В Вестминстере царила такая же атмосфера, зато очарование и стабильность, которыми славилась школа мистера Гиббса, исчезли навсегда. Новым послом Германии в Лондоне стал фон Риббентроп. Как истинный нацист, он надеялся отправить сына в Итон — возможно, чтобы тот мог провести на игровых площадках фотосъемки и выяснить, наконец, что же имел в виду Веллингтон, утверждая, что победа при Ватерлоо была обеспечена именно в Итоне. Итон, ревниво оберегая свои тайны, отказался принять юного Рудольфа; Посол пришел в ярость и потребовал, чтобы его юнца зачислили в Вестминстер. Возможно, он уже купил ему цилиндр, поскольку их носили в обеих школах. Британское правительство опять пошло по пути умиротворения Германии и оказало давление на школу, чтобы молодого фон Риббентропа приняли. И вот каждое утро на Дворик декана стал вползать огромный белый «мерседес», пыхтя выхлопными трубами. Машина с трудом протискивалась между мини-автомобилями приезжих епископов и высаживала Рудольфа в таком же костюме, как у всех нас, но со значком гитлерюгенда — свастика, орел и прочее, красовавшимся на лацкане. Секунду он тихо разговаривал о чем-то с посольским шофером, а потом оба вставали навытяжку, вскидывали правые руки и кричали «Хайль Гитлер!». После этого Рудольф спешил на утреннюю молитву, а шофер осторожно выводил машину обратно на улицу.
Фон Риббентроп был робким очкастым верзилой, рыжим и веснушчатым. Он держался особняком, однако не скрывал усмешки, когда проходил мимо нас в тот день, когда мы занимались по программе военной офицерской подготовки. Юных представителей британских благородных семейств в эти дни готовили... Если бы меня спросили, к чему именно, то я вынужден был бы ответить, что готовили нас к Дюнкерку и череде военных катастроф.
Я неловко стоял по стойке «смирно» в форме 1914 года. Обмотки у меня либо раскручивались (от чего я испытывал немалое облегчение), либо были замотаны настолько крепко, что ноги немели. Фуражка налезала на самые глаза: такова традиция гвардейцев. Считается, что это придает солдатам должную выправку, хотя я подозреваю, что подлинная цель состоит в том, чтобы заставить солдат разделить слепоту своих командиров. В руке была трещотка, вроде тех, которые приносят на футбольный матч болельщики. На то было две причины: во-первых, винтовок на всех не хватало, а во-вторых, я единолично мог изображать пулеметную роту.
Раз в неделю я лежал в мокрых папоротниках Ричмонд-парка, крутил трещотку и убивал тысячи противников. Иногда, в силу моих габаритов, плохо поддающихся маскировке, убивали меня самого. Таким образом мы готовились к войне, которая должна была положить конец всем войнам: познавали самые передовые методы ведения боя и готовились «врезать гуннам по первое число».
После этих военных маскарадов я почти что с облегчением надевал свой нелепый повседневный костюм. По крайней мере в нем мне не стыдно было смотреть фон Риббентропу в глаза. Неподалеку, в германском посольстве его отец портил кровь моему отцу. К этому времени Клоп уже имел должность пресс-атташе и все чаще получал выволочки за то, что не искажает новости сам, предоставляя трудиться редакторам в Берлине. Терпение у него кончалось. Через сэра Роберта Ванситтарта он тайно подал прошение о предоставлении ему британского подданства, а обязательное в таких случаях уведомление об этом намерении напечатал в газете, издававшейся на валлийском языке, который был не по зубам германской разведке. Однажды утром он вышел из посольства, чтобы больше никогда туда не возвращаться.
Именно в этот момент юный фон Риббентроп принял участие в школьном конкурсе художников, представив на него отвратительный триптих, на котором были изображены древние германцы, разбившие лагерь на фоне ослепительного рассвета. Их рогатые шлемы силуэтами вырисовывались на фоне алых и лиловых тонов небес, а латы белокурых женщин горели гадким оптимизмом. Эта гигантская работа носила название «Вооруженная сила». Таланта она, конечно, была лишена.
Благодаря фон Риббентропу я заработал мои первые деньги, в чем проявилась некая справедливость, хотя и не высшая. Я написал заметку о его художественных потугах: юный член национал-социалистической партии выбрал довольно оригинальный способ подражать своему фюреру. Заметку я отправил в редакцию «Ивнинг стандард». Ее опубликовали и в письме спросили, удовлетворит ли меня гонорар в семь с половиной шиллингов. Я забыл написать ответ, и мне прислали фунт, тем самым вознаградив не только мое ехидство, но и медлительность.
В школе мгновенно начался переполох. Похоже, что германское посольство было в ярости. Мой классный руководитель Боноут, бывший оперный певец, вызвал меня к себе в кабинет. В школе, как обычно, были не в курсе последних событий и считали, что мой отец по-прежнему состоит в штате министерства иностранных дел Германии. Мистер Боноут по секрету попросил меня проинформировать отца о происшедшем, чтобы выяснить личность виновника, — оказывается, в «Ивнинг стандард» ему отказались открыть источник утечки информации.
Я решил, что происшедшее не настолько серьезно, чтобы нарушать спокойствие моего отца, так что просто выждал пару недель, а потом явился к мистеру Боноуту и сообщил, что самое тщательное расследование не смогло выявить имя негодяя. Я только мог подтвердить, что германское посольство действительно в ярости.
Мистер Боноут хмыкнул:
— У меня складывается впечатление, что виновник далеко пойдет. Чертовски хитер.
— Да, — серьезно согласился я. — Но все же поощрять подобное не следует, не правда ли, сэр?
— Да, — подтвердил он, но добавил с озорной искрой в глазах: — Но, конечно, некоторые в поощрении и не нуждаются.
Вскоре фон Риббентроп вернулся в Германию, чтобы стать министром иностранных дел, и Рудольф уехал с отцом завершать свою подготовку в качестве завоевателя.
Тем временем для моего отца начались тяжелые времена. Меня взяли из школьного пансиона, и я стал приходящим учеником, потому что так было дешевле. И все-таки я не мог отделаться от неприятного ощущения, что по школьным счетам все равно не платили. Однако школа проявила исключительный такт: мне ни разу не дали почувствовать, что наше безденежье имеет значение. И у моих родителей тоже не было впечатления, будто в их затруднительном положении есть что-то необычное.
Моему отцу предлагали работу, но он нигде не мог удержаться. В какой-то момент он стал художественным обозревателем «Ньюс кроникл», но, памятуя о его бреде из-за маминого мольберта, я не сомневался, что его бескомпромиссно-эпикурейские взгляды там не приживутся. В конце первой недели он с обычными своими шуточками и каламбурами раскритиковал какую-то скульптуру Генри Мура и был страшно изумлен тем, какой скандал это вызвало. Затем его взяли, бухгалтером й театр «Водевиль». Помня о его неспособности помочь мне с домашними заданиями, я не возлагал особых надежд на эту попытку. И действительно, отец опять продержался там только неделю.
Мне было его ужасно жаль: бездеятельность заставляла его чувствовать себя униженным, что выражалось в приступах гнева, перемежавшихся периодами угрюмости. Он возмущался моими отметками и продолжал твердить, как блестяще учился в школе он сам, называя меня лентяем (что было несомненной правдой): Я сделал глупость: выбрал естественнонаучную, а не гуманитарную специализацию, просто потому, что двое или трое моих лучших друзей сделали такой выбор. И вот теперь мне приходилось иметь дело с немыслимым количеством математики, физики и химии.
Физику я не понимал вообще. Мне было не только неясно, но и совершенно неинтересно знать, почему воображаемые колеса, катясь с гипотетического уклона, набирали скорость и.создавали при этом трение. Что до химии, то от одного только едкого запаха лаборатории меня уже начинало тошнить. Кроме того, я страшно боялся пролить себе на руки какое-нибудь вещество с запахом покрепче воды.
Учителя, который вел занятия по химии, звали Ф.О.М. Ирп, почему он и получил прозвище Фоми. Этот человек был настолько погружен в научные абстракции, что частенько тыкал пальцем в пространство между двумя учениками и приказывал «этому мальчику» подойти к нему после урока. Поскольку ему никогда не удавалось указать на кого-то определенного, к нему никто никогда не подходил, тем более что к концу урока он все равно успевал забыть о происшествии. Как-то раз он смешал в пробирке две жидкости. Произошел мощнейший взрыв, он которого в лаборатории разбилось несколько оконных стекол. Когда дым рассеялся, от Фоми не осталось и следа. Он исчез, словно по мановению волшебной палочки. Весь класс громко ахнул: это было нечто среднее между сдавленным смешком и всхлипом ужаса. И тут он медленно поднялся из-под учительского стола: закопченный, опаленный, растрепанный.
— В чем была моя ошибка? Объясните вот Вы, — проговорил он бесстрастно, указывая между мною и моим соседом.
Весь класс с облегчением захохотал.
Фоми даже не улыбнулся.
— Мальчик, вызвавший смех, подойдет ко мне после уроков.
Не стоит и говорить, что к нему никто не подошел — ни я, ни мой сосед.
Поскольку даже тогда учителей не хватало, Фоми должен был преподавать не только химию, но и богословие, которого он практически не знал. Однако он легко обошел эту трудность, которая поставила бы в тупик человека менее изобретательного. Нисколько не смущаясь нашим церковным окружением, Фоми принялся объяснять нам евангельские чудеса с точки зрения науки. Было ясно, что даже если он немного верит в самого Христа, то в его чудеса — явно нет. У меня не осталось в памяти всех подробностей его рассказов, но я помню, как он объяснил превращение воды в вино. По его словам, чтобы одурачить толпу простаков, достаточно было незаметно подсыпать в воду перманганат калия.
Для занятий спортом я записался на теннис — единственную игру, к которой имею склонность, однако мне было отказано из-за того, что кортов на всех желающих не хватало. Вместо этого меня направили на греблю. Я страшно скучал и мерз. И потом, казалось довольно глупым тратить столько усилий на то, чтобы двигаться спиной вперед. Кроме того, человеку с моей комплекцией неуютно сидеть в изготовленной из чего-то вроде обёртки для сигар лодке, — я переливаюсь через борта.