ил в Лондоне в холостяцкой квартире, где готовил аппетитные блюда для услаждения своих гостей — или гостий. Позже они снова стали жить вместе, сначала в Лондоне, а потом в деревне. И их расставание нельзя было назвать разрывом — это было чисто физическое отсутствие. После смерти мамы я обнаружил огромные пачки писем, которые они посылали друг другу, разложенные по годам и перетянутые резинками. На первый взгляд они могли показаться болтливыми, непринужденными, содержательными, доверительными. Но среди них были и такие, которые мне читать было неловко, поскольку они явно не предназначались для посторонних глаз. В них было что-то не просто глубоко личное — они словно написаны на особом, тайном языке. Это — самые настоящие любовные письма, даже те, что писались в то время, когда они жили врозь, и у меня нет никакого желания их расшифровывать. Я просто храню их в аккуратных пачках, как их сложила мама.
Моих родителей не связывало романтическое чувство: они не Тристан и Изольда, не Ромео и Джульетта. Они создали нечто гораздо менее амбициозное, но при этом более глубокое. Вагнер не стал бы писать о них оперу. О них написал бы Оффенбах иди Моцарт. И Шекспир в качестве драматурга им не подошел бы — скорее Чехов с Толстым и Майкл Арлецн Фейдо.
Однако пора оставить родителей в покое. Нам пора в школу.
4
Приготовительная школа мистера Гиббса помещалась в доме на Слоан-стрит в Лондоне (если быть совсем точным, в доме номер 134). В то время как ученики других школ носили шапочки разнообразных расцветок со всевозможными гербами и монограммами, ученики мистера Гиббса носили кепки, странно напоминавшие картуз Ленина. Они были вишневого цвета и не имели никаких украшений. Сам мистер Гиббс был довольно плотный мужчина, чрезвычайно приветливый и чрезвычайно рассеянный. Похоже, у него были трудности с бритьем: помимо безупречно аккуратных седых усов в стиле старых вояк его лицо часто украшали кусочки окровавленной ваты. А еще он очень много пел, словно дорогое его сердцу уединение ванной комнаты всегда оставалось с ним. Его пение имело мало общего с известными мелодиями: это был некий речитатив на его собственные напевы, заставлявшие вспомнить Шенберга (скорее по небрежности, чем специально, поскольку слух у него был посредственный). Подобным образом он сообщал все новости, и хорошие и плохие, словно герольд своего собственного замка.
— Ах, Усти-бусти, — высоким тенорком выводил он при виде меня, — не можешь завязать шнурки... Иди-ка сюда... Садись мой толстячок...Мистер Гиббс, поможет-тебе...
Для неприятных новостей он использовал более низкий регистр, но и в этом случае его звучание упрямо опережало время:
—Томпсон-младший заслужил наказание... напишет он сто лишних строчек... явится после уроков ко мне.
У мистера Гиббса я освоил науку выживания, подчеркивая свою неуклюжесть и комичность и пряча свои тайные мечты из страха, что кто-то более щедро одаренный от природы примет их за вызов. Например, во время футбольных матчей меня часто ставили на ворота, отчасти потому, что я не слишком быстро бегал с мячом, а отчасти потому," что я был крупным мальчиком и занимал в воротах больше места. Теоретически было больше шансов на то, что я отобью мяч просто за счет того, что он попадет в меня.
Летом меня познакомили с игрой в крикет, и я впервые ощутил, что я иностранец. На мой вкус, мяч для этой игры слишком жесткий, словно смертоносное оружие, оставшееся от каких-то давних войн. (Крикет всегда представлялся мне игрой, которую изобрели какие-то крутые парни, от скуки начавшие перебрасывать друг другу неразорвавшуюся бомбу. За этой забавой наблюдал офицер с садистскими наклонностями и немалым хитроумием, который посвятил свою дальнейшую жизнь сочинению немыслимых правил для нее.) Британский гений заключается не столько в первенстве в играх, сколько в их изобретении. Удивительно много игр, в которые играют по всему миру, было придумано британцами: всякий раз, как другие нации начинают побеждать в какой-то игре, они хладнокровно изобретают новую, в которой некоторое время могут удерживать первенство просто потому, что, кроме них, правил никто не знает. Изобретателю крикета следует вынести особую благодарность, поскольку ему удалось придумать игру настолько странную и опасную, что она не привилась нигде, кроме сравнительно недавно освободившихся стран, где система образования строилась по британскому образцу. Американцы, отстаивая свою независимость, не потерпели, чтобы луга их деревень уродовали крикетные ворота, и выбрали бейсбол, который гораздо больше подходит для страны огромных размеров и где нет опасности повредить какой-нибудь архитектурный памятник. Французы и румыны, которые охотно налетают друг на друга в бурных схватках регби, умерли бы со скуки на крикетном поле, где надо часами томиться без дела, а потом вдруг нанести жесткий удар по мячу и проделать несколько замысловатых па..
Вот в такой обстановке детей в британских школах обучают красиво проигрывать — часто за счет упущенной победы. Истинная победа присуждается в раздевалке после матча, где невероятное благородство проигравших омрачает радость победителей, которым становится даже чуть неловко.
Неудивительно, что старые вояки, бывало, рявкали: «Это не по правилам, сэр!» и «Это не спортивно!», хотя речь шла отнюдь не об игровых ситуациях. Достаточно естественным представляется и то, что Сесил Родс, мастер самовосхваления и истинный игрок, однажды дал такой совет испуганному молодому офицеру, которому предстояло наводить порядок в одном из уголков Британской империи: «Помните, что вы — англичанин, и поэтому вам достался главный приз в лотерее жизни».
Так вот, мальчики получали свои билеты, для участия в этой лотерее именно в школе мистера Гиббса, и хотя я формально оставался фон Устиновым, мне дали шанс и тайком выдали билетик, когда наблюдателей было не слишком много.
Были моменты, когда мистер Гиббс начинал сомневаться, не проявил ли он излишнюю щедрость в отношении лотерейных билетов: например тогда, когда во время ответственного матча с другой школой я и аргентинский мальчик, который у нас тоже учился, начали собирать на полу цветы, вместо того чтобы следить за мячом. Из-за этого наши противники набрали целых семь очков: мы просто не смогли найти мяч. Продолжая сжимать в руках поникшие маргаритки, мы слушали суровую выволочку.
Позже мне удалось искупить свою вину. После того как все признали, что в крикете я не блещу, меня поставили вести счет в еще одном ответственном матче. У наших соперников тоже был свой счетчик: тщедушный, бледный и впечатлительный мальчик, судя по всему — довольно забитый. Я был с ним очень приветлив, и он был мне трогательно благодарен за разговор, в котором полностью отсутствовали угрозы и издевки. В конце концов он настолько увлекся, что забыл заполнять свой бюллетень. В результате в тот приятный денек моя школа выиграла матч с небольшим перевесом, несмотря на то, что очков набрала гораздо меньше. Известие о победе вызвало у.наших противников возмущенное недоумение. Однако стоило им проверить бюллетень своего счетчика (а он в последний момент с радостью списал цифры с моей карточки), и они убедились, что в матчах со школой мистера Гиббса опасно доверять внешним впечатлениям, особенно если подсчет очков веду я.
После этой в высшей степени неожиданной победы мистер Гиббс очень тепло меня обнял. Мне показалось, что втайне он решил: благодаря ему я, наконец, усвоил правила игры.
В числе других учителей, преподававших в школе мистера Гиббса, была некая мадемуазель Шосса, горбатая старая дева лет пятидесяти, низенькая и очень страшная на вид. Из-за искривленной спины двигалась она почти по-крабьи бочком, а ее широкополая шляпа, которую она никогда не снимала, придавала ей вид творения Иеронима Босха — шляпы с ногами. Ощущение угрозы, которое распространяла вокруг себя мадемуазель Шосса, усиливалось и тем, что ее губы непрестанно шевелились, словно она постоянно пережевывала какое-то возмутительное происшествие. Лицо у нее было нездорово бледным, и горящие возмущением карие глазки так и бегали над приплюснутым носом, усеянным родинками. С пояса у нее на атласном шнурке свисали открытые ножницы, болтавшиеся у места, где должны были бы находиться колени.
Благослови ее Бог: она оказалась единственным неблагонадежным элементом, допущенным в класс, где на видном месте красовалась большая гравюра под названием «Клятва бойскаута». На ней явно смущенного мальчишку-бойскаута вел за руку Иисус, указывая на карту мира, где Британская империя была окружена странным, неземным ореолом. Мадемуазель Шосса часто с нескрываемой ненавистью смотрела на это произведение искусства и мотала головой, возмущаясь тем, что протестанты позволили себе ни с того ни с сего экспроприировать Иисуса. Всякий раз, когда исполнялся национальный гимн, она оставалась сидеть и только сильнее дергалась, поливая окружающих взглядом, словно водой из шланга. Ее поведение не обсуждалось, а она его не меняла. И вот она пригласила меня выпить чаю, что было первым с ее стороны проявлением дружелюбия к кому бы то ни было.
Наше чаепитие состоялось в кондитерской мсье Дебри в Найтсбридже. Меня потчевали вкуснейшими шоколадными пирожными и множеством других лакомств. В заведении мсье Дебри в мадемуазель Шосса произошла разительная перемена. Она стала вести себя игриво и даже вольно, отпуская весьма соленые шутки. Я едва узнавал в ней суровую учительницу французского, носившую ножницы на поясе наподобие меча.
А потом стала понятна цель нашего чаепития, которое оказалось не столько угощением, сколько искушением. Двигаясь очень осторожно и зорче обычного следя за уличным движением, мадемуазель Шосса привела меня на другую сторону улицы, к французскому монастырю, где оказалось ее логово. Здесь, под сенью иного Христа, не менее предвзятого, чем тот, что проявлял такой неестественный интерес к бойскауту (этот был распят на кресте, но со скорбной улыбкой, адресованной только французам), передо мной бесстыдно обнажили все преимущества католицизма.