Но времена бывают,
Когда шуты, что забавляют,
Полезнее толпе, чем те,
Которые на высоте
С толпою в пять свобод играют.
Я шут иной. Насмешкою привык хлестать шутов, достойных плети,
Не страшен мне ни жалкий временщик,
Ни те шуты, что спят в Совете.
Я правду говорить готов
Про всевозможнейших скотов».
Публика шумно аплодировала. И вот, когда аплодисменты утихли и я готовился показать моих животных, один из подгулявших моряков — офицеров стал свистать.
Ему стал вторить его сосед, мичман З.
Публика молчала… И я, при гробовом молчании, прочел «свистунам» экспромтом вылившееся у меня стихотворение:
«Свистать вы можете всю ночь
И очень свищете отлично,
Свистать я с вами бы не прочь…
Но знаю — это неприлично…»
Чем кончилась эта история?
Тем, чем кончились многие истории моих выступлений в цирке: мне было запрещено играть в Севастополе и не за первое стихотворение, как мне объяснила почтенная полиция, а за второе, «оскорбляющее честь русского офицерства».
Невыполненные программы
В Одессе жил губернатор, с которым впоследствии революционеры покончили бомбами.
Я приехал со всем своим громадным багажем, со всем многочисленным зверинцем, и был поражен неприязненным нововведением: власти с меня потребовали представления перед спектаклем программы.
Я составил программу; в ней, между прочими, номерами была сценка с дрессированными животными, под названием: «Пожар в гостинице Старый Режим и Музей Редкостей».
Конечно, действующими лицами должны были быть животные. Обоз везли собаки, пожарных изображали обезьяны, а опоздавшего на пожар брандмейстера в пожарной каске — поросенок.
Я представил предварительно программу и был за нее выслан из Одессы прежде, чем вышел на арену.
Люди большею частью не любят, когда их сравнивают с животными, особенно с такими, как поросята…
Аналогичный случай повторился в Харькове при губернаторе Пашкове.
В то время премьер министр Столыпин бесжалостно вешал революционеров.
В представленной мною программе я упомянул, что покажу Столыпинский галстух.
Но едва я отвез программу, поровнявшись на извозчике со своим под‘ездом, меня остановил пристав и заявил:
— Вы должны моментально с первым отходящим поездом отправиться в Курск.
Так я и уехал, не смея даже зайти в гостиницу, где ждала меня семья и вещи.
Без штанов(Санкюлот)
Во время моих дебютов в Вильне показывал я «Мир зверей» (Дуровская железная дорога).
Я выезжаю на паровозе и обращаюсь к публике с шутливыми словами:
— Две знаменитости:
Хилков[8], да я.
Хилков вез паровоз
Всерьез,
А я шутя.
На арене цирка развертывалась сложная железно-дорожная сценка: обезьяна — стрелочник переводила стрелку, опускала семафор, выходил начальник станции — бульдог, обезьяна — сторож звонила в колокол при отправлении поезда; журавль — актер, не имея денег на проезд, возвращался на родину по шпалам, железно-дорожная прислуга — обезьяны хлопотали в поезде, поссажиры разных классов, строго разгруппированные, усаживались по вагонам, собаки были избранниками и занимали первый класс, поросята, курочки, петушки и утки — второй класс, и, наконец, морские свинки — рангом пониже — третий. Когда садились утки, я рекомендовал их при громком смехе зрителей:
— Рекомендую: путешественницы всем известные… газетные утки.
Перед отходом поезда я, вынимал из товарного вагона разные вещи — багаж, предназначающийся для разных слоев и разных профессий. Вынимал я горшок земли и говорил:
— Это — крестьянам.
Веревки:
— Это рабочим — веревочные нервы.
Гнилую шпалу:
— Инженерам.
Громадную дубину:
— Политический градусник.
За градусником еще следовало много других предметов багажа, намекающие на злободневные вопросы города. В этих намеках многие узнавали то, о чем говорили и не договаривали или о чем они совсем не говорили из страха.
Между прочим вынимаю я рваные штаны с вывороченными карманами и заплатами, показываю публике и говорю:,
— А вот и Министерство Финансов.
Эта последняя шутка вызвала личное об'яснение с губернатором Веревкиным. О ней доложил Веревкину чиновник особых поручений, и я был вызван для об'яснения.
Пришлось прождать около двух часов между просителями. Я не знал, зачем и для чего позван, но смутно чувствовал грозу и думал, что мне вновь придется, по обыкновению, складываться и уезжать.
Появился на пороге приемной Веревкин.
Дошла очередь и до меня.
Он грозно нахмурил брови и сказал:
— Как вы смеете показывать на сцене цирка рваные штаны, называя их Министерством Финансов.
И все больше и больше возвышая голос, он закричал:
— Чтобы этих штанов больше не было, а если вы себе еще позволите, то будете в двадцать четыре часа высланы из города.
Я сделал кислую физиономию и отвечал:
— Слушаюсь. В следующий раз с вашего разрешения я буду играть без штанов.
Веревкин закусил губу, сдерживая смех, повернулся и ушел.
Царь и его присные
I. Легендарный генерал Думбадзе
Легендарный генерал Думбадзе умер; умер, забытый, ушедший в отставку. Лишь смерть напомнила о страшном генерале, который был грозою не только Ялты, но и всей великолепной Тавриды, и о котором сложилось столько легенд.
В далеком прошлом своем скромный армейский офицер Думбадзе, сделавшись ялтинским градоначальником, стал всероссийской знаменитостью, был одно время в большой силе и сам всемогучий премьер-министр Столыпин весьма и весьма считался с ним.
Так или иначе, бывали примеры, что Думбадзе отказывался исполнять столыпинские распоряжения, говоря:
— Он премьер там у себя, в Петербурге, а я премьер здесь у себя в Ялте.
В 1907 г., когда Думбадзе проехал по Ливадийскому шоссе, в него бросили бомбу.
Думбадзе легко контужен, преступник застрелился, дача Новикова горит, так сообщали телеграммы. Конечно, можно было думать, что дача горит от взрыва бомбы. А сжег ее сам Думбадзе. Он вызвал из Ливадии стрелков и приказал разгромить все имущество во всех квартирах не только дачи Новикова, из которой была брошена бомба, но и соседней.
Наученный опытом, Думбадзе об'явил приказом по Ялте, что «врагов порядка» он будет нещадно наказывать, а дома их, на подобие дома Новиково, «уничтожать без остатка», — дома Новикова, антрепренера, «опереточного папаши», как все называли его, случайно сделавшегося директором Зоологического сада в Петербурге, так как театр оперетки находился в этом саду. Новиков, конечно, ни в чем не был повинен.
Мальчишек и шатающихся по улицам с красными тряпками на подобие флагов, драть за уши и под расписку передавать родителям, при повторении — брать под стражу.
В свое время этот случай нашел освещение в статье В. Г. Короленко.
«В Таврическом дворце — конституция, — писал известный писатель, в остальной России — генералы Думбадзе. После его ручательства ялтинцам можно быть уверенным твердо в одном, что уцелеет от бомбы террориста, то генерал Думбадзе разрушит уже без остатка».
Думбадзе не церемонился и с печатью. Сплошь да рядом читали мы в газетах о высылке из Ялты редакторов, сотрудников журналов и газет, был выслан даже такой крупный писатель как Куприн, которого Думбадзе «попросил» оставить «жемчужину Крыма».
Одною из жертв, легендарного генерала был писатель Первухин. Страдая чахоткой, Первухин жил в Крыму. Он редактировал «Ялтинский Листок». Раз, не угодив чем-то Думбадзе, получил приказ немедленно уехать. Пришлось перекочевать в Италию.
Для столичной московской и петербурской печати Думбадзе был анекдотическим «дежурным блюдом». Чуть ли не ежедневно мелькало его имя на страницах многих газет, и Шаляпин, смеясь, говорил, что завидует популярности ялтинского градоначальника.
Два раза в день Думбадзе обязательно об‘езжал город и делал замечания полицейским.
Был случай, когда Думбадзе на проезде увидел дежурного околодочного в галошах.
— На дежурстве — в галошах!.. — раскричался он, остановив свой экипаж. — Долой галоши!.. В море!..
Околодочный снял галоши и — дело происходило на набережной, — закинул их в море.
Впрочем, умея карать, Думбадзе умел также и миловать. Угодных ему он поощрял и повышал.
Страшному генералу обязан карьерой своей ялтинской исправник Гвоздевич, начавший при Думбадзе службу чуть ли не с урядника.
Он заслужил милость генерала большею частью тем, что доставлял живой товар Думбадзе и высокопоставленным особам, как, например, Эмиру Бухарскому.
Благоволил он также и к тем лицам, которые принадлежали к союзу русского народа. Так, например, директор цирка Безкоровайный пользовался благосклонным разрешением градоначальника на запрещенную лотерею-аллегри, потому что брат его был в Николаеве председателем союза русского народа.
С другой стороны, генерал придирался из-за каждого пустяка и особенно был нетерпим к евреям.
Один еврей — аптекарь в Ялте — поместил без всякого умысла на сигнатурке свои инициалы в том месте, где красовался двуглавый орел. Этого было достаточно, чтобы Думбадзе выслал его вместе с семьей и служащими из Ялты и разорил до тла.
Я придумал осрамить Думбадзе и очень оригинальным образом.
Собрав несколько знакомых единомышленников, я взобрался на почти отвесные скалы в окрестностях Ялты, рискуя сломать себе шею и написал там вольные надписи, высмеивающие Думбадзе, с нецензурным текстом.
В морской бинокль снизу можно было ясно разобрать, что написано.
Смельчаков, которые могли бы взобраться и уничтожить дерзкую «литературу», не нашлось.
Тогда Думбадзе приказал расстрелять из орудий компрометирующий его выступ скалы, и таким образом надписи были уничтожены вместе с «крамольными» скалами.