7
Глядя назад из нашего ядерного века, приготовления 1939 года кажутся мне милыми и нелепыми. Мы с мамой наклеили на окна липкую бумагу в виде двойного креста британского флага, чтобы из них не вылетели стекла. Мы разложили на полу гостиной одеяла на случай газовой атаки и прочли приятно-архаичные инструкции о том, что следует предпринимать в случае любых действий немцев. Согласно этому руководству, жертву газовой атаки следовало эвакуировать из зараженного района, завернув в одеяла, и отпаивать горячим сладким чаем. Четкая и славная программа по предотвращению всемирной катастрофы.
Войну объявили в одиннадцать часов утра в особенно погожий воскресный день, а уже через полчаса завыли сирены, возвещая первый налет на Лондон. Вместо того чтобы бежать в назначенное бомбоубежище, мы широко распахнули окно и вылезли на наш крошечный и грязный балкончик, чтобы посмотреть на воздушный бой. На всех балконах нашей улицы тоже были зрители. Вот вам и правительственные брошюрки с их инструкциями!
Спустя несколько минут выяснилось, что за вражеских налетчиков приняли стаю бакланов без каких бы то ни было опознавательных знаков на крыльях. Это было достойным началом «Странной войны».
Я по-прежнему жил дома, не имея никаких перспектив на ближайшее будущее. Я вырос из той комнаты, в которой жил последние семь или восемь лет, и усердно и приниженно пытался не попадаться под ноги тем таинственным людям, которые по-прежнему забивали нашу лестницу. Настроение у отца было лучше обычного: в нем силен был дух приключений, и теперь, когда нарыв был вскрыт и война действительно началась, он буквально ожил. Как-то’ вернувшись домой из Вестминстера, я застал отца в слезах, что было непривычно и неловко. Это был день, в который Муссолини напал на Эфиопию, и Клоп плакал от лица своих эфиопских предков. В своей решимости быть как можно более британцем, он ничего мне про них не рассказывал, почему-то решив, что на меня отрицательно повлияет известие о «капле дегтя» в моих жилах. Даже моя мать в своей книге не выдала этой страшной тайны. Видимо, она тоже считала, что этим может «подвести своих».
Как бы то ни было, теперь, когда мистер Чемберлен опозорился, а война бесповоротно началась, Клоп стал достаточно жизнерадостен даже в кругу своих самых близких людей — до такой степени, что предложил мне не сидеть без дела в ожидании призыва, а вступить в военную разведку. Он даже пошел настолько далеко, что устроил мне некую встречу, которая должна была состояться у входа в метро на Слоан-сквер. Я едва поверил своим ушам, настолько действительность рабски следовала литературе. Мне следовало подойти к мужчине, который будет читать «Ньюс Кроникл», и спросить его, как добраться до Итон-сквер. Он спросит меня, какой номер дома мне нужен. Мне следовало ответить, что девятый, после чего мы вместе отправимся на прогулку.
В назначенный час я явился к станции метро на Слоан-сквер и увидел мужчину, который держал номер «Ньюс Кроникл» так, что было понятно — он ее не читает, а просто кого-то ждет.
— Вы не скажете, как пройти на Итон-сквер? — спросил я.
Он опустил газету и начал рассматривать меня, как можно рассматривать только того, кого собираются завербовать на секретную службу.
— Какой номер? — осведомился он. Было видно, что он человек немногословный.
— Номер девять.
— Прекрасно, — сказал он, засовывая газету в карман плаща. — Я покажу вам, в какую сторону идти. Будьте любезны пройти со мной...
Мы шли вместе, но он на меня не смотрел, и поэтому я тоже не решался на него смотреть.
— Ваш родитель подробно и с гордостью рассказал мне о вас, — сказал он. — Какое вы получили образование, чем увлекаетесь и тому подобное. Поэтому я спрошу вас только одно: почему вы решили, что такая работа вам подходит?
— Не знаю, — ответил я. — Хорошая память. Языки.
— Sprecken see Dutch? — осведомился он.
— Ja, — ответил я и даже краем глаза сумел увидеть, что произвел на него немалое впечатление.
— Parlez-vous les francais?
— Oui, monsieur.
— Молодец...
Спустя немного времени он посмотрел на часы и вспомнил, что у него срочная встреча. Он ушел, и я намеренно не пошел следом за ним. Не знаю, почему, но у меня создалось впечатление, что такие люди просто терпеть не могут, если за ними следом кто-то идет.
Результат встречи разрушил мои честолюбивые планы стать Джеймсом Бондом. Мне было сказано, что я не подхожу для них, потому что лицо у меня не из тех, что легко теряются в толпе. Однако по здравому размышлению именно то свойство, которое сделало меня негодным для шпионажа, придало мне странный для безработного актера оптимизм. Клопа моя последняя неудача, напротив, несколько опечалила, словно я каким-то образом отказался продолжить семейное дело.
Среди тех, кто в течение многих лет терпел мои домашние выступления, была некая мисс Бэбс Ортвейлер, теперь ставшая миссис Хилтон, хорошая знакомая моих родителей, которая устроила мне прослушивание у Леонарда Сакса, южноафриканского актера, который содержал викторианское кабаре, носившее название «Театр актеров».
Я исполнил перед ним монолог, основанный на происшедшем в реальности визите в Вестминстер престарелого епископа из колоний. Он прочел в аббатстве проповедь, живописавшую продвижение воинства Христова в самое сердце черной Африки. При этом итог каждого своего поучения он излагал на суахили. Старик либо забывал, либо не считал нужным переводить свои мудрые высказывания на английский для просвещения британских мальчиков. Я довольно жестоко приспособил проповедь восьмидесятилетнего старца для моих гнусных целей, прошел прослушивание и начал выступать в «Актерах» в обществе знаменитостей.
Клоп отнюдь не пришел в восторг: он глубоко и безнадежно вздохнул и произнес:
— Даже не драматический театр. Кабаре!
Этот презрительный приговор отнюдь не умалил моей радости от того, что я буду сам зарабатывать деньги, пусть всего пять фунтов в неделю, да и те нерегулярно, поскольку выступал только изредка. Мне было велено подготовить еще один монолог — и тут мне пришла в голову идея изобразить мадам Лизелотту Бетховен-Финк, стареющую австро-германскую певицу. Она пела отрывки из неизвестного Шуберта — не известные даже самому Шуберту. Эта толстенькая особа вечно говорила что-то не то: объясняя сложные семейные связи Шуберта, она хитровато опускала намазанные тушью веки и язвительно сообщала, что «в этой семье было немного кровомешания».
Мадам Лизелотта имела огромный успех и была отмечена тем признанием, которое критики обычно предназначают новичкам. Два ведущих театральных обозревателя, Эгейт и Браун, осыпали меня весьма причудливыми похвалами, однако дальше всех пошел Герберт Фарджон, в то время обозреватель «Тэтлера», сам писавший веселые сценарии для ревю. Он прямо написал, что Лизелотту вполне мог бы создать великий Эдмунд Кин, чтобы поразвлечь друзей.
Я от души наслаждался успехом, особенно потому, что мне удалось его достичь без всякой помощи Шекспира с его непонятными шутами. Мне даже не пришлось ходить с копьем в «Макбете» Лоренса Оливье в качестве статиста — этой чести удостоился кто-то из моих ровесников. Триумф стал еще более полным, когда я увидел, как отец с друзьями на цыпочках входят в зал перед самым началом моей сценки. Эгейт, Браун и Фарджон были первыми, кто оценил мои труды сугубо положительно — и это с тех пор, как я в шестилетнем возрасте поступил в школу. И вот теперь Клоп явно готов был смириться с водевилем, раз уж он заслужил отзывы, достойные драмы.
Мои выступления по-прежнему были нерегулярными: я получал скорее деньги на мелкие расходы, чем заработок, который позволил бы мне начать самостоятельную жизнь. Ради опыта я согласился выступать в театре «Эйлсбери» за два с половиной фунта в неделю. Этого было достаточно, чтобы заплатить за жилье, и еще оставались деньги, чтобы раз в неделю купить себе в баре шоколадный батончик с мятной начинкой.
Лондонцы начали понемногу приходить в себя от первого потрясения, вызванного началом войны. Хотя к этому времени уже начались бомбардировки, решимость британцев только укрепилась. Норман Маршалл, успешно руководивший небольшим театром «Гейт», где впервые в Англии были поставлены пьесы Стейнбека и Максвелла Андерсона, задумал сделать ревю. Меня пригласили на собеседование, и я впервые в жизни получил возможность выступать в лондонском Уэст-энде. Мое жалование заметно увеличилось, и, вдохновленный успехом, я принялся подыскивать себе квартиру. Что типично, я нашел крохотный пентхаус на Довер-стрит, в одном из центров традиционного британского лицемерия: днем тут обитали порядочные торговцы, ночью — непорядочные. В нормальной ситуации такая квартирка была бы недоступно дорогой, несмотря на то (или, может быть, именно потому) что ближайшей моей соседкой была знаменитая проститутка. Сейчас же за нее просили очень мало, и я схватился за нее так, словно это была выгоднейшая сделка. Мне и в голову не пришло, что ее застекленная крыша была плохой защитой от немецких бомбардировщиков и требовала сложной системы занавесок для затемнения.
Убранство этого жилища было просто отвратительным: у входа запыленная фигура псевдовенецианского мавра держала поднос со стеклянным виноградом, и по всему помещению, выдержанному в кроваво-красных тонах, словно конфетти были разбросаны безвкусные безделушки. Квартира принадлежала нервическому гомосексуалисту, который недавно покончил.с собой из-за несчастной любви, и его мать, заплаканная ноющая особа, порывалась ухаживать за мной со всей заботой, прежде предназначавшейся ее сыну. Боюсь, что я стал для нее большим разочарованием: хоть я и терпеливо выслушивал все рассказы о ее печальной судьбе, но не смог заменить ей то утешение, какое она находила в сыне.
Поначалу мое выступление в ревю было не таким удачным, как я надеялся: я написал новые сценки в расчете на то, чтобы выйти за прежние рамки, но при этом потерял ту небольшую аудиторию, которая была «моей». Это был урок, который мне приходилось затем получать снова и снова. Я уже не помню своего первоначального текста, что за образ я придумал. Знаю только, что почти сразу же заменил его на русского профессора, который ревновал к успеху Чехова. Этот характер был достаточно противоречив, чтобы вызывать интерес: он был одновременно жалкий и злобный. Это заставило меня задуматься над одним театральным парадоксом. Надо иметь в виду, что в тот период в британском театре было множество заслуженных пожилых актеров и актрис, которые были полны решимости завоевать зрительские симпатии, даже появляясь в роли неприятных персонажей. Пьесы были полны полусочувственными трактовками негодяев, а актеры делали тонкие намеки на то, что хотя по роли (на которую согласились только потому, что времена сейчас трудные) они только что убили жену или мужа, но на самом деле они совсем не такие.