Это, конечно, оценки очень беглые и потому весьма ненадежные. Игорь, который изучает скульптуру, биологию, и математику, может легко удивить меня, неожиданно сосредоточив на чем-то свои способности, а Андреа вполне может открыть все выразительные возможности нюанса, намека. Юность хороша и обаятельна именно в период поисков, хотя родители и вздыхают с облегчением, когда выбор наконец бывает сделан.
Разумеется, я говорю главным образом об их достоинствах. И не только потому, что я гордый родитель, но и потому, что их достоинства кажутся мне настоящим чудом, в недостатках я узнаю своих старых врагов, которых сам безрезультатно старался подавить в себе образованием, любезностью, сметливостью.
Да, я совершил в жизни немало ошибок и просчетов. Порой это выражалось в том, что я слишком упорно старался сделать то, что считал правильным. Но в конце концов, когда груз моих многочисленных глупостей стал уже казаться непомерным, я вновь встретился с моей давней партнершей по теннису, которая не давала мне тогда сосредоточиться на игре. С тех пор мы многое пережили, и оба не были в эти года особо счастливы. Моя дружба с Элен дю Ло д’Алеман крепла постепенно, и настало время, когда мы стали неразлучны. Наше взаимное влечение только росло, и эта неожиданно затянувшаяся весна стала сюрпризом для нас обоих. Теперь я не могу представить, что бы я без нее делал.
Я не хочу пускаться в сравнения. В молодости я был способен страдать от любви. Я мог разрыдаться по причине, которая задним числом кажется мне просто пустячной, но в то время она такой не была. Именно поэтому я стараюсь не относиться к юным свысока. Пусть с годами я приобрел некий опыт, но он достался мне не даром. Я только смутно помню, каково это — быть молодым. Но я все-таки помню, что быть молодым очень трудно, настолько трудно, что заслуживает глубочайшего уважения. Я любил своих жен так, как мог в тот момент, просто сейчас я стал старше и мое чувство к моей третьей жене, Элен, с годами созревает, словно хорошее вино.
Как можно описать эту зрелую любовь? Например, вы просыпаетесь ночью и, когда глаза начинают привыкать к темноте, постепенно различаете любимые черты, отражающие такую же сосредоточенность, с какой спят младенцы. Если эта картина вызывает у вас непривычно теплую улыбку, то можно не сомневаться: вы смотрите на женщину,.которую любите. Как приятно наблюдать за ней, когда она об этом не подозревает — когда она чем-то занята на людях или погружена в свои мысли, зачиталась интересной книгой, красится •перед зеркалом или просто спит! А еще у нее есть чувство юмора, которое позволяет ей увидеть неприятности в их реальной перспективе и сохранять чувство меры в счастье.
Я не стану утверждать, что нашел идеальную женщину. Идеальная женщина безлика. Элен являет собой гармонию очаровательных недостатков, и я уверен, что ни об одном человеке нельзя сказать ничего более лестного. Я только надеюсь, что мои собственные недостатки кажутся ей хотя бы вполовину столь же милыми. Как легко отдавать, когда кто-то готов взять, как легко брать, когда есть кто-то, кто может отдать так много! Она превратила меня в того человека, которым я когда-то втайне, в глубине души мечтал стать. Она пришла мне на помощь в поворотный момент на том утомительном, пугающем и великолепном пути самопознания, который мы называем жизнью. И я ей за это безгранично благодарен.
И на этой ноте я считаю возможным закончить свой рассказ. Благодаря этой-книге я лучше узнал себя и разобрался в прошлом. Однако гораздо больше меня сейчас интересует будущее, которое вызывает у меня жадное, лихорадочное любопытство. В него устремлен мой беспокойный дух и чересчур солидная плоть.
Надя Бенуа-Устинова.Клоп и семья Устиновых(Сокращенный перевод первой части воспоминаний)
Никому не дано выбирать себе родителей, но если бы мне был дан выбор, я без раздумья схватил бы эту пару.
Несчастлив тот ребенок, чьи родители умерли прежде, чем он сумел понять, какими они были, а не какими казались. Мне повезло. И сколько бы я ни опасался последствий этой книги, написанной с любовью, но вызывающей на размышления,— все равно я считаю, что мне повезло.
«Бедный человек,— размышляла моя матушка через несколько минут после моего рождения.— Что я наделала! Выпустила тебя в этот страшный, жестокий мир! Простишь ли ты меня когда-либо за это?»
Мне не только не за что ее прощать,— я не знал бы, что делать без нее... без них обоих.
Когда в 1957 году мы поселились на пенсионное житье в сельской местности, я надеялась, что Клоп засядет за мемуары. Я считала, что занятия такого рода дадут пищу его уму и поддержат в нем жизнь. Но по всей вероятности, он уже чувствовал себя не очень хорошо. Не мог сосредоточиться, то и дело находил предлоги, чтобы не писать. Я в шутку грозила, что сама засяду за мемуары, если он так ничего и не напишет. Но даже эта угроза не помогала. Он возражал, что не может писать о волнующих событиях, ну а остальное... кому, черт побери, интересно о нем читать?
Он человек незаметный. Клоп часто повторял это, а я лишь смеялась, так как во многих отношениях он производил обратное впечатление. И вот теперь, к сожалению, мне предстоит выполнить угрозу. Клоп написал бы эти мемуары куда лучше. Но надеюсь, что сумею нарисовать верный его портрет и воздать ему должное. Не могу сказать, что это будет легко. Его умонастроения резко и неожиданно менялись, а реакции и идеи были далеко не ординарны, хотя по многим вопросам он держался условностей и традиций. Клоп был во многом олицетворением парадоксальности, хотя считал себя простейшим из людей.
Однако друзья были о нем совсем другого мнения. Они считали, что у него чрезвычайно занимательный, и оригинальный склад ума, что он человек широкой души, гостеприимный хозяин и великий рассказчик.
Как-то раз я включила телевизор, вспомнив, что намеревалась посмотреть «Панораму», и увидела интервью с Ребеккой Уэст. Передача была посвящена английскому премьер-министру Макмиллану. Ребекка Уэст как раз говорила: «Макмиллан, конечно, замечательный и блестящий рассказчик, второго такого я не встречала». И я, подумав, добавила: «За исключением отца Питера Устинова».
Мне захотелось вскочить, побежать к Клопу и передать эти слова, но я вспомнила, что его уже нет с нами.
В 1932 году П.М. Устинов, родственник Клопа, живший в Нью-Йорке, прислал ему генеалогическое древо семьи Устиновых, созданное на основе исследований, проведенных Союзом русского дворянства в Париже, и напечатанное неким Николаем Иконниковым.
Мягко говоря, Клопа никогда не интересовали живые родственники, но он не возражал получше узнать покойных. Он просмотрел все имена и среди них обнаружил кое-кого из тех, о ком ему рассказывал отец. Затем снова вложил странички в конверт и убрал подальше — больше он туда ни разу не заглядывал. Я недавно обнаружила их в стенном шкафу в нашем коттедже — они лежали вместе с другими документами в коробке из-под шляп. Бумаги были в ужасном состоянии — мокрые, заплесневелые, кишащие тлей. Потребовалась не одна неделя, чтобы их высушить, но, по счастью, удалось разобрать то, что на них написано.
Я не стану воспроизводить здесь всю генеалогию, со всеми ответвлениями. Займусь лишь линией, ведущей прямо к Клопу.
О происхождении семьи Устиновых мало что известно. Был такой Иван Устинов, архитектор (1672—1725), которого Петр Великий послал учиться за границу; потом был Петр Устинов, числившийся дворянином в Москве в 1777 году.
Вполне возможно, что Устиновы, как многие дворянские семьи, вынуждены были отказаться от своего статуса согласно существовавшему в восемнадцатом веке закону, который был принят при Екатерине Великой (1729—1796) и запрещал людям благородного звания заниматься ремеслами.
Известно, что в это время Адриан Михайлович Устинов имел соляные копи в Сибири, поэтому лишь его сыновья были восстановлены в дворянском звании, а соляной пресс был включен в их герб.
Один из сыновей, Михаил Адрианович, вернулся в Европейскую часть России и обосновался в Саратовской губернии. Воспользовавшись декретом, по которому Екатерина Великая обещала два с половиной гектара земли за каждую выращенную овцу, он вырастил столько овец, что за короткое время стал владельцем большого поместья под Саратовым. Новиков упоминает его в качестве своего подписчика в 1790 году, числится же он как торговец из Санкт-Петербурга, живущий в Саратове. В ту пору он уже был известен как человек, ворочавший большими делами. Умер он в 1838 году в возрасте 113 лет, оставив своим детям 60 000 гектаров земли. И 6 000 крепостных. Он был глубоко верующим человеком, построил шестнадцать церквей и был погребен в одной из них — в главной церкви Саратовского монастыря.
Таким был прадед Клопа.
Дед Клопа, Григорий Михайлович, родившийся в 1804 году, унаследовал два больших имения — «Алмазово» под Саратовым и «Троицкое» под Москвой, а также половину внушительного состояния отца, но не унаследовал ни его серьезности, ни стремления к наживе. Женился он на красавице дочке Д.Ф.Панкина, калужского землевладельца.
У Григория Михайловича и его жены Марии Ивановны было четверо детей — Михаил, Григорий, Лидия и Платон, но брак их не был счастливым, и они расстались, когда дети были еще совсем маленькими.
Отец Клопа Платон, самый младший из детей, родился в 1840 году и часто рассказывал подробности своего детства, которые не давали ему покоя даже в преклонные годы. Клоп еще ребенком слушал эти рассказы, и они, видимо, оставили в нем глубокий след.
Оказывается, когда Григорий Михайлович и Мария Ивановна расстались, у каждого из них было по просторному дому на одной и той же улице в Санкт-Петербурге. Дети жили с матерью, но каждое утро должны были ходить здороваться к отцу в его дом, находившийся напротив.
Мать несколько лет протомилась в своем большом роскошном доме и умерла совсем молодой от разбитого сердца, как утверждал — и верил в это — отец Клопа. Он был также твердо уверен, что отец повинен в ее смерти, а потому ненавидел его и все, что с ним связано.