Он не докончил. Надзиратель, ни слова не говоря, изо всей силы ударил собачника в зубы. Тот упал на пол обливаясь кровью…
— Говори, где собака!:—закричал надзиратель.
— Ей богу, ваше-скородие, я не знаю…
Удары за ударами посыпались на лежащего на полу собачника. Я уже раскаивался, что затеял эту историю и боялся, не показался ли мне лай Гювена. А вдруг это лаяли другие собаки!..
И, в ужасе от мордобития, я стал уговаривать надзирателя:
— Пожалуйста, не бейте его… Я слышал вой, но, может быть…
— Теперь это дело не ваше, — перебил меня пристав. — Теперь это дело полиции.
Битье участилось…Надзиратель теперь уже сапогами бил лежащего на полу собачника…Картина была ужасная: к надзирателю присоединился старый будочник и каблуком со стальной подковой ударил в голову торговца.
У собачника вырвался стон:
— Пустите, пустите. Я сейчас все покажу.
Два будочника подняли его под руки с пола. Он отодвинул кровать и сундук, схватился за большое кольцо, вделанное в пол и открыл люк потайного погреба.
Мы спустились по крутой лесенке, три собаки, между которыми был и Гювен, бросились к нам с визгом.
Невесело было у меня на душе, когда я отправился к князю Долгорукову. Я ждал от него грома и молний, когда я заговорил об истории с Гювеном. К моему удивлению, он отнесся к этой истории совершенно равнодушно…
В этот же раз он поручил мне дрессировать красивого буль-терьера. Задания были рядом капризов, заставлявших портить собаку: должен был научить ее тушить лапой сигары, нападать на входившего в дверь без доклада и т. д.
Эта дрессировка отняла у меня много времени.
Раз как то является ко мне важный, с бакенбардами, похожий на англичанина, человек и заявляет, что он лакей банкира Полякова. Он — передал мне карточку Викторова, в которой Викторов писал, чтобы я вручил буль-терьера подателю, так как «его сиятельство изволили подарить эту собаку Полякову».
Мне пришлось отдать лакею буль-терьера.
Тут передо мной встал вопрос: с кого получить за собаку деньги, — с Долгорукова или с Полякова.
Камарилья князя за это время меня достаточно испортила и я уже приготовился написать довольно беззастенчивый счет. Подумав, я решил поехать к Полякову. Каково же мое удивление, когда Поляков бросил мне высокомерно:
— Мне дрессированных собак не надо.
Я поехал не солоно хлебавши домой, а через две недели мой служащий привез мне со Смоленского рынка буль-терьера, всего измазанного в дегтю, израненного.
Я принялся за ним усиленно ухаживать, лелея — мысль, — что князь узнает, как относятся к его подаркам.
Собака у меня на руках, я вхожу по обыкновению в канцелярию губернатора с Чернышевского переулка и встречаю там обер-полицеймейстера Огарева.
Ты куда?
Я рассказал в чем дело…
Огарев не дал мне договорить.
— Поварачивай-ка оглобли назад, — сказал он.
Я ничего не понял и смотрел на него во все глаза. Тогда он наклонился и вполголоса сообщил:
— Князь очень много должен Полякову и эту собаку подарил ему в виде процента. Жалоба твоя будет неуместна.
Так я был наказан за свою «алчность».
VII. В дни студенческих беспорядков
Москва проснулась от спячки. В Охотном ряду мясники били студентов, направляемые полицией.
Казаки раз'ежали по улицам и, завидев кучку в пять-шесть студентов, сейчас же подъезжали к ним и разгоняли нагайками. Но в цирке на галерке студентов скопилось много.
Вся эта история студенческих беспорядков мне была известна как одному из немногих. А москвичи не знали, в чем дело. Толков и пересудов не было конца…
Мясники били студентов приговаривая:
— Ага, ты против России!
Газеты молчали. Им было запрещено писать о беспорядках, а я не мог молчать…
Выходя на арену, я позвал шталмейстера, артиста, который плохо говорил по-русски, поставил его на средину арены и сказал:
— Забек, вообразите себе, что вы умный человек.
— Корошо — отвечал артист, становясь в позу.
— Вообразите себе, что вы директор или инспектор…
Студенты на галерке зашушукались, в толпе задвигались.
Я нарисовал на руке мелом звезду, ударил этой рукой по физиономии Забека и сказал, обращаясь к публике:
— Смотрите у него на щеке звезда.
Весь цирк задрожал от криков:
— Браво, Дуров, браво!
Студенты понимали и аплодировали… Они заразили ничего не понимающую толпу, публика спрашивала друг у друга, в чем дело. Студенты раз‘ясняли историю со звездой…
И несмотря но то, что я стал показывать и рассказывать другое, крики «браво» не прекращались, публика перелезала из галлереи в места и, несмотря на протесты биллетеров и полиции, демонстративно кричали, становились на барьер, вскакивали даже на арену… Дано было знать Огареву. Представление прекратили, газ был потушен раньше времени…
Приехавший Огарев не дал мне разгримироваться и строго сказал:
— Смазывай морду.
Накинув на меня мою же шинель, он отправил меня на своей паре в Тверскую часть.
— В чем же было дело?
В то время в университете был всеми нелюбимый инспектор Брызгалов, человек придирчивый, желчный и подлый.
У студентов еще не было никакой формы. Они ходили в красных и черных рубашках, на выпуск, с пледами вместо пальто, которые служили им одеялами, и с длинными волосами.
В университете только-что ввели форму, но студенты ее не заводили и продолжали ходить по старому, в косоворотках. Брызгалов требовал выполнения циркуляра и придирался к «бесформенным» студентам.
Наконец, терпение у студентов лопнуло, и на сходке было решено избавиться во что бы то ни стало от ненавистного инспектора.
Единственным средством было устроить скандал и оскорбить его публично.
Один из студентов должен был пожертвовать для общего дела собою. Кинули жребий, и он пал на молодого студента Суханова, которому было поручено дать по физиономии Брызгалову в Благородном Собрании публично, что он и выполнил в точности.
За это оскорбление Брызгалов, как заслуженный инспектор, получил звезду от правительства, но должен был подать в отставку, — это то и требовалось студентам.
А Суханов был «устранен».
На следующей день мне из Тверской части пришлось в сопровождении будочника перейти напротив, в дом генерал-губернатора, но меня повели уже не с Чернышевского переулка, а по парадной лестнице в общую приемную канцелярии.
Губернатор вышел, увидев меня, велел поставить стул среди пустого зала, указал мне на него пальцем и сказал коротко:
— Сиди, пока я не приду.
Мне пришлось просидеть четыре часа сряду одному, слушая бой часов и рассматривая узоры на потолке.
После томительного ожидания дверь отворилась, и князь крикнул мне с порога:
— В следующий раз ешь пирог с грибами и держи язык за зубами. А теперь уезжай из Москвы и до тех пор не являйся, пока не забудут твоей фамилии.
VIII. Нравы
О князе и окружающей его камарилье я мог бы еще много рассказать, но для этого пришлось бы исписать целые томы…
Для характеристики нравов того времени и взглядов на нашего брата артиста приведу еще лишь один случай.
Стою я во время антракта загримированный в проходе цирка. Кругом бродит публика, осматривающая конюшни, лошадей, животных и помещения в денниках. Праздные люди при этом часто суют животным в клетки огрызки сигар, шелуху от подсолнухов и обманывают обезьян, завертывая в конфектные бумажки пуговицы, или поднятые здесь же камешки.
Я стоял и наблюдал, чтобы моим животным не было вреда от этого озорства. Вдруг я увидел группу интеллигентов, направляющихся из конюшни на места.
Я узнал среди них Огарева, сына редактора «Московского Листка» В. Н. Пастухова, они весело болтали с разодетыми в пух и прах дамами, указывали на меня и громко смеялись.
Поровнявшись со мной, Пастухов, видимо, чтобы блеснуть своим остроумием перед дамами, полудружеским тоном обратился ко мне:
— Неправда ли, Дуров, что клоунам необходимо иметь глупое лицо?
Дамы захихикали…
— Да, отвечал я, — если бы имел твою физиономию, то получал бы вдвое больше жалованья.
Свинья, как политический импульс
В 90-х годах в старом Петербурге градоначальником был Грессер, гроза всех петербуржан.
Это было время, когда в «высших» кругах были в ходу все виды разврата.
Князь Мещерский, редактор газеты «Гражданин», ухаживал за одной из цирковых артисток Нони Б.
Нони постоянно избегала встречи с князем и жаловалась мне на свою судьбу.
Мне наскучили эти жалобы, и я решил во что бы то ни стало отвадить Мещерского от посещения цирка.
Раз, когда влюбленный князь сидел во время моего выхода в первом ряду, я разложил на арене цирка три газеты… Между ними был и «Гражданин».
— Чушка, — сказал я моей свинье, — выбирай себе газету.
Свинья подошла к первой газете, ткнула ее носом и отвернулась, подошла ко второй, — тоже самое и, когда нашла газету «Гражданин», то нежно захрюкала и стала ковырять ее своим пятачком.
Этот номер я подготовил в две репетиции.
Я брал три газеты и под одну из них между листами попеременно клал мясо.
Свиньи обладают прекрасным чутьем, и моя Чушка искала лакомый кусок, а когда находила, начинала ковырять газету пятачком, чтобы свернуть ее и с'есть мясо.
Едва Чушка с победоносным видом подняла на пятачке «Гражданин», я громко заявил:
— Одним свиньям подобает читать эту газету.
Князь Мещерский был возмущен, он тяжело поднялся, весь красный от негодования, и оставил цирк навсегда.
Как благодарен был мне мой цирковой товарищ Нони.
Но шутка эта имела и свои последствия.
Князь Мещерский был в хороших отношениях с Грессером и, понятно, пожаловался ему.
Настал бенефис директриссы цирка Чинизелли. Сбор был полный. Оставили ложу для Грессера. Он известил цирк, что приедет.
Я знал, что Грессер не оставит меня в покое за князя Мещерского и приготовил ему сюрприз.