— Скажи мне, Иона, ты целовался с ней?
Глаза у него озорно блестели, когда он мне об этом рассказывал.
Роман с Ивонной, первой настоящей любовью Клопа, такой бурный поначалу и так жестоко и внезапно оборвавшийся, не прошел для него бесследно. Он стал осторожен и с недоверием относился к женщинам. Не позволял себе увлекаться и окружил себя для безопасности защитной броней.
Когда мы говорили на эту тему, я выразила опасение, что из-за этой брони он, возможно, упустил многое из того, что могла дать ему любовь. Но он заявил, что это все глупости и что он был вполне счастлив. И добавил, что с его точки зрения, люди придают слишком большое значение любви. Совсем другое дело физическое наслаждение, приправленное легкой болтовней и слегка сдобренное романтикой. Он всегда считал, что не следует слишком серьезно относиться к себе.
Но что бы он ни говорил — а это всегда зависело от обстоятельств — Клоп считал любовь чудесным даром свыше, стержнем и смыслом. И был благодарен за этот дар Создателю.
Помню, как он шокировал одного глубоко религиозного человека, сказав, что молится, только когда хочет за что-то поблагодарить Господа, и в качестве примера рассказал такую историю.
— Однажды много лет тому назад,— сказал он и тактично добавил, бросив взгляд на меня, что это было задолго до женитьбы, — я совсем уже потерял надежду добиться свидания с одной прелестной девушкой, в которую был влюблен, как вдруг она явилась ко мне в спальню и была крайне мила. Оставшись один, я опустился на колени и возблагодарил Господа за то, что он послал мне такое счастье.
Отец хотел, чтобы после Гренобля Клоп посвятил себя изучению археологии. Со временем Клоп пожалел, что не последовал его совету, но в ту пору он был молод и его интересы были связаны с сегодняшним днем. Он считал жизнь ученого в известной мере монастырской, а вот в дипломатической карьере были блеск и шик — путешествия, жизнь за границей, встречи с важными и интересными людьми, светские приемы, роскошь, веселье и перспектива — кто знает? — стать когда-нибудь послом.
Он решил изучать право и отправился в Берлинский университет, где занимался также классическим арабским. В Берлине он пробыл недолго — ровно столько, сколько, потребовалось для того, чтобы вызубрить первую суру Корана. Ему нравились многие города Германии, но столица оставила его равнодушным. По сравнению с Дюссельдорфом, Мюнхеном, Дрезденом, Ульмом и многими другими городами Берлин казался ему слишком новым и вульгарным, а диалект, на котором там говорили,— грубым и некрасивым.
Юриспруденция тоже оказалась не таким уж увлекательным предметом, а судебная медицина вызывала отвращение. Реакция была настолько сильной, что Клоп сохранил это отвращение на всю жизнь. Он часто рассказывал — всегда страшно морщась — о вскрытиях, на которых ему пришлось присутствовать, и об отвратительных частях человеческого тела и внутренностях животных, которые профессор с непонятным удовольствием приносил для демонстрации студентам. Клоп всегда терпеть не мог разговоров о болезнях, лекарствах, операциях, больницах и тому подобном, считая их дурным вкусом, гнетущими и даже опасными для здоровья как тела, так и души.
Тем временем в Яффе Платон Григорьевич покупал земли, строил дома и разбивал дорогостоящие сады, путешествовал, собирал антиквариат, платил за обучение детей — не только собственных, но и детей многочисленных сестер и братьев своей жены.
В результате деньги почти исчезли, и для спасения ситуации решено было упаковать коллекцию Платона, так называемый “музей”, отправить в Европу и выставить на продажу. Это было в 1913 году, когда Клопу был двадцать один год. Все семейство отправилось в Лондон, сняло дом и оставалось там до начала первой мировой войны.
Время от времени Клопа посылали продавать коллекцию. Для начала он пошел в Британский музей, затем ездил в Париж и Берлин. Но это ничего не дало.
Тем временем Платон, оставшийся рьяным патриотом, внезапно почувствовал, что хочет видеть свою коллекцию в русском музее.
С помощью российского посла в Лондоне Платон написал письмо царю Николаю II, прося разрешения вернуться в Россию. Письмо заканчивалось, как положено, словами: “Ваш покорный слуга Платон Устинов”, что произвело странное впечатление на Клопа и глубоко возмутило меня, когда он мне об этом рассказал. В положенный срок «слуга» получил разрешение вернуться на родину. «Музей» был упакован и отправлен в Россию.
Все это происходило перед самым началом войны. Семейство еще находилось в Лондоне, когда между Россией и Германией начались военные действия. Два старших сына, Клоп и Петр, будучи германскими подданными, сочли своим долгом отправиться в Германию и вступить в армию. Отец не возражал, и Клоп с Петром сели на последний германский корабль, отплывавший из Англии.
А Платон поехал в Россию. Его жена и дочь Бита присоединились к нему, когда покончили с необходимыми формальностями по устройству двух младших сыновей, одиннадцатилетнего Платона-младшего и семилетнего Григория, в школу-пансион в Форрест-Хилле.
Итак, семья разделилась на три части. Прибыв в Германию, Клоп с братом записались в армию.
Немцы искоса, с подозрением смотрели на них. Что это за юноши с русскими именами, прибывшие из Англии, утверждающие, что они немцы, хотя, судя по внешности и манерам, это совсем не так.
От них потребовали доказать, свою лояльность.
Клоп в качестве поручительницы назвал свою крестную, графиню фон дер Буше. Услышав титул и фамилию дамы, немцы, даже не наводя справок, сразу изменили отношения к братьям. Насупленные брови сменились доброжелательной улыбкой, и их зачислили рядовыми в Вюртембергский пехотный полк.
Пройдя положенную подготовку, они были вскоре направлены на фронт.
Обычно все высоко отзываются о чистоте и удобстве немецких окопов, но в начале 1914 года они были такие же грязные, как и у всех остальных. Клоп, отличавшийся крайней чистоплотностью и привыкший ежедневно принимать ванну, очень от этого страдал. Он по нескольку дней не имел возможности побриться и вскоре к своему ужасу обнаружил, что зарастает рыжей бородой.
Нечего и говорить, что ему были омерзительны и все другие аспекты войны — рвущиеся снаряды, обстрел из пулеметов, атаки, вид раненых и умирающих, жуткий запах, вши, отсутствие уединения.Клоп был глубоко несчастен, но старался не терять чувства юмора. Он вспоминает, например, как один солдат из Саксонии, впервые оказавшись на фронте и попав под обстрел, заметил, вытаращив глаза:
— Господи, да при такой стрельбе и до беды недалеко!
Братьям повезло, им вскоре дали нашивки, а затем решили послать в Ульм учиться на офицеров.
После окопов жизнь в городе казалась раем. Клоп говорил, что во время войны на человека в форме смотрели в Германии как на бога — он мог без труда иметь любую женщину, какая приглянется.
По окончании обучения братьев снова направили на фронт, только уже не в окопы и в качестве офицеров. Жили они в частных домах, и время от времени их эскадрилью перебрасывали с места на место, то в Бельгию, то во Францию.
Довольно скоро квартирмейстер понял, чего хочет Клоп, и всегда старался устроить его в каком-нибудь замке, в комнате с ванной и чтобы в доме была хотя бы одна молоденькая и хорошенькая девушка. Клоп снова расцвел. Он был счастлив. Наконец-то он снова мог мыться и быть элегантным. В авиации допускалась некоторая свобода в одежде — зимой можно было носить короткую куртку с меховым воротником, узкую в талии и достаточно элегантную. А еще Клоп мог снова носить монокль!
Он был чрезвычайно популярен — как среди начальства, так и среди подчиненных. Остроумный, веселый, он играл на рояле и пел разными женскими голосами к вящему веселью окружающих модные песенки того времени по-английски и по-французски. Он даже играл в бридж, чтобы ублажить начальство, хотя терпеть не мог этой игры. Столовая была хорошо снабжена винами, и еда была неплохая — вообще, по словам Клопа, о летчиках очень хорошо заботились.
Однажды утром, в июле 1917 года, Клоп проснулся и увидел, что на его кровати сидит Петя и смотрит на него.
— Что ты тут делаешь? — спросил Клоп.
— Ничего,— ответил Петя,— просто зашел попрощаться. Ты же знаешь, я сегодня везу почту.
И Клоп вспомнил, что в тот день была очередь Пети сбросить за линией фронта почту военнопленным.
— Ах да, конечно,— произнес Клоп.— Что ж, счастливого пути и возвращайся скорее!
— Да,— сказал Петя,— я не намерен долго болтаться. Что-то я ужасно устал — не знаю почему. Как только вернусь, тут же лягу и буду спать, спать, спать. Спать без оглядки.
С этими словами он вышел из комнаты.
Больше Клоп его не видел: самолет, на котором летел Петя, был сбит.
Гибель брата была самым страшным ударом для бедного Клопа — ни до, ни после он такого не переживал. Судя по тому, что я слышала о Пете, это был обаятельный, весёлый и добрый молодой человек.
Клоп остался совсем один — у него тяжело было на душе, а обратиться за поддержкой не к кому. Боясь рухнуть, если его начнут жалеть, он нацепил маску спокойного безразличия, что стоило ему больших усилий, но помогло справиться с горем, вернуть себе равновесие и примириться с дальнейшей жизнью и войной.
Он хорошо нес службу, его часто упоминали в приказах и награждали.
— Сам не знаю за что,— говорил он мне потом.— Я уверен, что ни разу никого не убил и ничего не разбомбил,— моей основной обязанностью было фотографировать и сообщать обо всем необычном, что я видел за вражеской линией фронта.
К моему ужасу, он говорил, что получал удовольствие от войны. Хотя, конечно, имелись в виду многочисленные любовные романы, помогавшие переносить тяжелые условия и вечный страх и потому, наверно, особенно возбуждавшие.
Война и патриотизм — это прекрасно, но любовь все-таки лучше.
Клопа всегда размещали в роскошных замках или в лучших городских домах, а его вежливость и добродушие неизменно действовали разоружающе, уничтожая враждебность и у глав семейств, и, особенно у дочек, которые, по словам Клопа, охотно шли навстречу его желаниям. Немалую роль в этом наверняка играло то, что Клоп прекрасно говорил по-французски. Принадлежность к разным воюющим сторонам, преданность родине — все это отступало на задний план и мгновенно устанавливалась идиллическая атмосфера.