— Да... — сказал он. — Старики...
И предоставил мне самостоятельно заполнить пропущенное.
Мы вернулись из прошлого обратно в настоящее и обнаружили, что они во многом похожи. Старая глупость со временем не стала лучше, а прежняя враждебность не стала благороднее только потому, что относилась к давнему прошлому.
Но с другой стороны, можно предположить, что моя тетка была просто усталой, недовольной какими-то совершенно посторонними вещами или просто очень плохо себя чувствовала. И на этой ноте сомнения мы переходим к следующей главе.
3
Как я уже говорил, я родился 16 апреля 1921 года примерно в 11 часов утра. Это событие произошло в Лондоне на улице Эделейд-роуд, в доме под названием Швейцарский коттедж. Поскольку мои родители за девять месяцев до этого выехали из Ленинграда на шведском грузовом пароходе, в виде эмбриона я много путешествовал и, готовясь появиться на свет, какое-то время провел в Голландии. Мою дальнейшую судьбу определило случайное решение некого герра фон Мальтзана из германского министерства иностранных дел.
Моя мать прибыла в английский порт Харвич примерно в феврале и немедленно была задержана британскими властями из-за того, что слишком точно заполнила въездную анкету. На вопрос о месте рождения она ответила «Санкт-Петербург», на вопрос, где получила образование, — «Петроград», а на вопрос, из какого города родной страны уехала, — «Ленинград». Иммиграционные чиновники решили, что она издевается над анкетой. Не без гордости отмечу, что от дальнейших неприятностей ее избавило только мое присутствие. Эта склонность отвечать на формальные вопросы чересчур буквально присуща, похоже, многим членам нашей семьи — возможно, потому, что нам всем пришлось пересечь столь много всяческих границ, с тех пор как эти препоны были изобретены.
Я и, сам попал в подобную переделку, заполняя документы на въезд в США, где на вопрос о цвете кожи ответил «розовый». Мне было строго указано на то, что я — белый, но я решительно это отрицал, указывая в качестве доказательства на зеркало в здании посольства. На эту дискуссию было потрачено немало времени, тем более что я не осознавал, какое скрытое значение в тот момент имело слово «розовый». Американские чиновники все-таки выдали мне визу, что свидетельствует об их справедливости, пусть даже с цветовым восприятием у них проблемы.
Когда мою мать отпустили столь же придирчивые британские чиновники, она отправилась в Лондон на поезде, который шел, окутанный сначала густым промышленным дымом, который затем переродился в клубы желтого тумана, непроницаемого, удушливого и гнетущего. Она вспоминает, что прежде никогда не видела и не вдыхала такой невероятной дряни. До того как туман не поглотил названия всех станций, ощущение фантасмагории в стиле Кафки еще усиливалось тем, что, как ей казалось, каждая станция называется «Боврил». Непосвященным следует объяснить, что «Боврил» — это название прекрасного бульонного концентрата. Плод частного предпринимательства при разгуле конкуренции в капиталистическом обществе, он рекламировался на ярких и броских плакатах, тогда как названия станций не имели прямых конкурентов и посему скрывали свои имена под толстым слоем грязи и копоти.
В конце концов поезд остановился у самого большого Боврила, и бывшая гувернантка матери отвезла ее в пансион, который содержала чета престарелых пуритан. В доме было запрещено все, кроме полного молчания. Тихим шепотом разговаривая с мисс Роу, которая дала ей начальное образование в Санкт-Петербурге, мать думала о том, что совершила страшную ошибку, приехав со своим неродившимся ребенком в эту кошмарную страну. Однако сила привычки у людей чувствительных такова, что именно в этой стране ей предстояло умереть спустя пятьдесят четыре года, причем в последние десять лет она отказывалась уехать из нее даже на короткий отдых, кутаясь от всепроникающей сырости и небрежно отмахиваясь от всех неудобств. Она была погружена в жизнь своей деревни, а тепло получала от бездушных электрических плит и горячих сердец соседей.
Мать вынуждена была в одиночестве сражаться с первоначальными трудностями своего нового дома потому, что отец уехал раньше нее и был страшно занят на новой работе. Когда пришло время родов, она даже в больницу поехала одна, потому что отец в этот момент надсаживал горло, пытаясь передать в Берлин по отвратительной телефонной связи содержание речи Ллойд-Джорджа.
Рассказывают, что младенцем я почти не кричал, предпочитая давать выход внутреннему напряжению в терпеливом бульканье. Кроме того, как я уже поведал, я был почти идеально круглым, чем причинял моим родителям немало беспокойства: они тревожились, не положили ли меня в кроватку вверх ногами, и поэтому постоянно возвращались в детскую, чтобы проверить себя. Я очень рано начал читать: первое слово было освоено мною в девятимесячном возрасте. Однако выбор этого слова свидетельствовал о неком дипломатическом даре, который причинил мне в дальнейшем немало неприятностей. Словом, которое я к изумлению пассажиров произнес с верхней площадки двухэтажного автобуса, тыча крошечным пальчиком в огромный плакат у железнодорожного вокзала Виктория, было «Оксо». Мне опять надо пояснить, что, насколько я знаю, в мире бульонных концентратов «Оксо» был самым настоящим и решительным соперником «Боврила». Таким образом, я тактично отомстил за испуг моей матери во время той поездки в поезде и привлек внимание всех пассажиров автобуса к достоинствам конкурента в деле сокращения поголовья крупного рогатого скота.
Трудно понять, где кончаются подлинные воспоминания и начинаются впечатления, составленные по фотографиям и рассказам любящих родственников. Вот, например, событие, которого я совершенно не помню, но тем не менее мысленно представляю себе настолько ясно, словно принимал в нем не пассивное, а активное участие: мое крещение.
Моя слезливая добрая бабушка с ее удивительной способностью переживать библейские события, словно главные новости свежих газет, прислала из Каира письмо, в котором настаивала, чтобы меня крестили в водах Иордана, в память о прошлом. Мой отец, наслаждавшийся мирной работой, проявил должное равнодушие к замшелой символике и заявил, что не сможет попросить отпуск под таким надуманным предлогом. Кроме того, у него не было денег на дорогу. Последовал оживленный обмен письмами, в результате чего было принято компромиссное решение: стороны договорились встретиться на полпути между Иорданом и Каиром. Поскольку моя бабка имела весьма смутные представления о географии за пределами Эфиопии, которую она знала как свои пять пальцев, ее легко смогли убедить в том, что этой точкой должен стать Штутгарт, вернее — Швабише Гмюнд, городок в нескольких километрах от Штутгарта. Я прибыл туда в бельевой корзине, любезно предоставленной лондонской прачечной «Белый вереск», в адрес которой я спешу произнести слова запоздалой благодарности за уют и прекрасную вентиляцию их корзин. И должен добавить, что мне никогда не казался смешным тот эпизод из «Как важно быть серьезным», в котором говорится, что герой был обнаружен в саквояже: видимо, потому, что в моем случае это слишком близко к истине.
Моя бабка двигалась по направлению к Швабише Гмюнд с юга, прижимая к груди керамическую грелку, до краев наполненную мутной водой из Иордана, которую она зачерпнула самолично, зайдя на отмель и придерживая юбки одной рукой.
Все шло хорошо до самого момента крещения, когда престарелый священник, у которого была трясучка, в самый ответственный момент не уронил грелку. Она раскололась на мозаичном полу, и ручейки желтоватой воды, в которых буйствовала примитивная и почти невидимая вооруженным взглядом речная живность, растеклись по трещинам и щелям среди неоготических сцен на библейские темы. Священник нисколько этим не смутился, быстро заменил не слишком чистые ветхозаветные воды стерильной святой водой и нарек меня Петрусом Александрусом, чтобы хоть этим поддержать чуть было не потерянный классический тон.
Я очень рад, что не родился в те отсталые времена, когда подобное происшествие могло быть истолковано как немилость какого-нибудь божества: тогда меня запросто принесли бы в жертву, трусливо надеясь на его умиротворение. И без того бабушке достаточно было только взглянуть на меня, и у нее сразу же начинали литься слезы. В менее атавистической обстановке Лондона, куда мы вернулись, я процветал вопреки столь раннему столкновению с фатумом.
Первая запомнившаяся мне няня была негритянкой, но она совершенно не походила на полногрудых, воркующих низкими голосами и добрых мамушек, которые ассоциируются с южными штатами Америки до войны Севера и Юга. Эта дама была родом из Камеруна, той части Африки, которая принадлежала к германским владениям, и своим обжигающим взглядом и хриплым голосом она могла бы поспорить с прусским фельдфебелем. Звали ее — как вам это? — фрейлейн Берта, словно она была порождением воспаленного во-, ображения Стриндберга. Почти все время я проводил в углу с мокрой пеленкой на голове, а она тем временем вопила и ругалась по-немецки, словно на плацу. Однажды отец увидел, как она немилосердно меня порет, и тут же уволил ее, заставив возненавидеть господство белых. Ее страна к этому времени находилась под управлением Франции. Ненавистный враг захватил ее родину, как и Эльзас-Лотарингию. Она не вписывалась в изменившийся мир и, как многие подобные ей неприкаянные люди, представляла собой прекрасный материал для вербовщиков нацистской партии. В рядах прислуги она добилась крошечной, бессмысленной власти, и характер у нее сложился куда более европейский, чем у любого рьяного юнкера. Сделать карьеру у нацистов ей мешал только ее внешний вид. Я часто вспоминаю о ней с жалостью. Куда она делась, я не знаю.
Ее преемницей была ирландка, девица лет двадцати с лишним, одевавшаяся^ как пятидесятилетняя, в мрачно-серую фланель. Свою черную шляпку она прикалывала длинной булавкой, проходившей, как мне казалось, прямо через ее голову насквозь. Она закручивала волосы в тугой узел и носила пенсне без оправы, которое тряслось на ее