Когда Клоп проходил мимо, старик остановил его.
— Понимаешь,— сказал он,— это нехорошие рыбки, но не такие уж и плохие — умеют себя вести. Вот только есть среди них одна, настоящая заводила, сущий дьявол, Мефистофель! Я покажу ее тебе — постой, постой, не уходи! Видишь, как бедняги боятся ее, мечутся в панике туда-сюда — и все из-за Мефистофеля, он, видно, где-то прячется, я не вижу его, но постой, постой, сейчас он появится, не уходи! Я покажу тебе эту рыбку, этого дьявола!
И схватив Клопа за плечо, капитан уставился на мальчика. Внезапно лицо его перекосилось, глаза чуть не вылезли из орбит, он вскочил, подбежал к стене, снял саблю и, размахивая ею, двинулся на Клопа.
— Это же ты Мефистофель! — рявкнул он. — Теперь ты от меня не уйдешь!
Началась бесконечная погоня — сначала вокруг стола, затем по коридору на кухню и обратно. Трудно сказать, сколько длился этот кошмар. Фрау капитанши не было дома, и до смерти напуганный Клоп был наедине с безумцем.
Наконец, то ли жена вернулась и сумела утихомирить мужа, то ли он устал гоняться за мальчиком, только Клоп сумел укрыться в своей комнате и запереться. Беднягу признали душевнобольным и увезли в сумасшедший дом. Жена сначала была страшно расстроена, но потом привыкла, и Клоп продолжал у нее жить, будто ничего и не было.
Через некоторое время из сумасшедшего дома стали поступать обнадеживающие вести: капитан успокоился и шел на поправку. Старушка каждую неделю навещала мужа, носила ему пироги разные специально для него приготовленные вкусности. Как-то раз она занемогла и попросила Клопа навестить вместо нее мужа. Он долго шел по длинному коридору, подошел к обитой войлоком двери, санитар отпер ее, и, когда Клоп вошел, дверь за ним захлопнулась, и он услышал, как повернулся ключ. Клоп страдал клаустрофобией — он был в ужасе, его прошиб холодный пот.
Тут он увидел, что перед ним в кресле сидит капитан, спокойный и печальный. Клоп, постаравшись взять себя в руки, вручил пакет и передал на словах то, что просила сказать жена. Капитан выслушал его. Казалось, он был даже рад видеть мальчика. Но довольно скоро в глазах его появился блеск, он стал всматриваться в Клона, словно что-то припоминая, и вдруг вскочил, закричал: «Ты — Мефистофель! Я тебя знаю!» И железной хваткой вцепился Клопу в плечи. Тот был в ужасе — бежать некуда, он наедине с безумцем, и дверь заперта. Вдруг дверь распахнулась, и в комнату вбежало несколько санитаров — Клоп был спасен. Это длилось всего мгновение, но Клопу показалось, что прошла вечность. Его трясло как в лихорадке.
Это был единственный волнующий и потому запомнившийся случай за время пребывания Клопа в Дюссельдорфе, если це считать его блестящего окончания школы. Как лучший ученик, он должен был выступить с докладом на французском языке о жизни и творчестве Жан-Жака Руссо. Доклад был рассчитан на два часа. Клоп выучил его наизусть и произнес без запинки. Клоп не раз говорил мне, что никогда потом не отличался такими способностями, как в дюссельдорфской школе.
За время обучения в Дюссельдорфе Клоп несколько раз ездил в Яффу на каникулы — он рассказывал мне, как флиртовал на корабле с гречанками, аргентинками и другими «прелестницами», как восхищался необычайной красотой ливанок, которых встречал во время своих путешествий.
С восемнадцати и до двадцати лет Клоп учился в Гренобльском университете, а до этого — в Швейцарии, в Ивердоне, где изучал французский. Он мало рассказывал мне о самих занятиях — по обыкновению его интересовали главным образом девушки.
К примеру, в Ивердоне он с товарищами ходил в кафе, которое любили посещать прелестницы из пансиона для молодых девиц, приходившие полакомиться пирожными. Клопу приглянулась одна девица с рыжей косой и прелестным цветом лица, и он влюбился в нее. Он, казалось, тоже ей нравился. Они не разговаривали — лишь переглядывались да улыбались.
Клопу надоело такое молчаливое ухаживание, и, набравшись храбрости, он написал девице записку и передал через официанта. Это был для него очень волнующий момент: ведь он видел, как она читала записку и как улыбнулась в ответ. Затем принялась ему писать, и вскоре между ними завязалась оживленная переписка. Так продолжалось несколько недель. Затем наступил день, когда Клоп заметил, что девица чем-то крайне взволнована, и когда официантка принесла ему записочки, понял, в чем дело. Девица писала, что заболела ее мать и она утром улетает из Швейцарии к себе в Шотландию. Она пригласила Клопа зайти к ней вечером в пансион, чтобы попрощаться, и описала, как ее найти. Он, конечно, согласился.
Вечером он припарадился, надел свой лучший костюм, с головы до ног опрыскал себя духами и, преисполненный радужных надежд, отправился в пансион.
Подойдя к пансиону, а он никогда прежде там не бывал, Клоп в раздумье остановился, увидев препятствие на пути к любимой: сад был окружен высокой стеной. Однако Клоп был молод, ловок, предприимчив. В мгновение ока он взобрался на стену, но — о ужас! — она была покрыта толстым слоем битого стекла в назидание грабителям и молодым Казановам. Клоп еще не успел осознать всей опасности, как брюки его уже были порваны, а кожа изрезана и кровоточила. В темноте урон не был виден, а пыл у Клопа не погас. Он спрыгнул в сад и попал прямо в объятия девицы. И они прильнули друг к другу страстным поцелуем.
Они провели в страстных прощаниях целых два часа. Затем она тихонько выпустила его через калитку — через нее же он должен был и войти! И Клоп вернулся домой весь в крови, изодранный и вымазанный.
Лет двадцать пять спустя, став журналистом, он присутствовал на официальном обеде в Лондоне, в Гилдхолле. Среди сидевших за столом его внимание приковал к себе очень красивый, почтительного вида джентльмен, и Клоп спросил соседа, кто это. И услышал шотландскую фамилию предмета своей любви в Ивердоне. Рядом сидела немолодая, но все еще прелестная женщина, и ему сказали, что это дочь пожилого господина. Дочь была незамужем; после смерти матери она всецело посвятила себя отцу и всюду сопровождала его. Сомнений быть не могло — это была она! Клоп не подошел к ней и не заговорил. Он всегда боялся встречаться с людьми после большого перерыва. В данном случае это, пожалуй, объяснимо. Его подруга сильно постарела, и ему не хотелось при встрече, быть может невольно, дать ей почувствовать, как жестоко обошлось с ней время.
Вернувшись вечером домой, он рассказал мне о своей встрече. Она взволновала его и опечалила.
У Клопа было много таких случайных встреч. Он обладал хорошей памятью на лица и узнавал людей через много лет. Одну историю такого рода я хорошо помню.
Среди его соучеников был итальянский граф по имени Тино. Однажды, проходя по улице, Клоп увидел на террасе кафе Тино с красавицей блондинкой, явно англичанкой. Клоп помахал Тино жестом и мимикой дав понять, что считает его счастливчиком: надо же подцепить такую красотку. Помахал — и пошел дальше; этой девушки он больше не видел.
Лет двадцать или тридцать спустя Клоп заметил на коктейле в Лондоне прелестную блондинку. Она стояла у стола и накладывала себе на тарелку сандвичи. Клоп мгновенно вспомнил террасу, Тино и всю ситуацию. Перед ним явно была та самая молодая особа, которая вызвала у него такое восхищение.
Клоп подошел к ней и в расчете озадачить спросил: — Какие новости о Тино?
Она оглянулась и небрежно бросила:
— Я получила сегодня от него открытку.
Тут уж удивился Клоп. Он никак не предполагал, что она все еще помнит Тино. «Как это может быть? — думал он.— После стольких лет...»
Им не удалось продолжить разговор. К столам прихлынули гости и Клоп потерял молодую женщину, ее поглотила толпа.
— Как такое возможно,— недоумевал он, рассказывая мне об этой встрече,— она ничуть не удивилась, когда я спросил про Тино!
— Ну может быть,— сказала я,— она вышла замуж за Тино, и твой вопрос показался ей вполне естественным. Откуда знать?
— Да,— сказал Клоп,— это, конечно, возможно. Я об этом не подумал.
Итак, за Ивердоном последовал Гренобль. Здесь Клоп провел два года своей жизни — два года, полных приключений.
Он поселился в доме обедневшей аристократки, которая сдавала комнаты студентам. Ее прелестная девятнадцатилетняя дочь Ивонна помогала матери вести хозяйство и обслуживать постояльцев. Все складывалось идеально для Клопа: уютная чистая комната в почтенном доме и хорошенькая дочка.
Сначала, однако, дело ограничивалось обычным обменом многозначительными взглядами, шуточками и комплиментами, порой двусмысленными, смехом и болтовней.
Клоп познавал много нового. Он был в чужой стране и чувствовал себя взрослым и независимым. Родители снабжали его деньгами больше, чем требовалось, и он заказывал себе шикарные костюмы, шелковые рубашки и пижамы, белье, перчатки, носки, элегантную обувь и все, что требуется моднику мужчине.
Он всегда любил духи, и теперь, во Франции, это превратилось в полную манию. Он заботился о прическе и делал маникюр,— словом, развил в себе настоящий культ внешности и превратился в дэнди.
Клоп был маленький и широкоплечий, но в хорошо сшитых дорогих костюмах выглядел вполне презентабельно.
Из чистого тщеславия он стал носить монокль. Уже в пору нашего супружества ему снова захотелось его носить, но я так хохотала, когда он вставлял в глаз монокль, что он отказался от этой идеи. К тому же я считала вредным носить монокль при хороших глазах. А Клопу нравились монокли, он считал это шиком. Он даже пытался убедить меня носить монокль, но безуспешно.
Клоп рассказывал забавные истории о своих знакомых, которые учились тогда в Гренобле.
Например, об одном студенте, искавшем жилье. Посмотрев предлагаемую комнату, он говорит хозяйке:
— Эта комната мне вполне подходит, и я хотел бы ее снять, но должен вас предупредить и надеюсь, вы не станете возражать — у меня есть мандолина.
Хозяйка ответила с понимающей улыбкой:
— О, это не имеет значения, мсье. Никаких проблем. Я поставлю вам вторую кровать.