— Я понимаю, что вы хотите сказать, — ответил он, — однако считаю такую возможность крайне маловероятной. А как по-вашему?
Я был немного удивлен тем, что он меня спрашивает, но решился предположить, Что если вероятности высадки немцев в Мейдстоне не существует, то мы все даром тратим время.
— Конечно, конечно, — рассеянно согласился он, а потом слабо улыбнулся. — Высшая оценка.
Уже у выхода он вдруг приостановился.
— Вы ведь из моей части, да?
— Я же в форме, сэр, — напомнил я ему.
— Да-да. Мне просто подумалось: вдруг вы из ополчения. Но тогда вам не было смысла говорить по-немецки.
Бормоча себе под нос дальнейшие доводы в пользу этого мнения, он вышел и договорился о моем освобождении, посоветовав всем без исключения ополченцам изучать немецкий, чтобы знать, как разговаривать с упрямыми немецкими военнопленными, если, конечно, у немцев хватит нахальства появиться в Мейдстоне.
Примерно в это время в британской армии произошли перемены. С одной стороны, там не желали отказываться от удивительно абстрактного подхода к делу, которое было характерно для многих офицеров (считалось, что именно такой подход обеспечил множество прошлых побед). В то же время нарастало раздражение из-за бесконечного отступления под натиском немцев и японцев, которые, похоже, привнесли в боевые действия нечто новое. Результаты этих размышлений в верхах оказались многообразными, но неизменно крайне неприятными. Было решено, что из пепла брошенных складов и выгоревших укреплений, подобно птице Феникс защитного цвета, восстанет новый, более агрессивный боец. Нас заставляли бегать босиком по галечному берегу «для укрепления ног». При этом рядом с нами бежали обутые в сапоги старшины, призывая не обращать внимания на острые камни, осколки стекла и высохшие водоросли. Потом были полигоны, обычно бывшие площадки для гольфа, на которых имитировались боевые условия с присущим им идиотизмом. В кустах затаивались офицеры с банками крови животных; ею они пытались нас обрызгать — нам объяснили, что таким образом человек привыкает к виду крови. Эти засады было легко обойти, потому что офицеры маскироваться не умели, да и не слишком верили в психологическую верность поставленной им задачи. Над нашими головами стреляли из пулеметов, чтобы мы привыкли полагаться на огневое прикрытие. Однако бежавшего рядом со мной солдата застрелили. По халатности пулеметы были установлены на песке, и во время стрельбы они начали уходить в грунт, в результате чего получился не огонь поверх наших голов, а огонь по нам. Может, это тоже способствовало тому, что офицеры с банками крови не высовывались.
Мы разъезжали на грузовиках по графствам Суррей, Сассекс, Мидлсекс и Кент, демонстрируя новый способ победить немцев. Я пробежал сотни миль, неся информацию, которую потом не в силах был передать. Потом многие годы, пока не проложили новых дорог, я узнавал каждую изгородь как укрытие, за которым я пытался отдышаться. При этом я смотрел на расплывавшуюся в глазах траву, лишь бы не смотреть на капрала, который тучей нависал над моим хрипящим телом:
Передавай донесение, так тебя и растак!
Я узнавал каждую горку как препятствие, которое мне надо было преодолеть пригнувшись, чтобы не быть такой большой мишенью. Я узнавал каждую канаву как жадную пасть, пытавшуюся схватить меня за ногу. У Данте был свой ад, у меня — свой.
Но мне предстояло усвоить еще один урок.
Когда мне пришел вызов в группу Кэрола Рида в Шотландии, чтобы сделать сценарий для фильма об общевойсковых операциях, меня отвели к полковнику. Он смутно припомнил, что где-то уже со мной встречался: в Сингапуре, Куала-Лумпуре, Мейдстоне...
— Вы ведь не хотите от нас уходить?
— Хочу, сэр.
— Как странно.
Он сообщил мне, что я могу отбыть на следующий день после обеда. А утром у нас проходили стрельбы. Я был так опьянен мыслью о том, что вот-вот прощусь с этим сумасшедшим подразделением, что стрелял, словно шериф в вестерне: быстро, яростно и бездумно. Когда проверили мою мишень, то оказалось, что я вогнал все десять пуль в одно отверстие. Центр мишени просто разнесло. Полковник вывесил мою мишень на доске объявлений, мой перевод отменили — и я поехал на курсы снайперов. У Британии теперь были не только Боевые Учения, но и свой Соколиный Глаз. Единственная проблема заключалась в том, что каким бы метким стрелком я ни был, на позицию, откуда я мог бы сеять разрушения, меня надо было затаскивать целому отделению. Спустя несколько дней я все-таки уехал в Шотландию.
И вот урок, который я усвоил в армии: если хочешь сделать что-то плохо, то надо трудиться так усердно, как будто хочешь это сделать хорошо.
9
Официально я по-прежнему числился в своем прежнем полку, но был прикомандирован к Управлению военной психиатрической службы. Только сумасшедший и увидел бы какие-то реальные перемены в моем положении. Я доехал до Глазго поездом, и там интендантская служба поместила меня на ночь в огромный склад, который был набит матрасами почти до потолка. Между верхним матрасом и потолком едва-едва можно было протиснуться человеку. Всю ночь мне снились танки и подводные лодки: я получил такую дозу клаустрофобии, которой могло бы хватить на всю оставшуюся жизнь. Следующим утром я отправился в Трун.
Именно там, на фоне симпатичного, но несколько рассерженного полупустого приморского городка с удивительно крикливой колонией чаек я впервые познакомился с Кэролом Ридом и Эриком Эмблером. Кэрол имел звание капитана и держался так, словно война — это великолепная фантазия Ивлина Во. Он был склонен впадать в ужасно милую и удивительно невоенную мечтательность, и весь он был переполнен нежным озорством. Напротив, Эрик был майором артиллерии и наподобие юного Наполеона отрывисто бросал что-то насчет траекторий и баллистики. Он производил впечатление человека раздражительного и тщеславного — впечатление совершенно ложное, потому что стоило ему в силу обстоятельств разлучиться со своими игрушками, как он превращался в человека удивительно любезного и внимательного. Должен признаться, что я был болезненно чувствителен к тому, как меняет людей мундир — ведь я смотрел на всю эту головокружительную иерархию с самой нижней ступеньки. Поскольку в нашей группе один я не имел офицерского звания, то стал жертвой престарелого гримера из крошечной киностудии, который носил звание лейтенанта и мундир, увешанный медалями войны 1914 года. Этот человек, совершенно тихий в мирное время и неплохой по тогдашним меркам специалист своего дела, каждую пятницу получал служебный автомобиль и увозил меня в заброшенный пансионат, ключи от которого он позаимствовал. Там я дожидался у двери, пока он раскладывал свой реквизит. Подготовившись, он давал мне сигнал, словно мы играли в прятки. Я стучался в дверь.
— Входи! — командовал он.
Я открывал дверь комнаты, где он величественно восседал во главе обеденного стола. Перед ним стояла жестяная коробка. Мне следовало подойти к нему, печатая шаг, отдать честь, расписаться в ведомости, положить жалкие гроши в карман, снова отдать честь и промаршировать за дверь. Там я снова должен был дожидаться, пока он собирал реквизит (и, возможно, собирался с мыслями). В конце концов он появлялся, так и светясь от удовлетворения, и мы возвращались на работу все в том же автомобиле. По дороге он услаждал меня рассказами о великих днях получки в прошлом, в Галлиполи и на пути в Мандалей.
Чуть ли не первым делом Кэрол взял интервью у одного полковника, который прославился как бесстрашный командир в нескольких опасных вылазках на отвесных утесах и в скалистых мысах.
— Можно ли задать вам довольно щекотливый вопрос, — спросил Кэрол, буквально излучая подобострастную вежливость. — Каковы были потери во время ваших десантных операций?
— Да нет, — ответил полковник. — Это чертовски хороший вопрос. Давно пора его задать. — Он на секунду задумался, опустив веки, так что его седые ресницы зашевелились на фоне зрачков, напоминая лапки сороконожки. — Конечно, вы должны понимать, что большинство потерь наносит не огонь фрицев, а наше собственное огневое прикрытие. — Остальные изумленно переглянулись, но после тех боевых учений для меня это открытием не было. — Восемьдесят процентов, — проговорил наконец полковник, и тут же рассудительным тоном добавил, — но чтобы не пугать людей, скажем семьдесят.
Мы практически ничего не успели сделать: прошла знаменитая операция под Дьеппом, которая заставила военных коренным образом пересмотреть все принципы высадки. Стало понятно, что какой бы фильм мы ни выпустили, он устареет прежде, чем окажется на экранах. Нас отправили обратно, но я еще успел принять участие в местном конкурсе талантов, который проходил в театре Труна. Моим главным соперником был одиннадцатилетний паренек в шотландской юбке, который наивно и совершенно фальшиво спел «Энни Лори». Его явно ожидало большое будущее в области атональной и додекафонической музыки. В данном случае его подвело то, что он сглупил, выбрав мелодию, которую все знают. Я добился успеха, сымпровизировав кантату Баха, исполнив все вокальные и инструментальные партии. Первый приз равнялся десяти шиллингам, которые я принял с благодарностью. При этом я говорил с ядреным шотландским акцентом, на тот случай, если кто-то усомнится в том, что я местный талант. Мне всегда было немного стыдно, что я лишил того немузыкального ребенка десяти шиллингов. В свое оправдание я могу сказать только, что в тот момент (не в первый и далеко не в последний раз в жизни) я сидел без гроша.
В Лондоне, встретившись с военными психиатрами, мы обсудили, как нам избежать возвращения в свои части. Эта угроза была особенно серьезной для Кэрола Рида, поскольку он не был приписан ни к какой части и получил звание капитана специально чтобы возглавить эту работу. Его вообще могли отправить куда угодно. Надо сказать, что офицер из него вышел даже более неудачный, чем из меня рядовой. Он носил форму с величайшим шиком, но, видимо после режиссуры в каких-то исторических фильмах, у него возникла привычка приподнимать шляпу, когда ему отдают честь. Я смертельно боялся, что меня отправят назад в полк и мысленно представлял себе реакцию полковника. «А, вот и вы! Так... Откуда?.. Из Дар-эс-Салама... из карцера... из Мейдстона?». Отчаяние придало мне красноречия. Я предложил создать фильм специально для новобранцев, в котором с помощью мягкого юмора будет создан некий мостик между гражданской и военной жизнью.