Я вернулся в Лондон, переполненный новыми впечатлениями, ощущая, что мой горизонт непоправимо расширился. Конечно, нельзя провести пять месяцев в Риме, этом раю переспелых персиков в вазе из гор, и остаться прежним. Подчеркнутое внимание ко греху (возможно, неизбежное в месте, столь открыто посвященном материальному величию Бога, где каждому, кто не склонен всему верить на слово, приходится принимать духовное величие как нечто данное) навевает сонливость и лень. Климат с его дремотными днями и бодрыми ночами только усиливает чувство нервного раздражения и тусклого соблазна, так что в конце концов человек покидает вечный Вечный город с усталым отвращением — только для того, чтобы нетерпеливо ожидать возвращения туда.
После Рима Лондон казался благопристойным и упорядоченным. Воровство шло методично, кражи — рутинно, не оставляя места для гениальных озарений. Воры и сыщики, как прохожие на улицах, двигались в предписанном темпе, без неожиданностей. Никто не выскакивал из подворотен, не вел машин по тротуарам, не купался по ночам, не совершал великолепных самоубийств, не оставлял следов героина на брошенной одежде, не обсуждал скандалов с участием потомков пришедших в упадок древних фамилий.
И в то же время в Лондоне я мог писать, тогда как в Риме это было совершенно невозможно. Долгое отсутствие и вынужденное воздержание творчески освежило меня, и я начал работать над замыслом о том, как четыре силы вынуждены служить во дворце Спящей Красавицы. Из этого получилась пьеса, которую я назвал «Любовь четырех полковников».
Четыре полковника, британский, американский, французский и русский, в первом действии выступают как грубые реалисты, которые недовольны, что их мечты недостижимы, а стремления неосуществимы. Их приходит соблазнять злой волшебник. Русский стреляет в него, а тот почесывает живот, жалуясь, что пуля щекочется. Русский падает в обморок. Является добрый волшебник, чтобы обеспечить равновесие сил Добра и Зла.
Во втором действии мои полковники переносятся в заколдованный дворец, который спрятан от ужасов войны в густом лесу. Они влюбляются в Спящую Красавицу, и каждый разыгрывает свою страсть в форме пьесы внутри пьесы, в соответствии с собственными вкусами и желаниями. Мягкий и немногословный англичанин становится бурным романтиком в необузданно чувственной сцене в духе 18 века. Француз сохраняет большую верность себе, меняется меньше других и становится хрупким маркизом 17 века, полным скабрезных ремарок. Русский, грубоватый и неуклюжий, превращается в царского офицера с эполетами, уютно устраиваясь на чеховских качелях, чтобы заниматься вязанием. Американец, страдающий от несварения желудка и глотающий пилюли, выступает в роли приторного патриарха, побеждающего врагов истиной веры одной левой.
Несмотря на помощь злого волшебника и благодаря вмешательству доброго, ни одному из них не удается соблазнить Красавицу. А потом с помощью колдовства они видят своих жен, которые прямыми словами обнажают перед ними ужасную реальность. Два романтика, француз и американец, решают остаться во дворце, бесконечно стремясь к идеалу, вечно обречённые на неудачу. Англичанин и русский из чувства долга решают вернуться к суровой реальности, где стремление к идеалу ушло в далекое прошлое и больше никогда не будет их терзать.
Премьера пьесы состоялась 23 мая в Лондоне и принесла первый большой успех. Наступило мое совершеннолетие. Я мог оставаться несносным, но ребенок исчез навсегда.
«Любовь четырех полковников» поставили в Нью-Йорке, где она была признана лучшей иностранной пьесой 1953 года. В Париже она шла около шести лет, а в Германии место заседаний Объединенной комиссии в прессе иногда называли «Дворцом Спящей Красавицы».
Тем временем на экраны вышел «Qvo vadis», и я получил «Оскар» как лучший актер вторых ролей. Ветер дул мне в паруса. Я переехал в дом на Кингз-роуд, на котором висела мемориальная доска, объявлявшая прохожим, что в нем жила Эллен Терри. На самом деле это здание — милый, но неброский дом, построенный в 1702 году, — имело право на еще одну мемориальную доску. Как я выяснил, в нем жил доктор Арн и именно там написал «Правь, Британия».
Вместо сада дом имел огромную мастерскую, и я почти все время проводил там, с книгами, пластинками и произведениями искусства, которые начал собирать. У меня часто останавливалась мама, а отец по-прежнему жил в холостяцкой квартире за углом. Довольно странно, но я не задавал вопросов, особенно потому, что они виделись теперь гораздо чаще,, чем когда моя мать безвыездно жила в Глостершире.
Спустя некоторое время они объявили, что нашли неподалеку квартиру, и я был очень рад тому, что время, похоже, залечило все раны. Как и все, я зарегистрировался в качестве юридического лица и превратился в компанию: тогда считалось, что это единственный способ выдержать бурю кошмарного налогообложения. Системой, по которой вы становились хранителем денег, заработанных вами: при этом вы не имели права эти деньги тратить. Мне скажут, что такова нормальная система налогообложения в свободном обществе — однако в то время мало можно было найти стран, где вам полагалось хранить до 95 % вашего заработка, пока вас не попросят быть умником и отдать все правительству на растраты, поскольку у него в этом деле опыта больше, чем у вас.
Несмотря на скромную жизнь, мои налоговые дела оказались в печальном состоянии. Это открытие произошло после смерти моего налогового консультанта — его преемник обнаружил, что тот не проявил должного воображения в ведении моих дел. Если учесть почти врачебный кодекс чести, согласно которому консультанты никогда плохо не отзываются о своих коллегах, можно представить себе, что он имел в виду, говоря об «отсутствии должного воображения». Встает серьезный вопрос: как человеку вроде меня отличить хорошего налогового консультанта от нехорошего? Обычно мы смотрим на то, приятно ли с ним иметь дело. Этот критерий хорош для повседневного общения, но он совершенно бесполезен по отношению к налоговым консультантам. Например, лишенный воображения покойник был очень приятным человеком. Но и новый, живой, с воображением, был не хуже. Это заставляет отбросить предположение, будто неприятный тип должен порождать больше доверия у непосвященного, поскольку налоги по природе своей штука неприятная. Но тогда же как непосвященному определить, что такое хороший налоговый консультант? Вероятно, надо считать его хорошим, если он берет с вас столько, сколько экономит вам на налогах. Тогда получается, что плохой консультант берет с вас больше, нежели вам экономит. А сколько времени у вас отнимают плохие и хорошие налоговые консультанты, оценить просто невозможно.
Когда Генри Уоллес, кандидат в президенты, объявил наше время «Веком простого человека», он ошибся так сильно, как только может ошибаться честолюбивый политик. У нас сейчас век среднего человека, и таким он останется до самого конца. В Соединенных Штатах, диктующих образ жизни всему миру, считается разумным нанимать адвоката задолго до того, как вам понадобится судиться, и иметь агента, который напоминал бы о вас вашим нанимателям. Затем, видимо из-за резкого роста населения и необходимости найти дополнительные рабочие места, появляется управляющий делами и специалист по связям с общественностью. Все эти люди зорко наблюдают друг за другом, блюдя ваши интересы, но поскольку все они связаны высокими моральными принципами, то никогда вовремя не предупреждают вас о том, что что-то идет не так, поскольку ни в коем случае не могут позволить критических замечаний друг о друге. И в результате этого любой более или менее добродушный человек рано или поздно начинает относиться к этим посторонним как к личным друзьям, и его больше не волнует, хорошо ли они исполняют свою работу. А то, что с их заработка он не платит налогов, оказывается достаточным для того, чтобы он всю жизнь держал их при себе в роли сменяющих друг друга советчиков.
Итак, мой новый налоговый консультант, укоризненно пощелкивая языком, распутывал клубок, созданный его предшественником, и в какой-то момент, скорбя из-за состояния моих финансов, спросил, какая у меня машина.
— «Астон-мартин», — ответил я.
— О, Боже! — простонал консультант. — Неужели вам это нужно?
Я с некоторой живостью ответил ему, что Лондон полон еще более дорогих автомобилей — «Роллс-Ройсов» и «Бентли». Кто их покупает? Наверняка не только те, кто получил богатое наследство. Или дело в том, что их гордые владельцы имеют консультантов с более богатым воображением?
Он мрачно хмыкнул, словно его переполняли горькие тайны.
— Ладно, — сказал он. — А какая у вас еще машина?
— Больше никакой, — ответил я.
— Боже правый! — воскликнул налоговый консультант, расстроившись по-настоящему.
И, перестраивая мои ужасные финансы, я в качестве экономии купил ненужный мне дешевый автомобильчик, который мог считаться моим личным, чтобы «Астон-мартин» можно было считать принадлежащим фирме. Так я начал постигать сдвинутый мир, в котором мы обитаем, осваивая его блага и узнавая цену свободы.
В числе директоров моей компании были мой литературный агент, австралиец по имени Олрой Триби, мой кузен Джулиус Сизар Эдвардс и мой отец, который записывал все, что говорилось, и время от времени откашливался, словно собираясь что-то сказать, но так и не произнося ни слова. Когда заседания кончались, он складывал протоколы в кожаную папку. По-моему, бедняга Клоп совершенно не понимал, что происходит, но впервые в жизни оказавшись в совете директоров компании, он изо всех сил старался выполнить непонятную ему работу, напуская на себя вид солидный, а временами даже проницательный. Мне было его жаль: по вполне понятным причинам, я не включил свой телефон в общедоступные справочники, а он свой — включил. В лондонском телефонном справочнике он оказался единственным Устиновым, и ему звонили, так что он мог убедиться, что я не оказался неудачником, как он предсказывал. Он старался записывать все телефонные сообщения с тщательностью, положенной директору компании, и никогда не жаловался. Его тихое усердие к моим делам и безуспешная, но молчаливая борьба с трудностями жизни, совершенно непохожей на его собственную, заставляли меня ощущать себя — отцом, а его — сыном.