о телефон работает нормально.
— Как странно, — говорил архиепископ, — мне кажется, я слышу детский плач.
— Наверное, это Атлантический океан, — почтительно предположила Сюзанна.
Пока шла «Любовь четырех полковников», Билл Линнит поставил мою серьезную пьесу «Момент истины». Пьеса шла недолго, но я считаю ее одной из своих удач. Отзывы в прессе были довольно прохладные, если не считать «Нью-Йорк Геральд Трибюн», в которой была напечатана восторженная рецензия, а подобного рода отзывы дают драматургу надежду, которая бывает так нужна в трудные минуты.
Действие еще одной моей пьесы, «Голубь не прилетит» — эту постановку, как и некоторые другие, — оформляла моя мать — происходило в большом загородном доме, и тема ее была довольно амбициозной, несмотря на жесткие рамки водевиля. Она начиналась на первом этаже, в кругу гостей, собравшихся на изысканный литературный уикенд и приготовившихся к интеллектуальным наслаждениям. Среди участников — немецкий профессор с несварением желудка, поэтесса, ее брат-романист, льстец с женой. И тут начинается наводнение, так что второе действие происходит на втором этаже, в спальнях. Партнеры меняются, вмешивается пара детективов,только старик, хозяин дома, строит ковчег в одной из дальних комнат. Третье и последнее действие происходит уже на крыше, так как вода все прибывает, и становится ясно: это потоп. Занавес опускается в тот момент, когда сыщики организуют спевку, чтобы присутствующие не пали духом.
С галерки начали шикать почти сразу после того, как поднялся занавес.
Я не защищаю эту пьесу. Если она сама себя не может защитить, то и не заслуживает помощи, как не заслуживаю ее и я. Возможно, она была «слишком европейской» для англичан, возможно, ее стиль был слишком замысловат, сатира слишком остра или слишком тупа, а идея слишком трагична или слишком неестественна. Короче, все было потеряно, спасти пьесу было нельзя.
Я написал для «Дейли Экспресс» статью о том, каково это, когда тебя освистывают, и на время забыл о театре. Я сыграл роль Георга IV в моем втором американском фильме «Красавчик Браммел», где снимались такие звезды, как Элизабет Тейлор и Стюарт Грейнджер. Позже картину избрали для показа королеве, поскольку в комитете решили, что ничто так не интересует монархов, как другие монархи. Только когда Роберт Морли в роли Георга III попытался меня задушить, комитету вдруг пришло в голову, что Ее Величество может не слишком обрадоваться созерцанием того, как один из ее сравнительно недавних предков в припадке безумия душит другого.
Сразу же после свадьбы мы уехали в Голливуд. Со мной Подписали контракт на роль в фильме «Египтянин», и я предвкушал возможность сниматься с Марлоном Брандо, который был в числе главных исполнителей. Я уже появлялся в изображении древнего Рима, увиденного глазами поляка Сенкевича в фильме «Qvo vadis», а теперь мне предстояло появиться в древнем Египте, представленном финном Микой Валтари. Впрочем Рим уже стал частью современного мира, а дух древнего Египта по-прежнему окружен тайнами сфинкса и улыбками кошек, по сравнению с которыми загадочность Моны Лизы кажется тривиальной.
К сожалению, художникам трудно нащупать нечто реальное для Египта помимо застывших фресок и пирамид, и поэтому оформители склонны черпать вдохновение в «Аиде». Данный фильм исключением не стал. Размах оформления подавлял все, что было до того — людей, идеи и сам разум.
Единственное, что сравнится в таинственности с Египтом — это режиссер Майкл Кертис, высокий стройный венгр. Он так давно приехал в Голливуд, венгерский забыл, но так и не выучил американского, не говоря уже об английском. Он жил в собственном мирке, забавном и диком. В его глазах не видно было зрачков — они, наверное, были не больше булавочной головки, а сами глаза у него были ярко-голубые, цвета невинности.
По приезде меня ему представили, и он приветствовал меня с изощренной любезностью имперского командующего, принимающего нового лейтенанта, только что приехавшего из Будапешта. На следующий день меня представили ему снова — с тем же самым результатом. Похоже, за это время он успел меня забыть. По моим подсчетам, в течение первой недели я был представлен ему по крайней мере десять раз, и каждый раз впервые. После этого по его лицу начала пробегать какая-то тень, словно он пытался вспомнить, кто я такой и откуда он меня знает.
Общаться с Майком Кертисом оказалось невероятно трудно. Казалось, он не понимал ни одного моего слова: соглашаясь со мной, делал как раз наоборот. У меня оставался только один слабый лучик надежды. В минуту редкого отдыха он вдруг сказал ни к селу, ни к городу:
— Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — Помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом продавали в театре леденцы и программки. Вот была жизнь!
Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою удачливость, но почти сразу снова погрузился в непробиваемую отрешенность.
Так случилось, что я как раз получил письмо из венского театра. Там собирались ставить «Любовь четырех полковников» и просили неких уточнений. Письмо было очень специфическим и имело смысл для меня одного, но я подумал, что фирменный бланк заставит предавшегося ностальгии Кертиса выйти из норы и открыться навстречу человеческому общению.
На следующий день, коротенько напомнив ему о том, кто я такой, я сказал:
— Майк, помните, вчера...
— Конечно, я помню вчера, — прервал он меня таким тоном, словно я выразил оскорбительное недоверие к его умственным способностям. Я не дал себя отвлечь.
— Вы рассказывали нам о своем детстве в Вене.
— Это было не вчера, — возмутился он, — а давно!
Его лицо вдруг стало безмятежным.
— Вена... — Тут он обреченно засмеялся. — Помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом продавали в театре леденцы и программки. Вот была жизнь!
Он поднял взгляд к небу, с улыбкой признавая свою удачливость, но прежде чем он успел погрузиться в непробиваемую отрешенность, я подсунул ему мое письмо.
Он взял его, и даже не взглянув на бланк, начал читать письмо, словно оно было адресовано ему.
— Мы готовы, Майк! — сказал оператор.
— Майн готт, что за манеры! — закричал Кертис. — Мешать человеку, когда он читает письмо!
Оператор раздраженно отошел, а Кертис вернулся к чтению. Потом засунул письмо в карман и приготовился режиссировать.
Моей главной заботой стало возвращение письма. Дождался конца съемок и, когда Майк собрался уходить с площадки, успел его поймать.
— Майк, — сказал я, — вы не дадите мне письмо?
— Нет, — мягко ответил он тоном праведника, — я не из тех режиссеров, что пишут актерам письма. Я знаю, что есть такие — боятся актеров и пишут, вместо того, чтобы сказать, что думают. Я не такой. Если дерьмо, я говорю. Если чудесно, говорю. Я всегда говорю. Не пишу. Всегда говорю.
Я заскрипел зубами.
— Майк, — сказал я, — вы забрали письмо, которое принадлежит мне.
— Я не почтальон, — с жаром возразил он. — Когда вам придет письмо, оно будет на почте, а на нем ваше имя.
— Майк,- — завопил я, — у вас принадлежащее мне письмо из Вены!
— Вена... — Тут он обреченно засмеялся, — помню, когда я был босоногий мальчишка в Вене, мы с братом...
Он еще не успел договорить фразы, как я залез ему в карман и выудил мое письмо. Он ничего не заметил. Я больше не делал попыток наладить с ним контакт.
О рассеянности Майка Кертиса ходили слухи, что недавно он получил серьезную травму, выйдя из движущегося «Кадиллака», чтобы записать пришедшую ему в голову мысль. Нет нужды добавлять, что вел машину он сам.
По окончании «Египтянина», которого я так и не посмотрел, поскольку еще во время съемок он показался мне бесконечно глупым, Майк Кертис пригласил меня сняться в другом фильме, с Хамфри Богартом. Картина должна была называться «Мы не ангелы».
Предложение задержаться в Голливуде пришлось как нельзя кстати: Сюзанна была на последнем месяце беременности и путешествовать ей было нельзя. Она побывала у модного педиатра, который интересовался лишь размером моего месячного жалования — он объяснил, что берет одну десятую от него. Поскольку эта сумма вычиталась из налогов, у меня начались кошмары, в которых мой налоговый консультант делал мне выговор за то, что мы не завели близнецов, чтобы одного можно было записать в деловые расходы, оставив второго для личного пользования.
Похоже, педиатр не понимал, что, будучи британским подданным и постоянно проживая в Британии, я мог распоряжаться только очень скромными карманными деньгами. Такая роскошь как деторождение была нам не по средствам, так что в конце концов удалось найти канадского врача, который собирался в отпуск в Европу и поэтому был готов получить оплату в фунтах стерлингов.
В Голливуде были нелегкие времена. Кое-кто из моих старых американских друзей, например Адриан Скотт, исчез, и справляться о них было так же опасно, как спрашивать о местонахождении знаменитых коллег в стране диктатуры. Печально известный сенатор Джозеф Маккарти продолжал лютовать, часто выступая по телевидению. Многие люди, казавшиеся мне достаточно стойкими, поддались прискорбной панике, а добродушные дураки выдавали многозначительные и невежественные тирады относительно природы коммунизма и демократии.
Маккарти начал расследовать проникновение подрывных идей в армию США, но что ему удалось продемонстрировать, так это отсутствие моральной храбрости у людей храбрых физически. Смотреть, как увешанные медалями люди тушуются под градом правдоподобных обвинений этого мрачного шута, для человека порядочного было невыносимо. Вот почему я был рад, когда мне предложили сделать пятнадцатиминутную запись для Би-би-си о комиссии Маккарти. В тихих лондонских кабинетах Би-би-си не осознали опасности предстоявшего мне дела и не понимали, что в США люди действительно ежились, Когда слышали имя Маккарти, и поспешно оглядывали собравшихся, чтобы оценить характер и позицию присутствующих. Это было похоже на голливудские фильмы о нацистской Германии.