—Протестантство—это не религия!—презрительно выплюнула мадемуазель Шосса, обращаясь к смущенно улыбающимся монашкам с золотыми зубами и подозрительного вида кожей. Я ответно улыбнулся им. — Лишь в католицизме можно обрести истинную веру!
Раз начав, она долго не замолкала. Только мирянин может позволить себе столь категоричные и дикие утверждения. Монашки предложили мне еще чаю, с унылыми пресными булками, на вид такими, как они сами. После чувственной роскоши эклеров мсье Дебре их угощение не привлекало. Я как можно вежливее отказался.
— Малыш уже поел! — огрызнулась мадемуазель Шосса и намекнула, что короткая встреча с дьяволом должна была бы сделать холодные руки матери-церкви более привлекательными. Я скрыл свои мысли под личиной одухотворенной задумчивости — примерно так же, как изображал любовь к музыке, прикрывая глаза, когда звучала музыка Бетховена. С того солнечного дня, когда мадемуазель Шосса пыталась пробиться в ворота рая, используя меня в качестве тарана, мне ни разу не приходилось подвергаться более бесстыдной религиозной пропаганде.
Мне удалось никак не обнадежить мадемуазель Шосса, но с того дня она пристально всматривалась в мое лицо, выискивая признаки перемен. Каждая моя улыбка истолковывалась как свидетельство того, что благодать проникает ко мне в душу сквозь пробитые ею бреши, а всякая небрежность ощущалась как временное поражение истины от рук неверных. Наши отношения с мадемуазель Шосса уже не могли стать нормальными, потому что мы никогда не оставались вдвоем: рядом всегда присутствовали Иисус, Мартин Лютер или оба сразу, чем осложняли дело.
По существовавшей в первые годы моего обучения традиции, матери должны были появляться в школе, помогая своим птенцам сдавать письменный экзамен по истории. История, которую мы учили в тот момент, была исключительно английской, словно детей в этом юном возрасте не должно травмировать существование иностранцев и их прошлого — за исключением тех случаев, когда они мимолетно появлялись в качестве врагов, чтобы англичане могли нанести им поражение. Стандартный учебник представлял собой толстый том с очень крупными буквами, словно предназначался для полуслепых. Более глупого пособия для знакомства с реальностью представить себе просто невозможно. История про короля Альфреда, неудачно присматривавшего за пирогами у спрятавшей его от датчан крестьянки, являет собой блестящий пример экскурса в прошлое (видимо, с целью объяснить равнодушие англичан к кулинарному искусству). Помню цветную иллюстрацию: Боадицея в стиле прерафаэлитов с решительным видом смотрит вдаль, а ее окружают воины с льняными волосами и встревоженным видом.
Моя бедная мама к тому моменту освоила повседневный английский, но у нее не было оснований вглядываться в туманные дали времен короля Артура. Пришлось ей записывать под мою диктовку то, что я сам сумел понять из перемещений Утера Пендрагона, Хенгиста и Хорсы и короля Канута, который приказал морю отступить, но у которого хватило здравого смысла не удивиться, когда он промочил ноги. Уже на середине моего эссе, посвященного древней Британии, стало понятно, что моя мать совершенно не понимает, о чем я говорю, и начинает испытывать немалые сомнения относительно уровня образования в Англии. Поскольку меня нельзя было наказывать за ошибки в правописании, которые сделала моя мама, для меня экзамен окончился сравнительно неплохо, но в школе мама больше не появлялась — до того памятного дня перед летними каникулами, когда проходил спортивный праздник школы.
На нем появилась не только мама, но и, совершенно неожиданно, отец, вооружившийся моноклем. Одним из мероприятий был так называемый Забег отцов: предполагалось, что в нем папы продемонстрируют свой спортивный дух, вспомнив собственные школьные годы. Я попросил отца поддержать мою честь и принять участие в забеге. Он отверг предложение со свойственным ему шутливым красноречием. Он заявил, что обязательно окажется первым, поскольку в школьные годы бегал невообразимо быстро, но что при этом он обязательно потеряет монокль, который наверняка растопчут другие папаши, борющиеся за право занять второе место. А поскольку монокль — вещь нужная и дорогая, он предпочитает не участвовать в забеге.
Мама почувствовала мое явное разочарование: ведь мы с ней прекрасно знали, что без монокля отец видит, гораздо лучше. Кстати, у него были монокли для обоих глаз, и он надевал то один, то другой, в зависимости от настроения. Мама пошла на огромную жертву и записалась в Забег матерей, но я до сегодняшнего дня жалею, что она это сделала. Мой отец был оскорблен ее инициативой, однако временами она умела быть упрямой, особенно когда речь не шла о живописи. Первые пару метров мне еще казалось, что у нее есть шанс, но потом она начала отставать: абсурдность происходящего заставила ее расхохотаться. Наверное, этот забег на сто метров был рекордно медленным, и моя мама тащилась в самом хвосте большой толпы рысящих мамаш. Она финишировала спустя не меньше пяти ми-
нут после старта: иными словами, ей разумнее было бы идти шагом. Слава Богу, точное время забега никто не засекал, но я помню, что она продолжала бежать, когда уже начался следующий забег, и несмотря на колоссальный отрыв, не победила даже в нем (там соревновались дети моложе шести лет).
Однако унижения того дня на этом не кончились. Последним мероприятием радостного праздника эпохи снобизма и роскоши был Забег шоферов. И тут я не мог восстановить свое доброе имя, поскольку у нас не было автомобиля. А даже мне было понятно, что нелепо держать шофера специально для этого ежегодного забега, раз все остальное время он бы сидел без дела. Моим лучшим другом в школе был сын знаменитого банкира. Чувство дружбы помогло ему сообразить, почему у меня такой расстроенный вид. Отведя меня в сторонку, он сказал, что у его отца два шофера, так что он наверняка сможет уговорить папочку одолжить мне менее проворного из них. Моя гордость была настолько задета, что я отверг его щедрое предложение. Было бы, трудно перенести третью неудачу, тем более из-за слуги, полученного в долг.
Мои первые актерские попытки относятся к периоду обучения в школе мистера Гиббса, но учительница, которая отвечала за постановки, утверждала, что я не имею никакого таланта. В результате мне пришлось дебютировать под маской, исполняя роль поросенка в инсценировке детского стишка. Если верить отзывам, я исполнил свою роль удовлетворительно. С тех пор я получал немало критических оценок, но, думаю, никто не станет оспаривать того, что я начал карьеру с нижней ступеньки, поскольку могу предъявить школьный табель, где написано, что роль поросенка сыграна удовлетворительно.
Когда я, наконец, смог снять с себя маску, меня определили на роль брата Тука. А моим первым триумфом (последней ролью в этой школе) был образ одной их трех нимф, манивших к себе Одиссея с берега Эгейского моря. Я был той, что слева, с белокурыми локонами, которая фальшивила. Одиссей благоразумно проплыл мимо.
В целом время, проведенное у мистера Гиббса, было для меня счастливым. По крайней мере днем я мог отдыхать от проблем и неурядиц нашей семьи, и хотя меня по-прежнему выводили в пижаме к гостям, чтобы я развлек их своими подражаниями, в ванну ко мне вторгались все реже. Общение с одногодками помогло мне избавиться от чрезмерной замкнутости, хотя я до сих пор сохранил некоторую стеснительность. По-моему, ко мне неплохо относились и учителя, и однокашники. И хотя некоторые предметы, например математика, алгебра и еще латынь, представляли для меня немалые трудности, я всегда был первым по географии и среди первых по французскому, истории и английскому. Мистер Гиббс был милейший старый джентльмен, несмотря на приверженность к телесным наказаниям и вере в святость бойскаутского движения. Он часто приглашал старших учеников разбить лагерь в парке его дома в Горинге-на-Темзе и отвозил нас туда в своем вместительном «Остине». Из-за рассеянности он вел машину очень медленно и просто отвратительно. Поскольку - рядом с ним часто оказывался я, он пытался переключать скорости с помощью моего колена, а потом никак не мог понять, почему двигатель идет вразнос или глохнет. Мы останавливались у обочины, и он начинал ковыряться в карбюраторе, приписывая ему вину, которая на самом деле принадлежала водителю — и, наверное, мне, поскольку это мое колено напоминало ручку переключения передач.
В нашей школе было спокойно и солнечно. Система ценностей оставалась нерушимой и даже если и казалась чуть смешной, в ее пользу свидетельствовали ее долговечность и всеобщее признание. Никто не позволял себе усомниться в короле или стране, и Христос и бойскаут выглядели вполне уместно, как и та часть карты, которая была выкрашена в красный цвет. Единственный скептический взгляд (но не голос) принадлежал мадемуазель Шосса, но то, что она могла предложить в качестве альтернативы, было тем же самым, но только под другой маской: карта зеленого цвета, президент с трехцветным кушаком, Марианна во фригийской шапочке, Иисус с капельками крови под терновым венцом и пчелы и орлы императорского герба.
Из-за того что моя фамилия начиналась с «фон», меня часто дразнили поражением Германии в том, что тогда называлось Великой войной. Однако когда моим одноклассникам казалось, что они зашли слишком далеко, мне начинали говорить комплименты по поводу чистоты в немецких окопах по сравнению с невероятной загаженностью французских. Похоже, что это было единственным уроком, который их отцы извлекли из бойни мировой войны. Опять-таки, когда Караччола выиграл гонку на белом «Мерседесе» с форсированным двигателем, меня поздравляли так, словно это я сидел за рулем. А когда победа досталась команде на зеленых «Бентли», мне выражали официальные соболезнования. Знакомые говорили: «Не повезло вам, фон Устинов», а друзья: «Ничего, Усти, ты еще им покажешь!».
Почему-то я считался знатоком автомобилей, так как мог различать марки по звуку двигателей. Если уж на то пошло, то малышом я, к ужасу родителей, сам был машиной. Психиатрия тогда только-только зарождалась: консультации стоили очень дорого, и получить их можно бы