К тому времени, как я столкнулся с моим первым придушенным цыпленком, я уже страдал от избытка воображения. Я старался не пить воды, когда меня кормили рыбой, потому что мне казалось, что рыба, даже пережеванная до состояния пасты, может чудесным образом ожить, если у меня в желудке окажется вода, и начнет там плавать, как в аквариуме. Однако цыпленок оказался самым жестоким ударом для городского ребенка, который прежде никогда не отождествлял ножку или крылышко на горке риса с живыми недоумками, которые выскакивают на дорогу перед автомобилем.
Оказалось, что из этого кошмара есть только один выход — я мог существовать в этом мерзком мире взрослых, только создав вымышленную страну. В первой статье ее конституции говорилось, что ни одной курице тут не свернут шею.
Со временем эта вымышленная страна росла и менялась, как растут и меняются люди. Она существует и посейчас, имеет свое географическое положение, свою философию и свои проблемы. Многочисленные проблемы. Это — не Утопия, не Едгин. Тайны этих стран были обнародованы. А как только начнешь делиться тайнами подобных мест, являются гости, и реальность вымысла уничтожается. Могу только сказать, что природные ресурсы и транспорт в моей стране национализированы, а свободное предпринимательство поощряется там, где работают человеческая изобретательность и смекалка. Что же до судьбы цыпленка... Увы, я уже много лет о нем не вспоминал. Боюсь, что беднягам там сворачивают шеи, как и везде.
Пока в Лондоне шла мой пьеса, я принял приглашение поиграть в теннис в Советском посольстве. Приглашение исходило от советника посольства мистера Романова, который сказал, что хочет со мной поквитаться за то, что я воспользовался его фамилией. Редкий такт и чувство юмора. Моим напарником был один член парламента от партии консерваторов, а напарником Романова был некий товарищ Корбут.
В тот день шел дождь, безнадежный проливной дождь без всяких передышек. Мне казалось, что мы играем в полотне пуантилиста.
— В такую погоду играть нельзя, — пробормотал член парламента.
— Разве они не рассчитывают услышать от нас именно это? — возразил я. Я настолько окоченел, что мне легко было изобразить британскую несгибаемость.
— Вы правы, клянусь небом! — воскликнул член парламента и отважно крикнул нашим противникам, что мы готовы начать игру.
— Мы еще не можем начать, — ответил мистер Романов, — потому что судья еще не приехал. Его задержал посол.
К моменту появления судьи нас можно было выжимать вместе с костюмами. Арбитром оказался мужчина со стальным взглядом, который встал у сетки и быстро стал таким же мокрым, как мы.
— Начинайте! — рявкнул он, словно приказывая взводу солдат привести приговор в исполнение.
Его присутствие настолько меня смутило, что я грубо испортил подачу.
— Ноль — пятнадцать! — заорал он.
Когда мы дошли до равного счета, мое волнение сменилось мрачной решимостью, и я сделал решающий удар.
— Ведет Великобритания! — крикнул судья.
Одержав победу, мы отправились под душ, и мистер Романов многообещающе погрозил мне пальцем.
— Сегодня; — сказал он, — выиграли вы. Но через год...
К тому времени Сталина осудили, но еще не полностью разоблачили, так что никто толком не знал, что с ним делать. Когда мы входили в здание посольства, я заметил на красной парчовой стене прямоугольное пятно в размер картины, более темное, чем остальная стена. Эта тайна разрешилась в душе, где мы обнаружили Сталина в. огромной позолоченной раме, благодушно улыбающегося в предбаннике обнаженным атлетам.
Казалось, он говорит: «Сегодня выиграли вы. Но через год...».
Во время матча я подпрыгнул, чтобы парировать высокий мяч, и неудачно приземлился. Два дня спустя я уже едва мог двигаться, и восемь недель мне пришлось пролежать на доске со смещением позвоночного диска. Я перестал играть в «Романове и Джульетте», а знаменитый врач сказал мне, что всю оставшуюся жизнь мне придется носить корсет, а играть в теннис мне нельзя будет очень долго.
Мерку для корсета снимал джентльмен в визитке, который вручил мне карточку, где значилось, что его фирма — «Изготовитель бандажей Его Величества покойного короля Георга Пятого».
У меня все еще хранится тот корсет — такой занял бы почетное место в гардеробе трансвестита с садомазохистскими склонностями. После первого возмутительного дня я отказался его носить. К счастью, у Сюзанны в Париже нашлась знакомая, румынка по фамилии Кодряну, обладавшая немалыми познаниями в области восточной культуры. Она прошлась по моему позвоночнику всем своим весом, затушив на каждом позвонке воображаемую сигарету. В результате я вырос на целый дюйм, так что пришлось потратить немало денег, чтобы удлинить все брюки, но я навечно ей благодарен: она меня вылечила! Понятно, что в теннис я играю при каждом удобном случае.
Перед тем, как начать играть в «Романове и Джульетте» в Америке, я снялся в фильме, который ставил в Париже грозный Анри-Жорж Клузо. Он славился огромным умом и утонченной жестокостью, но я не нашел подтверждений ни тому, ни другому. В нем чувствовалось желание быть жестоким, но ему явно не хватало на это пороху, а его ум проявлялся главным образом в том, что он очень часто менял свои решения. Он оправдывал себя, говоря, что пленка стоит не больше, чем бумага.
Чтобы подорвать мою веру в себя, он сказал, что на мою роль идеально подошел бы Гэри Купер. Я ответил, что Гэри Купера он никогда не смог бы себе позволить. Коньком Клузо была его нелепость. Она либо оправдывала себя, либо нет. В случае с этим фильмом она себя не оправдала.
Был случай, когда Клузо холодно посмотрел на меня и спросил:
— Почему мы с вами не ладим?
— Предположим, что мы оказались в какой-то далекой стране, — ответил я, — и я вызываю врача. Появляетесь вы и, не говоря ни слова, открываете свой чемоданчик и достаете оттуда самый что ни на есть угрожающий набор хирургических инструментов — пилы, иголки, скальпели, трубки. Тщательно выбираете самую острую и длинную иглу и стерилизуете ее в пламени. Потом с профессиональной решительностью вы наставляете ее мне в глаз. Когда я уже ощущаю жар иглы, вы впервые заговариваете со мной. «Кстати, а чем вы занимаетесь?» — осведомляетесь вы.— «Я врач», — отвечаю я.
Клузо повернулся и ушел. Он явно не ожидал услышать такой ответ.
После этой невротической фантазии я снялся в очень милой картине — истории о нехорошем адвокате из Нью-Йорка, который настолько жаден, что не может купить себе собаку и сам лает за дверью, чтобы избавиться от нежеланных посетителей. Естественно, он превращается в собаку. Эту басню со странным названием «Un Angel Volo Sobre Brooklyn» снял в Мадриде венгерский режиссер-эмигрант Ладислав Вайда.
Потом мы всей семьей отправились в Америку — мою пьесу должен был ставить Джордж Кауфманн, приспособив ее к местным вкусам.
Мы давали спектакли в течение всего сезона, а потом, после отдыха, начали гастрольные поездки.
Отдыхали мы на юге Франции. Однажды меня пригласили на коктейль на яхту, которая стояла в гавани Канн. Желая увидеться там с одним деловым знакомым, я принял приглашение, хотя не был знаком с хозяином яхты, североафриканским фабрикантом ковров, французом по происхождению и мексиканцем по гражданству.
Через час после прихода я купил эту яхту, 58-футовый стальной кеч, построенный в Амстердаме в 1929 году Де Врие Лентшем. Более элегантного и изящного судна себе и представить нельзя. Его прошлое очень романтично. Заказчиком был доктор Букар, который сделал состояние на рвотном средстве на молочной основе, называвшемся «Лактеол», — французские младенцы с этим лекарством хорошо знакомы. Так что первое имя этой шикарной гоночной яхты было... «Лактеол», конечно!
К тому времени, когда она попала ко мне в руки, ее называли «Кристина», что вело к бесконечным осложнениям, поскольку такое же имя было у плавучего дворца Онассиса. По ошибке я иногда получал таинственные послания, например: «Багдаду не время двадцать миллионов достаточно Каракристидис» или «Разрешите возврат восемнадцати танкеров оплата по доставке в Монровию Филемонопулос».
Было очень досадно, что нет возможности отреагировать на эти послания так, как мне хотелось бы, так что в конце концов я не без огорчения решил прекратить поток этой соблазнительной информации, переименовав яхту в «Ничего». Это русское слово имеет те же оттенки значения, что испанское «Quien Sabe?» или арабское «Иншаллах». Если аллаху не угодно было, чтобы я нажил состояние на танкерах, расшифровав эти послания, то я готов был удовлетвориться тем, что я имею «Ничего». Моя опрометчивая, бездумная покупка подарила мне много счастливых часов.
Будь я Полом Гетти или Онассисом, все равно не представляю себе большей роскоши, чем возможность прибыть в Стамбул, когда заблагорассудится, не уведомляя об этом ни одну авиакомпанию. Вид минаретов в розовой морской дымке, когда заходящее солнце в последний раз на секунду прикасается к золотым куполам, прежде чем утонуть в густом пурпуре позднего вечера, а месяц, хрупкий, как ноготок младенца, бледно светится над головой — такую красоту ощущаешь как глубоко личное достижение. Точно так же выращенная у себя в огороде фасоль имеет совсем не такой вкус, как купленная в магазине.
На старушке «Ничего» я встречался со штормами и даже со смертельной опасностью; но даже мгновения страха были радостью. Риск — неотъемлемая часть жизни, способ обострить чувства и самопонимание, и прежде мне его не хватало даже во время войны.
Море не только обостряет чувство прекрасного и опасного, но и чувство истории. Видишь те же картины, которые видели Цезарь и Ганнибал, не надо напрягать фантазию, чтобы убрать телевизионные антенны с крыш или заполнить провалы в Колизее. И среди греческих островов, и у волшебных берегов Турции, в тихих бухтах Далмации вновь узнаешь, каким был мир, когда он был пустым, когда само время было таким богатством, каким сегодня стала нефть, а радости были такими простыми, как пробуждение поутру.