Никакая рыба не сравнится вкусом с пойманной Своими руками, и каждый день полон открытий. «Ничего» дарило мне вдохновение в хорошие времена и спасало в дурные. Капитан, который перешел ко мне вместе с яхтой, Хосе Перес Хименес — это неотъемлемая часть судна, и мы вместе стареем. Его жена Кармен, блондинка с мягкой испанской красотой плавает с нами и готовит рыбу, которую мы ловим.
Сам Хосе обладает орлиной сдержанностью тореадора и внушил бы доверие любому мореплавателю золотого века. Его страстная любовь к морю держится в строгой тайне, подобно тому, как монах относится к своему Господу, а его сдержанный анархизм типичен для испанца. Этому анархизму как нельзя более подошел бы ответ, который Сальвадор Дали дал на вопрос, верит ли он в Бога.
— Soy Praticante ma non Creyente, — сказал он. — Я практикую, но не верю. — Каковое утверждение приветствовало священство Испании.
Занимаясь скучными повседневными делами, связанными с зарабатыванием денег на жизнь, очень утешительно знать, что в какой-нибудь далекой гавани меня ждет белая мирная жемчужина голландского кораблестроения, а на ее борту — двое милых друзей.
Проводя первый отпуск на море, я совершенно забыл об одном обязательстве, которое взял на себя в Нью-Йорке перед отъездом. Некий мистер Уикс из журнала «Атлантик Мансли» обратился ко мне с просьбой написать небольшую пьеску о русских и американцах на Луне. У меня это особого энтузиазма не вызвало, поскольку мне казалось, что в «Романове и Джульетте» я исчерпал тему русских и американцев. А еще было такое чувство, что на Луне не может произойти ничего такого, чего не могло бы с тем же — или большим — успехом произойти на Земле.
Я упомянул об этом предложении нескольким друзьям-американцам, и они сильно побледнели, услышав, что я намерен отказаться.
— Отказать «Атлантик Мансли»! — воскликнули они в один голос. — Да ведь некоторые всю жизнь бьются только для того, чтобы получить отказ от «Атлантик Мансли», и считают это огромным достижением!
Я почувствовал себя павлином — сплошь раскрашенные перья, а головенка пустая — ив минуту слабости согласился на предложение мистера Уикса. А потом, конечно, в новых радостях мореплавания совершенно забыл о задании на каникулы. Вернувшись в Нью-Йорк, я вдруг с ужасом вспомнил об этом, и тут же мне позвонил мистер Уикс, спрашивая, когда они получат материал. И тут же он сообщил, что номер закрывается через четыре дня. Я попытался отвертеться, но мистер Уикс был лаконичен и строг: «Мы оставили место, молодой человек, так что назад пути нет».
Я заперся в гостиничном номере и написал рассказ о том, как швейцарец высаживается на Луну. Прежде я никогда не писал рассказов и испытывал чувство полной безответственности, которое только усиливалось из-за голодных спазмов. Ведь я вернулся в Нью-Йорк и знал, что стоит мне заказать еду в номер, как официант — конечно же, безработный актер — усядется на кровать, чтобы обсудить возможность получения роли в какой-нибудь мыльной опере. Чтобы успеть вовремя, приходилось голодать.
Наконец я закончил рассказ, отправил его в Бостон и стал ждать неизбежного взрыва. Он произошел через несколько дней — и имел вид заявки на еще семь рассказов. Я не верил себе, но мистер Уикс — вскоре стал для меня Эдвардом, а спустя еще какое-то время Тедом — придал мне мужества войти в манящий мир нетеатральной литературы, где ужасные строгости драматургии ослабевают, где есть время перевести дух и выдать фразу, которая не абсолютно необходима для развития действия.
Я писал на гастролях — в Коламбусе, в Сент-Луисе, в Вашингтоне... Самым удачным из этих рассказов, который потом дал название всей книге, стал «Добавить щепотку жалости». Его я написал в гостинице в Милуоки.
«Щепотку жалости» рассказывает о моральном и физическом хаосе, который создают генералы, неосмотрительно публикуя свои мемуары после того, когда война уже давно закончена, вновь пробуждая сомнения, сожаления и боль в тех, кто либо участвовал в военных действиях, либо потерял там близких.
Спустя много лет я получил письмо от известного издателя, который обратился к адмиралу Честеру Нимитцу с просьбой написать мемуары. Адмирал отказался, заявив, что на его решение повлиял мой рассказ. Одному из самых незаметных рядовых тяжело знать, что он так повлиял на одного из величайших генералов той войны, и в то же время — я горжусь.
Год «Романова и Джульетты» закончился, и мы отправились в Голливуд, где мне предстояло играть в «Спартаке».
Этот фильм снимался так долго, что наш третий ребенок, дочь Андреа, родившаяся во время съемок, уже начала говорить и так ответила на вопрос любопытной подруги: «Что делает твой папа на работе?».
— «Спартака», — ответила Андреа.
17
В «Спартаке» было много чего намешано, а интриг в нем было больше, чем на Балканах в старые добрые времена. Продюсером этого эпоса был Керк Дуглас, и он же воплощал в жизнь Спартака, возглавившего восстание рабов в Древнем Риме. Сценарий был основан на знаменитом романе Говарда Фаста, которого ястребы считали «левым». Сценарист Дальтон Трамбо тоже подозревался в сочувствии коммунистам, и вдобавок к прочим трудностям он еще был в ссоре с Фастом, нельзя было даже упоминать, что автор сценария Сэм Джексон — на самом деле Дальтон Трамбо. Я узнал об этом, потому что режиссер Энтони Манн считал все это глупым маскарадом и как-то взял меня на встречу с Трамбо.
Вскоре, как это водится в киноиндустрии, Энтони Манна бесцеремонно уволили, заменив молодым человеком. У него были огромные глаза и сначала казалось, что он лишен всех недостатков и почти всех достоинств молодости. Позже выяснилось, что это блестящий политик-прагматик, который выжидает своего часа, чтобы сделать блестящую карьеру. Его звали Стэнли Кубрик.
Лоуренса Оливье выписали из Англии, меня — невесть откуда, а Чарльза Лофтона, Джона Гэвина, Тони Кертиса и Джин Симмонс — с дороги. В качестве приманки нам разослали сценарий, который каждый раз немного различался, чтобы выгоднее показать будущую роль получателя. Позже мы выяснили, что одинаковых сценариев не получил никто. Поскольку Лоуренс Оливье приехал на неделю раньше всех остальных, он уже вдохновил постановщиков на еще один вариант сценария, в котором его роль стала еще больше. Он великолепно исполнял роли шекспировских злодеев и не сомневался в своей способности убеждать. Было забавно наблюдать, как он за кулисами добивается своего. Пойманный на месте преступления, он озорно подмигивал, и уловка превращалась в спектакль.
Лоутон, которого я не видел очень давно, был человеком совсем иного склада: почти агрессивно ранимым, а порой капризным. Казалось, он просто сидит и ждет, когда его обидят. С Лоуренсом Оливье они были на ножах. Их вражда началась еще задолго до начала моей карьеры, и я не особенно интересовался, что именно между ними происходит.
Зная, что Лоутону вскоре предстоит играть короля Лира в Стратфорде, Оливье стал рассказывать ему, где на сцене находятся «мертвые точки» с плохой акустикой, но Лоутон и это воспринял как скрытую враждебность под маской показного дружелюбия. Они были совершенно разные люди, и их карьеры складывались тоже по-разному. Для Лоутона актерское ремесло было наполовину искусством, а наполовину проституцией. Сердце его принадлежало Голливуду, однако ему удалось сохранить редкую порядочность. Он мог играть совершенно невероятные роли, но когда требовалось, был способен заворожить зрителей чтением Библии без всякого грима и реквизита. При этом глаза его вспыхивали, как сигнал зажигания в автомобиле, показывая, что двигатель включен и в любой момент можно трогаться.
У него был дом с бассейном, и он часто лежал там, словно причудливый айсберг, выставивший над водой самую вершину. Да, он продал душу ради комфорта, и в то же время в его кабинете висела коллекция картин Ренуара и американского искусства доколумбовских времен. Он был окружен прекрасными вещами, которые представляли собой часть его души, получившую материальное воплощение.
Тем временем Лоуренс Оливье поселился в доме, который он арендовал на пару с Роджером Ферсом, художником-оформителем, чудесным бородатым типом. Они, как странная семейная пара, вечно составляли какие-то списки для прачечной и продуктов, стараясь уложиться в суточные и служа ходячей иллюстрацией к финансовым проблемам Британии.
Оливье давно признался друзьям, что мечтает стать первым в Англии артистом-пэром, и ловкость, с которой он строил карьеру, неуклонно идя к отличиям и наградам, заслуживает всяческих похвал. Он был девой-весталкой рядом со шлюхой-Лоутоном, и в то же время, когда Лоутон услаждал свой взор, работами великих художников, выныривая из своего бассейна для
размышлений, Ларри страдал над арифметикой счетов и квитанций, пытаясь всячески сэкономить на супермаркетах. Их цели были совершенно разными, и оба не принимали другой точки зрения.
По какой-то причине — может, просто из-за постоянного контакта — оба сделали меня своим наперсником. Чарльз был очень недоволен тем, что Лоуренс якобы имеет влияние на Керка Дугласа, а поскольку он считал, что уже не обладает нужным весом противодействия таким козням, то решил дуться и капризничать, в этом он был настоящим мастером. Руководство студии поручило мне навести мосты и выяснить, что Лоутону нужно. В результате этого я переписал все сцены, в которых играл вместе с Лоутоном, и мы репетировали их дома, у него и у меня, часто засиживаясь до полуночи. Кубрик принимал то, что мы делали, практически без изменений, и каждая сцена снималась за полдня. С Лоутоном было легко работать: его переполняло чувственное наслаждение самим процессом игры.
В Одной из моих первых сцен с Лоуренсом Оливье я бросался к его лошади, которая шарахалась среди огромного скопища пленных, хватал ее за уздечку и, глядя в глаза ее безупречному всаднику, в образе гнусного работорговца говорил:
— Если я укажу вам Спартака, о Божественный, вы отдадите мне женщин и детей?
Следовала невероятно долгая пауза: Лоуренс закатывал глаза под полуприкрытыми веками, облизывал губы, расправлял изнутри щеки языком, наклонял голову, словно иронизируя над причудами судьбы, а потом снова застывал в образе земного божества, жестокого, благородного и утонченного.