овенных эпизодов кинематографа, который обессиливает так, как это не смогла бы сделать механическая порнография.
Фредди сделал из «Бродяг» прекрасный фильм, немодный по теме и исполнению, вестерн без стрельбы, но где представлены реальные проблемы, не подслащенные и не подкрашенные. Роберт Митчем блестяще исполнил роль австралийца, а Дебора Керр проявляла электризующую женственность, более утонченную в том, что оставалось недосказанным, чем в том, что говорилось.
Однажды на репетиции я читал свою роль с прилипшей к губе сигаретой; в то время я еще курил. Внезапно Фредда вырвал у меня сигарету изо рта, разодрав губу до крови.
— Вы не можете из-за нее сосредоточиться! — гневно крикнул он, отшвыривая ее прочь.
Я поднял сигарету, стряхнул с нее пыль и вернул в рот.
— Это неправда, — сказал я. — Это вы не можете из-за нее сосредоточиться. Тогда почему было не попросить, чтобы я ее погасил?
Ой покраснел. Я секунду молчал, а потом погасил сигарету со словами:
— Конечно, Фредди.
Это было единственной нашей стычкой, и назвать ее серьезной никак нельзя. Однако она очень хорошо характеризует, на каком уровне серьезности расцветал его талант. В работе с ним всегда ощущался элемент школярства, хорошо или плохо выполненного домашнего задания, элемент хорошей или плохой оценки в конце четверти.
Все это время я продолжал усердно трудиться над моим первым романом. «Неудачник» вышел в 1961 году, не вызвав ни восторгов, ни отвращения. Это было авантюрное расследование духа нацизма, основанное на моих личных встречах с его несчастными приверженцами. Пара положительных отзывов в Англии показала мне, что книгу будут лучше понимать в Европе, нежели в Америке, хотя по выходе этого романа в самой Германии его охарактеризовали как «Sehr Bitter» — очень горький. Это меня удивило, хотя, наверное, удивляться тут было нечему.
«Юниверсал Пикчерс», где ставили «Спартака», были очень радушны после того, как я получил «Оскара», и благодаря тому, что я дипломатично сгладил неловкости в отношениях с Лоутоном. Мне сказали, что их интересует киноверсия моей пьесы «Романов и Джульетта», если стоимость съемок не превысит 750 000 долларов. Такие были времена.
Мне всегда было трудно переварить один и тот же обед дважды, и, возможно, я слишком стремился сохранить в целости те моменты пьесы, которые казались наиболее удачными. В результате получилась наполовину свободная фантазия, а наполовину—отснятый на пленку спектакль.
После долгого перерыва я собирался вернуться в театр с пьесой «Фотофиниш», которая имела подзаголовок «Приключение в биографии». Я написал ее очень быстро — как это часто со мной бывает, — но после долгих и зрелых размышлений и продолжительных грез.
Декорации были упрямо и уныло реалистичными, чтобы предоставить большую свободу экспериментальному характеру пьесы. Старик сидит в постели, поставленной в его библиотеке, а старуха-жена, озлобленная и враждебная, возится рядом, одинаково наслаждаясь своей свободой движения и его неподвижностью. Прибираясь, она без умолку болтает.
— Книги, — говорит она. — Не понимаю, что ты в них находишь... Я еще могу понять, когда их читают, но никак не могу уразуметь, зачем людям их писать.
Она ведет свой нескончаемый монолог — то слезливый, то ехидный и всегда больно ранящий — в течение целых трех минут. Наконец, она начинает возиться с его одеялами, стараясь привести их в устраивающий ее порядок.
— Ты самый глупый, самый упрямый и самый ребячливый старик в мире... и с тобой совершенно невозможно разговаривать. Если тебе что-то понадобится, позвони, как нормальный человек, а не начинай кричать. Спокойной ночи, Сэм, спи спокойно или не спи, не знаю уж, чем ты здесь занимаешься.
С этими словами она целует его в лоб и выходит. И только когда она уже ушла, он произносит свои первые слова:
— Приятно было с тобой поболтать, Стелла... Большое тебе спасибо.
Пока он готовится ко сну, открывается дверь. В комнату входит мужчина и открывает потайной ящичек секретера с помощью ключа, который есть только у него. Это он сам в возрасте шестидесяти лет, готовящийся соблазнить танцовщицу с помощью ожерелья от Кортье. Позже на сцене появляется Сэм в сорок лет и Сэм в двадцать с очень юной и очаровательной Стеллой, а во втором действии даже отец Сэма, который умер относительно молодым. Он сталкивается со своим очень старым сыном в сцене, которую я считаю одной из самых больших моих удач.
— В мое время, — заявляет отец, махровый лицемер-викторианец, — существовали вещи, которые можно было делать, и вещи, которых делать было нельзя. И существовал способ делать вещи, делать которые было нельзя.
Действие пьесы одновременно происходит в четырех различных эпохах, но это не воспоминания о прошлом и не воспоминания о будущем — это и то, и другое и ни то, ни другое. Это пьеса о прощении, понимании и, в конце концов, о мужестве. А если женский образ получился не слишком привлекателен, то это можно считать отражением наших собственных неприятностей в тот период.
Когда мы давали спектакли в Бостоне, я обратил внимание, что во время утренних представлений передние ряды занимали довольно странные люди: у них постоянно были открыты рты, а головы наклонены под каким-то странным углом. А потом пришел знаменитый психиатр и объяснил, что использует пьесу в качестве лечения для пациентов, у которых были в свое время тяжелые конфликты с родителями. Этот факт меня одновременно заинтриговал и встревожил.
В Лондоне пьеса имела довольно большой успех — здесь тоже нашлись люди, у которых были проблемы с родителями. В Нью-Йорке мы напоролись на забастовку газет. Единственный раз в «Нью-Йорк Таймс» опубликовали восторженную рецензию на мою пьесу и именно тогда ее передавали из рук в руки, словно самиздат в Москве!
«Фотофиниш» появился одновременно с моим лучшим фильмом, «Билли Бадом». В этой картине, экранизации новеллы Германа Мелвилла, я получил великолепную поддержку от созвездия прекрасных характерных актеров из Британии, которые составляют костяк нашего театра. Роберт Райен согласился сыграть Клаггарта, воплощение зла, а роль Билли Бада — воплощение добра — я поручил неизвестному, робкому и неуверенному молодому актеру, которого звали Теренс Стамп. Капитана Вира, этакого Понтия Пилата, я сыграл сам — не потому, что считал эту роль особо для себя подходящей, а потому что за предложенный гонорар на нее не нашлось другого исполнителя. Старого Данскера, летописца, я доверил Мелвину Дугласу, который почти уже ушел на покой и случайно оказался на отдыхе в Испании.
С самого начала мы чувствовали дыхание удачи. Неприятности начались только после окончания съемок: актерская ассоциация настаивала на хэппи-энди. Я возражал.
— Неужели «Бен Гур» имел бы больше успеха, если бы Христа не распяли? — спрашивал я;
Аргумент подействовал, и компания отправила мне монтажера из Голливуда, который должен был показать, как сделать картину более коммерческой. Идеи, которые он выдвигал, были ужасными и совершенно неприемлемыми,и я отправился к киноцензору, Джону Тревельяну. Он восседал в своем кабинете под портретом королевы, словно это было консульство.
— Расскажите мне про ваш фильм, — сказал он. — В нем ведь, наверное, нет сцен насилия, ничего, что оправдало бы пометку «только для взрослых»?
— Есть порка плетью, — робко признался я.
— Порка? — Он удивленно поднял брови. — А вам нужна порка?
И он покачал головой, ожидая покладистого ответа.
— Да, нужна, — заявил я и объяснил, что Билли силком приводят на борт торгового судна, и он оказывается там как раз в тот момент, когда идет порка. Он встречается взглядом с жертвой...
— Конечно, — сказал Джон Тревельян. — Чтобы взгляд сохранил свою красноречивость, эта порка абсолютно необходима. Правильно. Ну, полагаю, что второй порки там нет.
— Есть, — прошептал я.
— Две порки в одном семейном фильме? Ну-ну, Питер, в это трудно поверить! — И он вздохнул: — Ну что ж, рассказывайте мне о второй порке.
Я объяснил, как Билли не дал убить Клаггарта, и как из-за его вмешательства должны выпороть несостоявшегося убийцу, и что Билли считает себя ответственным за происходящее.
— Ну, между этими двумя порками нет абсолютно никакого сходства, — уступил Джон Тревельян. — Обе прекрасно мотивированы и совершенно различны по характеру, несмотря на то, что неизбежно имеют некое визуальное сходство. Хорошо, мы оставим их обе. Надеюсь, вы не скажете мне, что там есть третья порка!
— Нет, — сказал я, но добавил: — Есть повешение.
— Повешение! — ахнул Тревельян. Опомнившись от изумления, он продолжил: — Однако я полагаю, что у вас хватило вкуса не показывать петлю на шее.
— Дело не во вкусе, — сказал я. — Последние слова Билли — «Бог да благословит вас, капитан Вир!» — знают все мало-мальски культурные люди. Как можно показать в фильме величайшую христианскую добродетель — прощение, если на шее Билли не будет петли?
— Нельзя, — тихо признал он. — Хорошо, можете оставить ваше повешение!
После нашего разговора Тревельян посмотрел фильм со своим другом, Фредом Томасом из «Рэнк Организейшн». Мистер Томас признал, что наша картина произвела на него сильное впечатление, и заявил, что его компания будет прокатывать ее в Англии при условии, что прежний дистрибьютер отдаст ее без лишнего шума.
Джон Тревельян озорно сверкнул черными глазами:
— Вот тут на сцену выхожу я. И объявляю, что этот фильм должен иметь пометку «только для взрослых».
Мы с Томасом принялись возражать, но Джон поднял руку, призывая замолчать.
— Прокатная фирма мгновенно откажется от этого фильма.
— И что тогда? — спросили мы оба.
— Тогда вы пойдете на ужасную, но неизбежную жертву, и из каждой порки будет вырезано по одному удару—все равно по какому. И после этого ваш фильм можно будет показывать зрителям любого возраста.
Премьера «Билли Бада» прошла на Лейстер-сквер, и фильм имел большой успех у критиков. В Нью-Йорке его приняли не менее сердечно. Но идиоты еще не сказали своего последнего слова. Когда я получил великолепную рецензию в самом влиятельном журнале «Тайм», я показал ее директору по рекламе. Он вынул изо рта сигару и прошепелявил, изображая утомленного мудреца: