При этом он не терял достоинства — возможно, потому, что теперь как никогда стремился «не подвести своих».
Однако именно мой отец первым устал от суеты городской жизни и затосковал по провинции. Это стремление было странным и совершенно для него нехарактерным. Я не знал никого, кто был бы более городским жителем. Не то чтобы он стал когда-нибудь завсегдатаем бульваров, даже если бы в молодые годы имел достаточно средств, чтобы осуществить подобное желание. Он предпочитал улицы поуже и свободу бродить незамеченным. Ему нравилось заглядывать в магазины, ловить такси, звонить по телефону. Возможно, его отъезд в добровольную ссылку стал уходом от самой жизни. Почему? Потому что жизнь становилась тенью того, что было раньше. Он не видел ничего хорошего в долгожительстве, а старики, которые хвастливо просят угадать, сколько им лет, казались ему просто жалкими. Однако до начала долгого и, судя по всему, добровольного угасания ему еще предстояло совершить пару зарубежных поездок для своих военных работодателей. В результате моя мать уехала в деревню первой, чтобы устроиться. Испытывая одиночество и страх после Лондона, она попросила меня купить ей собаку — опять-таки очень нехарактерная просьба.
Я купил щенка золотистого ретривера и взял его с собой в театр, где на сцене был слышен его вой. Я назвал щенка Полковником, в честь своей пьесы.
На следующий день меня посетила несколько мужеподобная дама в твидовом костюме, плоской шляпе и галстуке. Она передала мне родословную и спросила, выбрал ли я уже имя для щенка. Я несколько смущенно сказал, что назову его Полковником.
— О, это вы неплохо придумали, — заметила дама, нервно переминаясь с ноги на ногу. — Его отца звали Майором.
В то же воскресенье я отвез щенка маме, и он немедленно принялся грызть все подряд: ковры, туфли, холсты и даже мою маму.
Какое-то время у меня не было случая повидать родителей, отец успел выйти в отставку. Я приехал без предупреждения — и к немалому моему изумлению попал на многолюдный вечер. Еще больше удивил меня тип гостей, которых пригласили родители. Все мужчины были пожилыми, и у всех были усы: либо неопрятные рыжие клочья, свисавшие на губы, словно ржавая колючая проволока, либо аккуратно подстриженные щеточки, напоминающие третью бровь, либо белые кусты, забивающиеся в ноздри, как попавший в лицо снежок. У большинства были холодные голубые глаза. Жены их выглядели вполне предсказуемо: усохшие, но приветливые, с чуть заметным нервным тиком и чересчур громкой, но изысканной речью.
Вскоре после моего приезда они начали уходить парами, рассыпаясь в благодарностях. После ухода последней пары я спросил отца, в чем причина подобного собрания. Он возмущенно посмотрел на меня и сказал, что виной в этом я — я и моя мама.
Мама была поглощена живописью и не пыталась воспитать пса, который сильно вырос, избавился от привычки все грызть, но остался совершенно непослушным. Вернувшись в Англию, Клоп решился заняться собакой, чтобы придавать некий смысл ежедневным прогулкам, к которым его приговорили доктора. И вот он стал брать Полковника на прогулки.
Естественно, при движении через деревни собачий нос получал множество новых раздражителей, и пес бросался бежать, повинуясь какому-нибудь неуемному инстинкту. Мой отец начинал окликать его:
— Полковник! Полковник!
Неизбежно открывалась дверь какого-нибудь коттеджа, оттуда появлялся джентльмен в твидовом костюме и говорил:
— Да? Меня кто-то звал?
Встреча заканчивалась добродушным смехом и приглашением выпить.
Отец старался менять маршруты своих прогулок, обходя стороной те деревни, в которых жили полковники, однако полковников оказалось больше, чем он думал, и неизбежно наступил день, когда деревни кончились. Поскольку Полковник оставался таким же непослушным, отец решил отблагодарить всех полковников, которые так быстро отзывались на его оклики, угостив их джином и виски.
— Зачем твоей матери понадобилась собака? И почему ты дал ей идиотскую кличку Полковник? — спрашивал отец, принимаясь перемывать рюмки.
— Я мог назвать его Викарием, — утешил я его, берясь за кухонное полотенце.
«Любовь четырех полковников» продержалась на сцене два долгих года, выматывая и вдохновляя, и могла бы идти значительно дольше. Было дано свыше 800 спектаклей. В течение этого времени я изредка выезжал на уикэнды в другие страны, чтобы посмотреть постановки в Германии, Дании, Голландии и Италии. Моя личная жизнь стала немного налаживаться, но постоянства в ней не было. Хотя я начал подозревать, что не создан для семейной жизни, мне было прекрасно известно и то, что воздержание тоже не для меня. И к своей профессии я не был привязан настолько, чтобы забывать обо всем мире. Другими словами, я разбрасывался. И, как это ни странно, подобные ненормальности гораздо заметнее, когда все идет хорошо. Оглядываешься вокруг, озираешь растущее здание своей жизни и признаешься себе, что — да, оно прекрасно, но чему служит эта красота? Для чего и для кого она? Уединение — необходимая составляющая творческого акта, но одиночество — это совершенно другое. Не то одиночество, когда вы одни, а одиночество среди людей, посреди веселья и радости.
Мое сердце затрепетало однажды — в самом неожиданном месте, на теннисном корте. Я играл плохо, поскольку следил не за мячом, а за своей напарницей. Это была молодая француженка с забавным лицом и живым нравом, и звали ее Элен. Наше мгновенное влечение было взаимным, и мы наслаждались обществом друг друга. А потом она уехала во Францию, оставив мне телефон своего деда, в доме которого она жила. Он оказался маркизом, а его дворецкий держался совершенно неприступно. Мою напарницу окружили санитарным кордоном, вежливым, но непроницаемым. Я ничего не мог сделать.
Чуть позже, бродя по газетной лавке в Сохо, на обложке дамского журнала я увидел фотографию потрясающе красивой девушки. Там была напечатана статья о ней, а под фотографией стояла дразнящая подпись: «J’adore les contes de fees» — я обожаю волшебные сказки. Сделав вид, что этот журнал читает моя несуществующая кухарка, я прихватил его вместе с теми, которые покупал регулярно, и унес с собой в театр.
Три дня спустя мой французский агент, Андре Бернхейм, пришел ко мне в гримерную после спектакля в сопровождении той самой девушки с обложки журнала. Ее звали Сюзанн Клотье, и она была молодой франкоканадской актрисой, исполнившей роль Дездемоны в фильме Орсона Уэллса «Отелло». В Англию она приехала, чтобы сниматься в фильме Герберта Уилкокса «День Дерби», и Андре попросил меня, чтобы после его отъезда я за ней присмотрел. Она увидела журнал у меня на столике, и я честно рассказал ей, при каких обстоятельствах он был куплен. Такие совпадения порой заставляют решить, что к ним приложила руку судьба.
Она рассказала мне, что скрывается от Орсона Уэллса, а его представители повсюду ее разыскивают, чтобы заставить соблюдать контракт, за который ей не заплатили. Поэтому ее работа с Уилкоксом должна была оставаться страшной тайной. Мы с представителем «Парамаунт Пикчерс», с которым у нее было заключено долгосрочное соглашение, устроили Сюзанну в удобном, но удаленном от центра отеле и начался невероятный детектив, в итоге которого в модном ресторане она лицом к лицу столкнулась с Уэллсом.
Он был невероятно мил, удивился встрече и любезно спросил, как она поживает. Непринужденный разговор не содержал ни малейшего намека на злость или желание принудить Сюзанну к исполнению контракта, и как Сюзанна ни пыталась изображать испуг, Орсон в злодеи не годился.
Немного позже, танцуя (да, меня принудили к этому неприятному времяпрепровождению), она сказала мне, что мать у нее — немецкая еврейка по фамилии Браун, а отец — потомок индейского вождя, имя которого я уже не припомню, но если не считать этого, она была британской подданной и считала себя француженкой, которую злобные англо-канадские власти лишили права изучать родной язык, которым она владела прекрасно. Все это говорилось с большой убежденностью, и хотя проглотить такое было невозможно, рассказы ее имели явное комическое очарование, главным образом потому, что сама она относилась к ним с полной серьезностью.
Людей очаровывала ее свежесть, ее безграничная изобретательность и умение добиваться своего. Должен признаться, я был среди очарованных. И хотя было непонятно, когда следует принимать ее слова всерьез, она сама объяснила в чем дело: она обожала волшебные сказки.
15
В первом браке Сюзанны супружеских отношений не было. Ее муж, знаменитый врач, тут не при чем: когда после свадьбы ушли гости, исчезла и Сюзанна. Их совместное счастье длилось полдня: молодая жена отбыла в Нью-Йорк, чтобы стать манекенщицей. Судя по ее рассказу, она согласилась на помпезно-роскошную военную свадьбу (ее муж в то время еще состоял в армии, а его отец был генералом) только для того, чтобы доставить удовольствие родителям. Ей в голову не пришло подумать, стоит ли это удовольствие того огорчения, которое они испытают от ее исчезновения. Должен признать, что это меня, мягко говоря, встревожило.
Я обратился за содействием к юристу доктору Элио Ниссиму, итальянскому еврею, который успешно представлял интересы Ватикана в Кентерберийской епархии, отдавая должное разумности католиков и чувствительности протестантов.
Ниссиму удалось добиться развода на основе закона о женах, брошенных в Европе солдатами, — великолепный ход, хотя не очень-то,подходил к этому закону.
Однако впереди у нас были новые сюрпризы. Родители Сюзанны обратились к католической церкви, чтобы та признала брак недействительным. Это была весьма непростая процедура, прошло много лет прежде чем решение было принято. Об этом Сюзанне сообщил монсеньер Леже, архиепископ монреальский, позвонив нам однажды по телефону поздно ночью.
Я в тот момент пытался успокоить нашего сына, у которого резались зубы, отчего он вопил как резаный, и отвлечь нашу дочь, которая хотела спать и потому тоже плакала. Сюзанна, делая мне отчаянные знаки, чтобы я угомонил детей, выслушивала известие о том, что мать-церковь удовлетворила просьбу о расторжении брака по причине отсутствия супружеских отношений. Она изъявила церкви свою благодарность и пыталась уверить монсеньера, чт