Очевидно, что человек не может себе позволить верить в прирожденное превосходство одного народа над другим. Нам следовало бы гордиться нашей принадлежностью к человечеству вообще, а не к одному из его бесчисленных подвидов, но, боюсь, мы к этому не готовы. И, несомненно, никогда не будем готовы. Собака всегда будет человеку более близким другом, нежели другие люди. Но даже и здесь породистого пса часто ценят выше, чем дворняжку, что по сути столь же бестактное проявление расизма.
В Израиле меня спросили, почему русские питают отвращение к евреям. Я ответил, что, наверное, русские не могут простить евреям революции. Ленин и Сталин были в числе немногих первых большевиков, которые не являлись евреями-интеллектуалами. Каменев, Зиновьев, Троцкий, Иоффе, Литвинов, Радек... Список бесконечен. Сомневаюсь, чтобы русские решились на деле проверить идеи марксизма без помощи постоянного еврейского брожения в области мысли.
Однако я связан с Израилем только косвенно. Я связан с Палестиной. Это — не вызов, это историческая точность. Все мои близкие уехали оттуда к 1917 году, за исключением моей тети Табиты, которая вышла замуж за араба-палестинца, Аниса Джамаля. Она жила в Иерусалиме и была вынуждена бежать оттуда во время создания государства Израиль. Друзья Израиля возражают, что оттуда никого не выгоняли, что все жители могли остаться и стать достойными гражданами новой республики. В других странах, включая Россию и Алжир, в этом были сомнения, и, наверное, они снова появятся в случае с Родезией и Южной Африкой. Как бы то ни было, очень трудно понять, каким образом страна, названная «Национальным домом», теократией и демократией, может предоставить полное равноправие всем своим гражданам, невзирая на их расу и религию. Когда кругом свистят пули вспыльчивых патриотов, не остается времени, чтобы остановиться и поспорить. Моя тетка, уже вдова, живет в небольшой квартирке в Бейруте. Как я узнал, ее дом в Иерусалиме находится в ведении департамента вражеской собственности.
Повторю слова одного просвещенного друга-еврея: «Палестинцы — последние жертвы Гитлера».
Я не стану называть его имени, опасаясь, что он станет мишенью поспешных и неверных суждений.
Когда кто-то говорит, что некоторые его близкие друзья — евреи, это обычно вызывает бурю иронического хохота. Когда заявление о том, что среди ваших близких друзей есть палестинцы, будет встречаться саркастическим смехом, а не потрясенным молчанием, как сегодня, тогда появится уверенность в том, что проблемы этого исстрадавшегося клочка земли скоро найдут практическое решение.
20
В феврале 1975 года умерла мама. Когда отца кремировали, ей эта процедура внушала глубокий ужас. Но в посмертном письме она попросила, чтобы ее тоже кремировали. Их прах захоронен на деревенском кладбище при церкви в Истличе, в Глостершире. Отец в забытьи говорил по-французски, мама — по-русски.
Как странно работает подсознание! Маме не слишком нравилось все русское. Родившись в России иностранкой, она всегда тянулась к европейским средствам и способам выражения — но вот в свои последние часы говорила почти исключительно по-русски. Она реагировала на Моцарта, музыку которого ловил маленький транзисторный приемник, и выражение ее лица менялось в зависимости от оттенков мелодии. Никакой грусти в ней не ощущалось. Смерть была частью процесса почти столь же древнего, как и сама жизнь, и между нами было нечто вроде спокойного согласия. Казалось, она настолько счастлива, насколько это вообще возможно при ужасном дискомфорте умирания.
Она много тревожилась за меня, но молча, и я узнал об этом только косвенным образом. Мама была полной противоположностью требовательного и навязчивого родителя. Хотя она и обращалась со мной, как с человеком, который был несколько моложе, чем на самом деле, она хотела иметь сына-мужчину, а не мальчика. Она следила за моей карьерой то с одобрением, то с досадой, то с облегчением. Ее критика могла быть, суровой, но оставалась неизменно вежливой и доброй. Ей слишком хорошо было известно, как трудно творить, так что она неспособна была обидеть кого-то небрежным осуждением или засыпать чрезмерными похвалами. Если у нее и был недостаток, то это привычка слишком громко смеяться над моими шутками и еще громче — над своими собственными.
Примерно в то же время окончательно распался мой второй брак. Если вы помните, мой первый развод состоялся в Лондоне, под сенью Льва и Единорога, в атмосфере благочиния. Другими словами, обстановка была та же, в которой сто пятьдесят лет назад приговаривали к смертной казни укравшего кошелек. Бедняжке Изольде, которой так хотелось поскорее выйти замуж, пришлось сидеть в жалком гостиничном номере и играть в карты со взятым внаем джентльменом, терпеливо дожидаясь, чтобы в назначенный час туда ворвался детектив и застал их в «компрометирующих» обстоятельствах. После этого надо было выждать шесть недель, после чего суд вынес решение об условно-окончательном разводе, и тогда следовало слушание, в ходе которого королевскому проктору полагалось удостовериться, что в данном деле не было ни намека на сговор. Ах, божественное лицемерие! Как стильно в те дни люди публично стирали свое грязное белье!
Теперь белье уже не стирают — только отмывают деньги. Мой второй развод наглядно это продемонстрировал.
Швейцарские адвокаты посоветовали мне пойти на «Divorce a l’Aimable» — развод по доброму согласию. Он представляет собой просто частный контракт сторон, так что судье не приходится признавать кого-то виновным. Ему остается только зарегистрировать наличие такого соглашения и, спустя какое-то время, объявить развод совершившимся.
На первый взгляд, может показаться, что это — идеальный способ, с помощью которого двое цивилизованных людей могут расстаться.
За свою свободу я должен был заплатить полмиллиона долларов. Мне дали три года, в течение которых я мог это сделать, но это казалось мне невозможным при существовавшем тогда курсе: 4,2 швейцарских франка за доллар.
Адвокаты напомнили мне, что я владею участком земли, который можно продать примерно за эту сумму какому-нибудь бывшему главе государства, отправленному в изгнание, или арабскому аристократу, желающему обеспечить себе будущее. В результате я почти не почувствую финансового бремени развода. Предполагалось, что дети останутся со мной, так что я получал не только свободу, но и возможность сохранить свое столь нужное и радостное бремя отцовства. Я подписал соглашение.
Чуть ли не сразу же после этого в Швейцарии был принят новый закон, запрещавший продажу земли иностранцам. Принимая во внимание небольшой размер этой страны и масштабы иностранных инвестиций, я легко мог понять необходимость такого закона, но я никак не ожидал того, что окажусь одной из первых его жертв. Теперь я не мог избавиться от своего обширного участка, который к тому же чуть не оказался в районе намеченной «зеленой зоны» или заповедника. Мой громадный долг не уменьшался.
Чтобы еще больше осложнить ситуацию, курс доллара понизился с 4,2 до 2,4. Размер моего долга стал приближаться к миллиону долларов. И кто-то еще может удивляться, что я согласился делать рекламу калифорнийских вин?!
Я не хочу, чтобы у моих читателей создалось впечатление, что все мне — как с гуся вода. Если на гуся вылить столько воды, он утонет. Просто я даю выход своим чувствам в смехе, когда другие прибегли бы к слезам, убийству или самоубийству. Чем более неустойчивыми становились мои браки, тем более безумно-идеалистической становилась моя уверенность в безграничных возможностях любви — любви безыскусной и глубокой. И, конечно, ничто в нашей жизни не помогает так ясно почувствовать свою ответственность, как дети. А от своих я уже получил столько радости, что никогда не смогу с ними расквитаться.
Тамара замужем. Я хорошо помню мою первую встречу с ее мужем, талантливым молодым режиссером , Кристофером Парром. Если бы я включил эту сцену в пьесу, то, несомненно, попал бы в капкан традиций и изобразил нервничающего молодого человека. При этом будущий тесть являл бы собой воплощенное понимание и сочувствие. Нет нужды говорить, что на самом деле все было совершенно не так. Юный господин Парр — воплощенное спокойствие — разглядывал меня сквозь громадные очки в роговой оправе, а я в страхе подвести любимейшую дочь в. столь важную для нее минуту превратился в настоящий комок нервов.
Я отпустил несколько шуточек, на которые этот молодой человек не отреагировал. Я стал серьезным — и он вяло улыбнулся. Время от времени я поглядывал на дочь, и мне казалось, что под маской ее обычного спокойствия прячется настоящая тревога. К концу встречи я окончательно пал духом и был уверен, что не прошел собеседования и не получил работы, которая нужна не только для меня, но и для моих близких.
Спустя несколько недель служба газетных вырезок (мне присылали все статьи, где упоминалось мое имя) прислала мне заметку из какой-то газеты с севера Англии. Там рассказывалось об интервью с Крисом, в котором его спросили, не пугает ли его перспектива стать зятем человека относительно известного — и не всегда с лучшей стороны. Ответил он так: «Нет, а с чего мне пугаться? Он очень даже ничего себе». Этот неожиданно лестный отзыв заставил меня содрогнуться от облегчения, словно при вторичном подсчете голосов я все-таки прошел.
К моменту написания этой книги (1976) остальные дети еще не подвергли меня подобному испытанию, но, несомненно, рано или поздно они это сделают. Я рассматривал некоторых претендентов, случайно попадавшихся мне на глаза, некоторых — с удовольствием, некоторых — с относительным равнодушием, некоторых — с откровенной опаской. Павла наделена классической, но очень индивидуальной красотой, хотя мне вроде бы не подобает говорить такое. Она у нас немного роковая женщина, одаренная и, как это ни удивительно, с острым чувством комического, абсурдного..
Мне уже довелось работать и с Тамарой, и с Павлой, и я знаю, что обе они по-разному, но явно одарены талантом к нашей профессии, что очень меня радует. Андреа в нашей семье досталось амплуа субретки. У нее здоровое чувство юмора и проницательный ум, который регулярно поражает меня почти хирургически тонким анализом. Игорь более мечтателен, ему хорошо с его собственными фантазиями, но он от природы обаятелен и умеет пользоваться этим даром с должной осторожностью.