Я пришел на студию, и скучающий техник спросил меня, кому предназначена моя запись — для Си-би-эс? Я ответил, что для Би-би-си.
— А что это такое? — спросил он, ставя на пустой кассете соответствующие буквы.
— «Британская радиовещательная корпорация».
— Британская! — Он скорчил гримасу, словно удивляясь, что нам уже удалось отказаться от тамтамов на башнях как средства связи.
Я сел за микрофон и прочел текст, который позволю себе процитировать.
«На человека постороннего сенатор особого впечатления не производит: в нем нет огня, нет внешнего фанатизма, нет особых ораторских качеств. Слова даются ему легче, что нормально, но даже слова неохотно сходят с его уст. А взгляд его так же бесстрастно пристален, как у льва, глодающего сухую кость. Голос у него тоскливый и послушно дрожит в моменты эмоциональности. Когда он пытается изобразить сарказм, то похож на автомобиль с севшим аккумулятором, а его шутки вызывают печальный смех, к которому присоединяться не хочется.
Кажется, что он обманул физические ограничения, наложенные на него природой, и превратил свои недостатки в оружие. Его очевидное отсутствие чувства умора делает его неуязвимым для чужого остроумия, его неспособность слушать позволяет игнорировать любые аргументы, его запутанный ход мысли выматывает противников, его неестественно медленная и часто путаная речь заставляет более живые умы работать на пониженной скорости, в неблагоприятных для них условиях. И тем не менее, как ни неуклюж сенатор в действии, он, подобно разгневанному носорогу, изменяет направление движения с пугающей легкостью. Ум, обученный искусству тактической выгоды, движет вперед этот громоздкий механизм.
Всякий раз, когда ему приходится признать, что что-то ему неизвестно, он говорит это тоном, подразумевающим, что этот факт и не стоит внимания. Когда он говорит, что что-то знает, то интонации его намекают на то, что другие этого не знают — и не узнают. Этому человеку таинственные голоса приказали идти искоренять коммунизм,, и он видит врага в каждом встречном.
Ни один человек, который любит спорить, любит подвергать все сомнениям и наслаждается свободным взглядом на историю и текущие события, не может быть коммунистом. Однако антикоммунизм — это не вероисповедание, и демократия — это не вероисповедание. Это — способ наслаждаться свободой, проветривать мысли, демонстрировать взаимоуважение, даже при разногласиях. Это наследие, на котором основаны законы. Это — наследие, которое обычно было столь близко сердцам граждан этой огромной республики и за которое умирало так много ее сыновей.
Когда антикоммунизм пытается стать вероисповеданием, он сражается оружием своего врага и, как и его враг, плодит несправедливость, страх и коррупцию. Он отбрасывает истинную основу демократии и разрушает чувство морального превосходства, без которого невозможна победа нравственности.
Величественные Соединенные Штаты инстинктивно понимают — и часто учили нас, жителей более древних стран, — что демократия не может быть тюрьмой: это комната с распахнутыми окнами».
Когда я оторвал взгляд от бумажки, то увидел, что кабинка, где совсем недавно присутствовал только один скучающий техник, стала напоминать аквариум в ресторане: к стеклам приклеилось множество удивленных и завороженных лиц. Не хватало только пузырьков воздуха.
Я уходил под град вопросов:
— Эй, вы правда так думаете? Вы работаете на какую-то группу? А, когда это будут передавать? Неужели в Англии такое примут?
В киностудии сильно встревожились и попросили меня на время лечь на дно и не отвечать.
Наша дочь Павла родилась в больнице Святого Иоанна в Санта-Монике 2 июня 1954 года, днем, в половине четвертого. Тем вечером я был приглашен к Богартам, и пришел с опозданием, проведя день в больнице. Хэмфри смешивал коктейли в баре у входа в гостиную.
— Ну? — спросил он, встревожено глядя на меня.
—Девочка. Обе чувствуют себя хорошо, — ответил я.
Его обычно доброе лицо вдруг скрылось под маской равнодушия, которой он был знаменит.
— В чем дело? — спросил я не без иронии. — Не одобряете?
— Нет-нет, — пробормотал он, — примите мои поздравления и все такое прочее. Я просто представил себе, какой вопль издадут эти бабы в гостиной, когда вы им скажете. — И, держа поднос с бокалами, он карикатурно изобразил звуки, какими полная комната женщин встречает известие о рождении ребенка: О-о-а-х!
Мы вместе прошли в гостиную. Хэмфри сказал, что хочет сделать объявление, и деревянным голосом шпрехшталмейстера из провинциального цирка произнес:
— Питер только что стал отцом девочки. Мать и ребенок чувствуют себя хорошо.
— О-о-а-х!
Хэмфри послал мне самый злобный взгляд из своего репертуара и начал раздавать мартини. Я понял, что его имитация вовсе не была карикатурной.
Когда я закончил сниматься, мы решили возвращаться в Англию медленно — на корабле, через Мексику, Кубу, Гаити и Ямайку. Там мы пересели на французский корабль, который на пути в Плимут останавливался в Гваделупе, на Мартинике, Порт-оф-Спейне, Ла Гуайре и Виго.
В покинутом Голливуде было здорово, несмотря на постоянные трудности с деньгами. Мы были молоды и полны жажды приключений, и жизнь в нашей крошечной квартирке была полна событий, в основном приятных. Нашим соседом был Франк Синатра, который тогда все еще был отшельником, грустным и боготворящим Аву Гарднер. Он пел чуть ли не круглые сутки. Я в тот момент писал «Романова и Джульетту», и, хотя это были, конечно, не немецкие бомбы, звуки несмолкаемой серенады, доносившейся сквозь картонные стены, мешали сосредоточиться.
Когда я сказал об этом жене, она прочла мне нотацию:
— Вот человек, который трудится над своим дарованием, постоянно оттачивая мастерство, стремясь к полному совершенству, неотступно стремясь к вершинам своей профессии. А ты...
В этот момент пластинку заело. Это были патефонные записи, просто стена задерживала звук оркестра!
Однажды, когда мы сидели у него в гостях, играл неизбежный патефон. Он на секунду ушел из комнаты, чтобы приготовить коктейли. В его отсутствие появилась Джуди Гарланд со стопкой пластинок и заменила его пластинку своей собственной. Он вбежал так стремительно, словно услышал грабителей. А потом сам смеялся над своей реакцией.
Поскольку основной гонорар мне переводили в Англию, поездку мы совершали на деньги, сэкономленные на съемочных. Мексика разбудила в нас аппетит к дальнейшим путешествиям — в особенности Юкатан, который так не походил на остальную страну. Древний город Мерида располагался в сердце коротко подстриженных джунглей, как оазис тишины посреди воплей ягуаров и хриплого хохота экзотических птиц. Единственными звуками был скрип ветряных мельниц, которые были повсюду. Безупречно чистые кухни с медной посудой напоминали обстановку голландских домов, что прекрасно сочеталось с ветряными мельницами. А поскольку местные жители — маленькие, хрупкие и очень тихие — похожи на индонезийцев, легко было представить себе, будто находишься в каком-то колониальном поселении.
Куба находилась на пороге выборов, и Батиста казался единственным серьезным кандидатом в президенты. Гавана—прекрасный город, но атмосфера в нем царила тревожная. Казалось, все там пропитано американским влиянием, рекламировались только продукты американского производства. Мы добыли пропуска в бассейн офицерского клуба и плавали в обществе преувеличенно мужественных мужчин; было такое чувство, словно в раздевалке должны стоять козлы для сабель и ящики для шпор. У меня создалось впечатление, что страна готова взорваться, чтобы вновь обрести свое «я».
На Гаити все было по-другому. Повсюду ощущалось сопротивление любому постороннему влиянию, что совсем нетрудно для народа, загипнотизированного собственной помпезной историей. Достаточно вспомнить Анри-Кристофа, провозгласившего себя императором на манер Наполеона. Он ненавидел французов, создал двор английского типа с великим канцлером, великим герцогом Дон-Дона и двумя магистрами благородства, герцогом Лимонада и герцогом Мармелада. Людям с таким колоритным пристрастием к пышности и церемониям было бы трудно ужиться с сухим треском марксистской теории. В деревушке Леогана, нервно сторонясь колдовской процессии, которая совершалась отнюдь не для туристов, мы забрели на ветхое кладбище с простыми крестами и просто деревянными палками. В центре стоял небольшой уродливый мавзолей с плачущими ангелами на крыше, посвященный, видимо, одному из великих семейств гаитянской империи, поскольку на нем была надпись «Семейство Актедоффранд-Милорд».
Вернувшись в деревню, мы услышали в одном из домишек колониального периода звуки польского танца краковяка. Его яростно барабанили на старом рояле, в котором явно недоставало некоторых нот. Заглянув в окна, мы увидели церемонный раут, атмосфера которого напоминала Южные Штаты до гражданской войны, с той лишь разницей, что здесь царили красавицы с кожей цвета кофе. Наряженные в огромные многоцветные платья, они умело исполняли все па со своими ловкими кавалерами. Казалось, что пульсирующая африканская ностальгия колдовства чересчур вульгарна для этих величественных призраков.
Выйдя на прогулку, я наткнулся на Питера Брука, удрученного своим одиночеством в чуждом мире. Внезапно появился Грэм Грин. Казалось, неожиданная встреча с нами ужаснула его так же сильно. Поскольку делать было нечего, мы отправились на совместный ленч. К тому моменту, как нам подали кофе, атмосфера значительно потеплела. Вместо того, чтобы потчевать друг друга рассказами о далеком Гаити в каком-нибудь лондонском клубе, мы смирились с тем, что сидим в далеком Гаити и потчуем друг друга рассказами о Лондоне.
После всей этой экзотики Лондон слегка разочаровал нас. Дом был прекрасен, но мало подходил для семьи с ребенком. В нем было множество лестниц, которые вели вверх и вниз, и нескончаемая череда сомнительных нянек, которые не задерживались у нас больше недели-другой. В доме установилась тяжелая атмосфера, которую порой трудно было переносить. Оказалось, что Сюзанн питает неприязнь ко многим сторонам английской жизни из-за предрассудков,