Два часа спустя съемку удалось возобновить. Я держался подальше от столиков главных буянов и говорил исключительно по-итальянски.
Увы, глотка свободы хватило ненадолго: работа была завершена и мы вернулись в Англию. «Предстоящий путь» был впервые показан в день высадки союзных войск и имел большой успех. Меня, гордого своим вкладом в этот триумф, снова призвали в армию. Командование признавалось, что у немцев теперь забот хватает и им не до Уэмбли, но у них, видимо, еще оставались опасения, что японцы выбросят на окраинах Лондона редакторов-камикадзе, чтобы помешать созданию учебных фильмов. Как бы то ни было, с исчезновением реальной угрозы военизированный характер Уэмбли только усилился.
Теперь трудно было поверить, что тут работают мастера своего дела, а о художниках и говорить не приходилось. В студии появился новый и чрезвычайно деловой старшина, чтобы привести заведение в должный порядок. В результате стало очень трудно делать главное, то есть создавать учебные фильмы, зато все металлические детали были доведены до зеркального блеска, а команды отдавались не спокойным голосом, а на крике
Помню, мы сделали учебную ленту об использовании дымовой завесы в танковом бою. Один известный генерал приехал, чтобы познакомиться с результатами нашей работы, и все пытались пробиться вперед, чтобы получить поздравления от этого знатока высшей категории. Когда в зале зажегся свет, генерал нарочито проигнорировал собравшихся, открыл дверь в проекционную и, сказав заведовавшему ею рядовому, который даже не успел спрятать журнал комиксов: «Чертовски здорово.. Так держать!», —удалился к своей машине.
В этой атмосфере бесплодных усилий начал сдавать не я сам, а мой желудок. Несмотря на то, что я внешне выполнял свой долг, состоя в армии, никогда мне не приходилось так остро ощущать собственную никчемность, как в те четыре с половиной года военной службы. Я не хочу показаться неблагодарным: ведь у меня была возможность работать с такими в высшей степени дисциплинированными и талантливыми творцами, как Кэрол Рид, Эрик Эмблер и Дэвид Найвен, которые остались моими друзьями на всю жизнь. Тем не менее я постоянно испытывал стрессы: только что со мной уважительно советовались военные с высокими званиями и психиатры, а уже в следующую минуту на меня орет какой-нибудь неотесанный капрал, чья физиономия недостаточно четко отразилась на моих ботинках. Такие перепады в конце концов начали сказываться на моем здоровье. У меня начались желудочные спазмы, которые вполне могли иметь психосоматический характер (однако этот термин тогда еще не вошел в моду), и меня положили в госпиталь на обследование.
Обследовал меня чудесный цейлонский (или теперь надо говорить — шри-ланкийский?) врач с португальской фамилией, который лучше других понимал, как странно военные условия воздействуют на человеческую душу. Было установлено, что у меня замедленное отделение желчи и что заболевание носит нервный характер. Вследствие этого мне был предписан полный отдых в крыле госпиталя, примыкавшем к прогулочной площадке сумасшедшего дома. В окно я в любое время дня и ночи мог наблюдать, как по двору бегают пожилые дамы, вопя, как павлины, и задирая сорочки выше головы.
Поскольку мое заболевание было признано нервным, в конце концов меня направили к человеку, который занимал должность офицера по кадрам—доморощенного психиатра, которому вменялось в обязанность следить, чтобы, как говорилось в то время, каждого сверчка посадить на свой шесток. Он должен был приложить все усилия, чтобы найти мне занятие, которое бы соответствовало моим склонностям. Так это звучало в теории. На практике, как это часто бывает, все обернулось иначе. Офицер оказался шотландцем с довольно необычной внешностью — угольно-черными усами при белоснежном ежике на голове. Он напоминал популярного тогда Гручо Маркса с плохой копии фильма, только был не таким симпатичным, не таким комичным и, наконец, совсем не таким человечным.
Он сказал, что прочел мое дело, и поинтересовался, сколько я зарабатывал на гражданке.
Я ответил, что поскольку не имел постоянной работы, то мои заработки сильно варьировались.
Он терпеливо повторил свой вопрос, словно имел дело с каким-то туповатым туземцем.
— Ничего трудного в моем вопросе нет, — произнес он на мелодичном шотландском диалекте, — я просто хотел узнать, сколько вы получали за неделю в мирное время.
Я сказал, что понял его вопрос и постараюсь, чтобы мой ответ был таким же простым.
— Поскольку я актер и писатель, то у меня нет постоянного места работы. Очень часто я не зарабатываю за неделю ничего, — тут я попытался рассмеяться, но он даже не улыбнулся. — А когда я что-то получаю, то суммы очень разные, непостоянные.
Он прикрыл глаза, словно пытаясь запастись терпением, и сделал несколько глубоких вдохов.
— Не понимаю, зачем вы осложняете дело, — пробормотал он напряженно, — я просто спросил, какая сумма стояла на вашем платежном чеке в конце недели.
— И именно на этот вопрос я не могу дать точного ответа, — процедил я, скрипя зубами. — Может быть, вы слышали слова, что у такого-то актера год выдался неудачный. Ну, а неудачный год — это такой год, в котором неудачных недель больше, чем удачных. Аналогично, удачный год — это год, в котором удачных недель больше, чем неудачных. Вполне объяснимо, что трудно вычислить среднее количество удачных и неудачных недель. Я недостаточно долго занимался этим делом.
Он со вздохом поднял взгляд к потолку, как будто там происходило что-то невероятно интересное. Я не стал следить за его взглядом, поскольку мне было прекрасно известно, что на потолке ровным счетом ничего не происходит.
— Хорошо, я задам этот вопрос иначе, — сказал он наконец, — Если бы на этой неделе не было войны, то сколько бы вы заработали?
В этот момент ко мне пришло озарение.
— Если хотите, сэр, я могу вам сказать, сколько денег я заработал на этой неделе.
Он закрыл глаза и сломал карандаш.
— Я знаю, сколько денег вы заработали на этой неделе, — простонал он так, словно, готов был расплакаться. — Вы — рядовой армии его королевского величества. Я прекрасно знаю, сколько денег вы заработали на этой неделе!
— О, нет, сэр, — не отступил я. В Эдинбурге состоялась премьера моей четвертой пьесы, «Нос Банбери». Отзывы были многообещающими, и я только что получил причитающиеся мне авторские. Я заглянул в бумажку. — На прошлой неделе я заработал восемьдесят фунтов семнадцать шиллингов четыре пенса, не считая моего заработка в качестве рядового.
Он грохнул кулаком об стол и вскочил с воплем: «Лжете!».
Я изложил ему все факты, надеясь на то, что упоминание об Эдинбурге умерит его гнев. Но наверное, он был родом из Глазго, поскольку эта информация заставила его упереться еще сильнее.
— Так, — сказал он, пронзая меня мрачным взглядом через стол, на котором были разложены те простенькие игры, что не вызывают проблем даже у шестилеток, но якобы многое говорят о сильных и слабых сторонах взрослых, когда те над ними задумываются. — Так, вот мой вывод. Очевидно, что вы психологически не годитесь в сценаристы, поэтому я направлю вас кладовщиком в армейский вещевой склад на Доннингтон-парк, где ваша обязанность будет заключаться в раскладывании кальсон по размерам...
Больше я ничего не услышал — да и не слушал. Впервые в жизни я дал волю приступу гнева. Вся моя досада на идиотизм й нестабильность своего жалкого существования перелилась в очистительный гнев. Я схватил игру и швырнул ее на пол. Испуганный шотландец попятился к двери и позвал на помощь. Меня скрутила пара военных полицейских, и я был спешно доставлен к психиатру госпиталя. Им оказалась женщина-полковник, у которой на плечах были полоски с удивительной надписью: «Бермуда».
Когда она попросила меня объяснить мою бурную реакцию на решение офицера-кадровика, я отметил, что не ему судить, гожусь ли я психологически в сценаристы, когда фильм, сценарий которого писался с моим участием, идет повсюду и получает пышные похвалы. Потом я с чувством заговорил о том счастливом времени, когда я работал при Управлении психиатрической службы — времени, которое уйдет в прошлое, поскольку мне суждено сортировать кальсоны, тем самым помогая быстрее поставить японцев на колени.
Мой сарказм произвел впечатление, и врач весело смеялась, словно эта абсурдная ситуация помогла ей ненадолго отвлечься от повседневной рутины. Она приказала дать мне стакан чаю и велела не беспокоиться. Через неделю-другую меня переведут в военную организацию, которая отвечает за развлечения. Я вернулся в свою палату без сопровождения военной полиции и стал смотреть на душевнобольных.
Мужчину в визитке отчитывала седовласая дама в сорочке.
— Гарольд, вечно ты меня навещаешь в рабочей одежде! — выла она.
Как всегда, находились несчастья и похуже моих.
11
Когда состоялась лондонская премьера моей пьесы «Нос Банбери», я все еще находился в госпитале. На этот раз я написал трагикомедию, где действие шло в обратном направлении — от сороковых годов к началу нашего века. Билл Линнит, наш импресарио, пожелал, чтобы я пришел на генеральную репетицию и посмотрел, не надо ли внести в пьесу какие-нибудь изменения. Для этого он позвонил командиру госпиталя, и полковник не возражал, но намекнул, что он сам, а в особенности его жена, большие театралы, так что их заложник будет отпущен гораздо охотнее в обмен на два хороших кресла в партере. Сделка состоялась, и я отправился в Лондон.
Премьера прошла неплохо, так что мне вместе с актерами пришлось выйти на поклоны. Эта была моя первая пьеса, которая выдержала больше ста представлений, и Джеймс Эгейт в своей рецензии отозвался обо мне как о «лучшем мастере драматургии, работающем сейчас в британском театре». А когда я вернулся в госпиталь, меня обвинили в том, что я вышел на поклоны в военной форме, но замшевых туфлях.
Прежде чем мне успели назначить наказание за это неслыханное нарушение военного устава, психиатр поспешно выписала меня из госпиталя, направив в отдел развлечений. Сначала я вернулся в армейскую службу кинематографии, где мне был оказан холодный прием. Новый старшина отпустил несколько едких замечаний насчет того, что я—псих. При этом его глазки пристально впивались в меня, выискивая свидетельства моей ненормальности. Взвалив мне на спину мой увесистый вещмешок, он затянул лямки так, что я оказался словно в корсете, и на прощанье заявил: «Учтите, кто бы ни оказался вашим следующим старшиной, вы будете вспоминать обо мне как о человеке мягком и добром. Ясно?».