Великие становятся акциями на бирже своего времени — или, если повезет, всех времен. Их котировка может расти и падать на несколько пунктов в зависимости от причуд моды, но они не могут упасть слишком низко или доминировать надо всеми — они просто составляют панораму своей эпохи, становятся элементами мозаики, и каждый вносит свой собственный цвет, свой блеск.
Я не считаю, что Раскольников был самой удачной ролью Гилгуда. Его трепетный голос, этот дивный инструмент, с помощью которого он так блестяще и страстно интерпретировал классические тексты, казался мне слишком нервным для хитроватых и земных нюансов Достоевского. И мне было очень нелегко играть с ним в кошки-мышки. С таким грызуном-декламатором приходилось быть сверхленивым котом. Инстинкт требовал, чтобы я арестовал его сразу же — настолько очевидной была его виновность. Я играл остаток пьесы только потому, что был написан текст, но к концу спектакля мое мнение о своих качествах сыщика было очень невысоким.
И все же спектакль дал мне очень много — я узнал Джона Гилгуда как добрейшего и тактичнейшего человека, которому часто приходилось страдать от людской бесчувственности.
Существует бесчисленное множество рассказов о смешном тщеславии и едких перепалках между актерами, вплоть до Сары Бернар и миссис Патрик Кэмпбелл. О Джоне Гилгуде таких рассказов нет. Не только потому, что их и быть не могло, но и потому, что их совершенно затмила бы его слава мастера оплошностей. Все. эти рассказы, подлинные и выдуманные, широко известны публике. Иногда мне кажется, что выдуманные звучат даже убедительнее — этот второстепенный талант Гилгуда всецело захватил воображение его современников.
Однажды я смотрел его телеинтервью в Сент-Луисе, штат Миссури, США. Интервью у него брал какой-то болтливый интеллектуал.
— И последний вопрос, — сказал он. — Сэр Гилгуд... были ли у вас... о, конечно, были... у всех они бывают... в начале вашей удивительной и такой значимой... позвольте сформулировать так... встретился ли вам кто-то... мужчина... или... или, конечно, женщина... про которых вы могли бы сказать... «Да! Этот человек помог мне, когда я....».
К этому моменту Джон понял, о чем его спрашивают, и приготовился отвечать, пряча свою неприязнь к претенциозному интеллектуалу за кроткой вежливостью.
— Да, был человек, который очень помог мне в театральной школе, и я ему глубоко благодарен за доброту и участие ко мне. Его звали Клод Рейнс.
И после короткой паузы Джон добавил:
— Не знаю, что с ним стало. По-моему, его выгнали, и он уехал в Америку.
Я считаю этот рассказ жемчужиной моей коллекции, поскольку я был одним из немногих, кто наблюдал эту сцену, и, наверное, единственный, кто ее помнит.
Гораздо позже, когда Джон ставил мою пьесу «На полпути к вершине», я во время репетиции заспорил с ним из-за какой-то сцены.
— Джон, — твердо сказал я, — сцена заработает только в том случае, если эта молодая женщина будет намного агрессивнее.
Джон подумал вслух:
— Наверное, надо было все-таки позволить ей на-деть шляпку...
Он всегда легко плакал и был человеком не только разумным, но и чувствительным. Как-то раз, после последнего спектакля в Манчестере, я увидел у кулис маленький розово-белый чемоданчик. Поскольку грим у меня был сложный, я всегда уходил из театра много позже, чем Джон, и сразу же понял, что это он забыл свой чемоданчик. Я забрал его с собой в гостиницу и нашел Гилгуда в ресторане, где он обедал один. При известии о том, что его чемоданчик у меня, его лицо исказилось гримасой благодарности: взгляд устремился куда-то вверх и в сторону, вена зигзагом пролегла по виску, губы сложились в натянутую улыбку.
— Вы ко мне не присоединитесь? — спросил он.
Я ненадолго сел за его столик, но когда он закончил обед, не устоял перед соблазном пересесть туда, где Макс Бэкон, знаменитый комик, развлекал наших актеров блестками из своего репертуара. Я обещал Джону, что задержусь ненадолго и сам занесу чемоданчик к нему в номер.
К несчастью, Макс впервые повторился только около трех утра, когда истории пошли по второму кругу. И уже поднимаясь к себе, я вспомнил про чемоданчик. Несмотря на поздний час, я принял решение попробовать его отдать. Подойдя к номеру Джона, я очень осторожно постучался. Из-за двери прозвучал ясный и живой ответ: «Входите!».
Дверь была не заперта. Отреагировав на тембр его голоса, я не столько вошел, сколько театрально явился к нему. Он лежал на кровати, словно позируя для религиозного полотна Эль Греко, обнаженный и неподвижный. Еще одна звучная его фраза положила конец моему смущению. На этот раз в ней звучали печаль и немного горечи.
— Моя пижама в чемоданчике! — воскликнул он, и глаза его мгновенно увлажнились.
Знакомясь с новым человеком, Джон Гилгуд настолько цепенеет от стеснения, что обычный стеснительный человек вроде меня рядом с ним кажется бесцеремонным и даже нахальным. И в то же время, несмотря на крайнюю уязвимость, перед анонимным зрителем он поднимается на невероятные высоты. Сильная личность, незаметная в гостиной, на сцене незаметно берет верх. Когда в день премьеры после первого акта «Преступления и наказания» опустился занавес, он вдруг громко объявил всем нам:
— Если за кулисами все время будет стоять столько людей, то пусть все смотрят на меня!
Оказалось, что он не может играть спинам, повернутым к нему из деликатного нежелания отвлекать. К черту сосредоточенность: раз вокруг люди, ему необходимы их лица!
Моя семейная жизнь становилась вялой и бесстрастной, несмотря на очаровательную резвость Тамары.
Было ясно, что долго так продолжаться не может. Начались ссоры. Скандалов не было, были утомительные самооправдания, которые ничего не давали. Нас охватывала скука, которая становилась еще заметнее на фоне беззаботного счастья дочери.
И виноватых не было — кроме, разве что, стечения обстоятельств. В героические дни войны мы жили так, как жили все, но теперь, с наступлением мира, я стремился как можно полнее реализовать свою способность быть самим собой, старался наверстать упущенное. И мне казалось, что Изольда, по природе своей более мистическая и абстрактная, бесстрастно избегает моей реальности.
Возможно, не столь бесстрастно, как мне казалось: в нашем доме часто появлялся молодой человек с симпатичным мужественным лицом. Было немного странно, что меня с ним не знакомят, но поскольку я всегда был твердым сторонником свободы личности и считаю, что нет ничего глупее подозрительного мужа, то я никогда и не спрашивал, кто он такой. Однако скоро узнал — Изольда объявила, что хочет выйти за него замуж.
Я попросил ее поменять решение. Она сказала, что не передумает. Ей нужна была спокойная и тихая жизнь вдали от суматохи, жизнь с постоянным климатом, без стрессов. Она тихо ушла из моей жизни, а я почти столь же бесшумно — из ее. Единственное, кого мне было жаль, это Тамару, — я питаю пуританское отвращение безответственности и к такому эгоизму, который позволяет создать жизнь, а потом бросить ее на произвол судьбы.
Конец нашей семейной жизни показался мне странно вялым. Все было очень по-английски и очень рассудительно. Дополнительная изюминка состояла в том, что надо было отправить сыщика в заранее оговоренную гостиницу, где Изольду застанут за игрой в карты с наемным соблазнителем. Все прошло как по маслу, сговора не обнаружили, и вскоре я был готов подавать иск о разводе. Однажды утром мне позвонил мой адвокат и велел поспешить: слушание было назначено на одиннадцать часов утра, судьей был мистер Тюдор-Рис.
Я лег в ванну, положив на мокрые колени « Кто есть кто», и решил отыскать там мистера Тюдора-Риса, чтобы представлять себе, с кем мне предстоит иметь дело. Казалось, что он слишком высоко квалифицирован, чтобы заниматься простым разводом, но я обратил внимание, что его жену звали Дороти Сайдботем. Такую известную в северных районах фамилию забыть было трудно.
Я пришел в зал суда, когда еще шло слушание предыдущего дела о разводе. Перед судьей стояла жалкая особа в черной соломенной шляпке с пластмассовыми вишнями. Она упрямо улыбалась, словно получив указание произвести хорошее впечатление.
— И когда ваш муж ушел в плаванье на крейсере, вы пригласили этого самого поляка, Джержи... — тут адвокат безуспешно попытался произнести особенно сложную польскую фамилию, но отчаялся и умоляюще посмотрел на судью: — В деле фигурирует некий поляк, ваша честь.
Судья, который что-то писал, приподнял голову и кивнул.
— Вы пригласили этого самого поляка в квартиру, которую снимали в Ли-на-Соленте...
Адвокат кивнул своей клиентке, которая тихо согласилась.
— И именно там, в гостиной, в пятницу четвертого, на диване, имела место близость! — оглушительно проорал адвокат и кивнул.
Я подумал, что никогда еще не слышал, чтобы супружеская измена описывалась в суде более гадко.
Жалкая женщина с кукольно нарумяненными щеками ответно кивнула и что-то зашипела.
— Будьте добры попросить вашу клиентку говорить громче, — внезапно сказал судья. — Я не слышал ни одного слова из ее показаний и не намерен выносить суждение по делу, которое не могу расслышать.
— Прошу снисхождения вашей чести, — заорал адвокат, — но, кажется, я объяснил, что моя клиентка глухая.
— Да, но я не глухой, — сказал судья, — и не вижу, почему должен терпеть подобное.
С этими словами он отложил слушание до того момента, когда несчастная женщина сможет пролить свет на свои польские отношения.
Меня ужаснуло откровенное бездушие происходящего, но ужас перешел в тревогу, когда оказалось, что следующим идет мое дело.
Мой адвокат, член парламента от Ольстера, задал мне несколько предсказуемых вопросов, на которые в моем нежелании быть неправильно понятым я ответил по-театральному громко. Мне формально разрешено было растить Тамару, хотя осуществление этого права было отложено в виду ее юного возраста. Казалось, все идет великолепно в этом лицемерном спектакле, но тут судья вдруг устремил на меня не только пристальный, но и проницательный взгляд.