюду кризис – что в финансах, что в культуре, – здесь он, пожалуй, даже глубже. А причина в том, что идеология, которая казалась полной жизни, оказалась, по мнению одних, преступной, по мнению других – гигантской исторической ошибкой. Скажем так: преступной ошибкой, если учесть, сколько людей она лишила смысла жизни, а сколько просто погубила. Новую же идеологию пока не изобрели – они ведь рождаются не так часто. Может, и к счастью.
Т.С.