Он, поклявшийся умереть до семидесятилетия, скончался 1 декабря 1962 года, в восемь вечера, за несколько часов до своего дня рождения. Последние три дня он практически все время был без сознания, только изредка делая глоток шампанского. И еще — в один потрясающий миг просветления он с легким удивлением посмотрел мне прямо в глаза и сказал по-французски: «Tiens, je te reconnais de mes r6ves» — «Я узнаю тебя из моих снов». Эти слова должны занять почетное место в списке знаменитых последних слов, вот только слышал их я один.
Так ушел человек, которого я никогда так и не узнал ; по-настоящему и которого мне, как и всем сыновьям на земле, необходимо было бы знать лучше. В этом винить некого. Потребность эта и связанные с нею трудности лежат где-то в глубине человеческой натуры. Глубинные течения ревности, честолюбия, опеки и властности действуют ниже уровня сознания, как бы. мы ни пытались сдерживать эти силы с помощью воспитания и традиций.
Иллюстрацией к нашей истинной природе может, пожалуй, служить поведение собак: какое-то время они яростно защищают своих щенят, а потом вдруг, чуть ли не в одночасье, становятся их отчаянными соперниками в борьбе за кость или внимание суки. Кажется, они забывают о своих семейных обязанностях, да и вообще о семье, а нам общественные и религиозные устои этого сделать не позволяют.
Наше поведение в этой области не имеет аналогов в животном мире, из которого мы с такими трудами себя вывели. Значит, тут не действует инстинкт. Мы знаем, кто наши родители — и соответствующим образом к ним относимся. А если бы не знали, то и не относились бы к ним так. Это означает, что разум управляет инстинктом, и этот нелепый компромисс порождает страшную неразбериху. Приправьте все это лицемерием, сыновним благочестием, родительским примером, чувством долга, эгоизмом и прочими специями — и результатом будут блюда, достойные кулинарного волшебства великих романистов и драматургов.
Как это ни странно, смерть отца не сблизила нас с мамой. Наоборот, мать стала ближе к нему. До этого мама укоряла его за то, что он скатывается к беспомощности, постоянно старалась его расшевелить и ободрить — а тут вдруг постепенно стала такой же апатичной, каким был он, и целыми днями играла в крестословицу со своей сестрой Ольгой, которая переехала к ней жить.
. Характер у сестер был совершенно разный. Ольга, у которой всю жизнь были проблемы с излишним весом, бродила по крошечному коттеджу, словно дредноут. Поскольку у нее самой в жизни не было никаких интересов, кроме как шить стеганые лоскутные одеяла, которые она изготовляла в огромных количествах, ей была свойственна некоторая нечуткость по отношению к сомнениям и фобиям мелких людишек.
Когда съемочная группа с телевидения приехала поговорить с Надей о ее книге про моего отца, Ольга настояла на том, чтобы присутствовать в кадре, хотя бы для того, чтобы смутить зрителей своими круглыми тусклыми глазами. Похоже, она решила, что позирует для какого-то старинного семейного фотоснимка.
Неожиданно, при работающей камере, она прервала Надю, которая пыталась найти Выражение своим мыслям.
— У тебя течет из носа, — объявила она на правах старшей сестры. Между ними была разница в семнадцать лет.
— Ну и пусть, — огрызнулась Надя и продолжила свое сбивчивое повествование.
Ольга была фигурой грозной, но в то же время надежной. Однако когда она умерла в возрасте девяноста одного года, Надя не стала скрывать ни своей печали, ни облегчения от того, что снова будет одна. Но к этому времени, конечно, она очень редко бывала одна: целый отряд добросердечных соседок, доблестных леди по очереди присматривал за ней.
А тем временем подрастали мои дети, и они с моей мамой взаимно наслаждались обществом друг друга. Правда, у мамы была идея-фикс насчет того, что любовь в семье не должна быть взаимной: ей следует устремляться в будущее. Иными словами, она готова была смириться с тем, что моя привязанность к детям будет более сильной, чем моя привязанность к ней, как ее привязанность ко мне была сильнее ее привязанности к ее родителям. Из-за этой теории она была чрезвычайно нетребовательна и, сохраняя присущую ей теплоту, проявляла ее довольно сдержанно.
Сейчас мне довольно трудно сказать, чем я занимался все то время. Участвовал в фильме «Топкапи», который снимался в Турции и немного — во Франции. Поработал с Бартонами (Элизабет Тэйлор и Ричардом Бартоном) в двух фильмах (экранизации «Комедиантов» Грэма Грина в интерпретации Питера Гренвилла и странном фильме, который ставил я, «Хэммерсмит вышел»).
Я могу подтвердить, что возможность получить их обоих в один фильм —редкая удача с точки зрения финансистов — на самом деле не дарила никакого волшебства. Любовные сцены и, что еще хуже, сцены страсти в исполнении людей, которые, видимо, все равно их имеют в уединении собственного дома, на экране неизбежно смотрятся несколько скучно. А если у них в этот момент испортились отношения, то такие сцены , даже хуже, чем просто скучны, — они становятся показателем их профессионализма, а страшнее этого ничего не придумаешь.
Ричард — прекрасный актер, обладающий какой-то непредсказуемостью, которую женщины находят неотразимой. Элизабет тоже обладает великолепным чутьем и удивительной сообразительностью, однако ей необходима широта, которая почему-то притупляется атмосферой, окружающей суперзвезду. Теперь, когда они расстались, романтики, возможно, разочарованы, но это может оказаться очень полезным для их карьеры.
За «Топкапи» я получил «Оскара». Я вступал в возраст вознаграждения. На моем письменном столе стояли два женоподобных джентльмена и две мужеподобные дамы. Это были награды «Эмми», которые я получил за исполнение ролей доктора Джонсона и Сократа. Из этих четырех фигур можно было составить две смешанные пары для теннисного матча. А потом мне дали третью «Эмми» за исполнение роли престарелого еврея, владельца магазинчика деликатесов на Лонг-Айленде, который борется с расовыми предрассудками в лице гордого чернокожего юноши в неплохой, хотя и сентиментальной пьесе Рода Серлинга. Теперь у меня появился и арбитр.
И несмотря на все успехи и награды, настроение у меня было невеселое. Его не подняло даже то, что в 1968 году меня избрали ректором университета Данди. Это было незабываемо! В ландо впряглись члены университетской команды и тащили меня по всему городу. А в пути мне пришлось выпить из серебряного кубка полбутылки виски.
То были легкомысленные проказы озорных медиков, и, возможно, им было веселее, чем мне. Настоящим испытанием были следующие шесть лет. В это время мне пришлось выносить хладнокровные махинации марксистов с факультета общественных наук, враждебно смотревших на меня через неожиданные просветы в волосах, падавших на их лица, — вот они-то уже были искушены в подлых уловках политической софистики. Медики, стоматологи и технари, которым надо было осваивать потрясающе сложные предметы, мне хлопот не доставляли; у них не было времени на университетскую политику, а вот факультет общественных наук был резервуаром для всех, кто еще не решил, что с собой делать, и для тех, кого ранние неудачи привели в бесплодные тупики вражды. Они созвали собрание, никого об этом не уведомляя, и провели резолюцию, в которой меня призывали подать в отставку. В телеграмме, которую я получил, значилось: «Сорок за вашу отставку, шестеро — против». Настало время проявить твердость.
Я предложил провести тайное голосование по вопросу о доверии, разослав бюллетени всем студентам университета. Голосов в пользу моей отставки теперь набралось около сорока пяти, но вместо шести «против» оказалось почти две тысячи. Начался вой и блеяние насчет моих неконституционных методов. Я не стал обращать на них внимания, а написал статью в одну из центральных газет и встретился с этими парнями для открытой дискуссии на телевидении. Они укоряли меня за то, что я пошел на такие крайние меры, чтобы их победить. Я отвечал им, что больше всего они стремились привлечь к себе внимание публики, и я, как хороший ректор, удовлетворил их пожелания.
Мужчинам моего возраста и моей профессии свойственно делать вид, что они моложе, чем на самом деле. В Голливуде я узнаю только половину своих знакомых: лысым вшивают пышные шевелюры, волосатые прячут уши под уютными завитками каштановых локонов. И на всех полинялые джинсы и цепи с кусками золота на шеях. Они уже не пожилые мужчины, а моложавые, загорелые, подтянутые, без намека на седину.
А ведь молодежи нужны старики. Им нужны мужчины, которые не стесняются своего возраста, не превращаются в жалкие карикатуры на самих себя. Я где-то сказал, что родители — это кости, на которых дети точат зубки. Это относится также к ректорам и учителям. А кому нужны кости мягкие, самопроизвольно отдающие свой мозг жадному языку? Они должны быть твердыми и—почему бы и нет?—даже несокрушимыми. Я стал таким, каким был им нужен.
Я был ректором в течение шести лет — меня дважды избирали на трехлетний срок. За это время я имел удовольствие встретиться со множеством интереснейших людей, с которыми в противном случае никогда бы не познакомился. Я с наслаждением вспоминаю стойкую любезность королевы-матери во время моей инаугурации, когда студенты забросали нас рулонами туалетной бумаги: она подбирала их с таким видом, словно кто-то прислал их не по адресу. А когда ей надо было открывать новый стоматологический центр, она тихо хихикнула: я сказал ей, что три отделения расположены по тому же принципу, которого в средние века придерживались в близлежащем Эдинбурге — рядом соседствовали скорая помощь, морг и экспериментальная лаборатория.
А впереди меня ждали «Горячие миллионы» с великолепной Мэгги Смит. Меня ожидали три фильма на диснеевской студии. Был фильм «Вива Макс», в котором я играл генерала-мексиканца и который запретили к показу в Мексике. Впереди было «Бегство Логана», в котором я сыграл девяностолетнего старика. Из пьес мне еще предстояли «На полпути к вершине», легкая комедия, и «Неизвестный солдат и его жена», моя самая честолюбивая работа для театра. В этой пьесе я имел удовольствие работать с моей старшей дочерью Тамарой, чудесной девушкой, с которой я заново знакомился после столь неудачного для нас обоих фальстарта.