И вот Грессер в ложе. Я вывожу на арену свинью с несколькими поросятами…
— Das ist eine kleine Schwein, diese — eine grosse und diese ist noch grösser[2], — сказал я, указывая на свинью с поросятами.
Так я обругал Грессера большою свиньею.
Сверх ожидания, Грессер вел себя совершенно не так, как другие.
Несмотря на то, что все взоры были обращены на его ложу, а интеллигенция и студенты на галерке шумно апплодировали, Грессер не показал и вида, что понял мою шутку, он оставался спокойно сидеть до самого конца представления.
Я знал, что моя участь решена, и что я со дня на день должен ожидать высылки. Но проходили дни, а распоряжения о высылке не было… Настал мой бенефис.
В то время финансы России были в плохом положении, и русский рубль очень низко пал.
Я придумал на свой бенефис новую шутку, которая, мне казалось, расшевелит публику.
Но для нее мне прежде всего пришлось сговориться с артистами, стоявшими в униформе[3].
Я бросил на арену серебряный рубль и сказал:
— Чушка, подними его.
А так как я свинью не учил поднимать рубль, то она, понятно, не обратила на него никакого внимания.
Артисты, предупрежденные мною заранее, стали смеяться:
— Как же это ваша свинья не может поднять рубль?
— Что же вы хотите от свиньи? — возразил я, когда министр финансов Вышнеградский его не может поднять!
На следующий день я получил предложение от градоначальника в 24 часа выехать из Петербурга.
Несмотря на хлопоты и просьбы таких лиц, как, например, артистки Неметти, за которой усиленно ухаживал сам Грессер, — я должен был уехать.
Моя первая жена была в то время в последнем периоде беременности и, боясь остаться одна в Петербурге, а еще больше боясь ехать со мною неведомо куда, сама отправилась просить Грессера об изменении его приговора.
Ее встретил в градоначальстве чиновник особых поручений Грессера Лебедев, который сказал:
— В вашей просьбе допустить вас к Грессеру я вам отказать не могу, но я должен заявить вам, что как только Грессер услышит от вас фамилию вашего мужа, он тотчас же прекратит с вами всякий разговор.
Жена это хорошо запомнила и по своей молодости и наивности решила:
— Прежде буду просить, а потом скажу за кого.
И вот она в приемной у Грессера. Кругом тьма просителей… Грессер обходит ряды страстно ожидающих его людей и, беря из рук их прошения, громко говорит:
— Что вам угодно? А вам? А вам?
— Что вам угодно, сударыня? — обратился он, наконец, и к моей жене.
Дрожащим голосом она отвечает:
— Умоляю вас, ваше превосходительство, простите моего мужа, он больше никогда не будет ничего говорить, это его научили…
— Фамилия вашего мужа, сударыня?
Жена, помня слова полковника, поспешно заговорила:
— Ради бога, пожалейте меня… мы не можем ехать, ваше…
— Фамилию вашего мужа, сударыня! — громко закричал Грессер, видимо догадавшийся, с кем он имеет дело.
— Ваше превосходительство… — бормотала жена, обливаясь слезами, — я должна родить, я больна…
— Я в этом не виноват, — крикнул Грессер, показывая пальцем на живот несчастной женщины.
После его грубой и пошлой остроты жена, рыдая, ушла.
И мы должны были уехать…
Вот как «его превосходительство», царь и бог Петербурга, отомстил за мою шутку со свиньями.
Фон-Валь
В самой низменной части одной из главных улиц Курска, рядом с фонтаном, стоял временный деревянный, под парусиновой крышей, цирк. Не помню в каком году, в одно летнее утро когда я шел на репетицию, я заметил, что город вдруг точно преобразился.
Мясные лавки имели какой-то праздничный вид; куда девались засаленные передники мясников; они были одеты, что называется, «с иголочки» и подпоясаны белоснежными фартуками, маляры торопливо подмалевывали вывески, дворники чистили тротуары…
Что бы это значило?
Оказалось, что в Курске новый губернатор, — новая метла и город должен был подтянуться.
— Новый губернатор барон фон-Валь очень строгий… — подобострастно, с придыханием говорил полицеймейстер, — у него чтобы все было по струнке, одним словом, — гроза.
Валь был типичным губернатором, «грозой», каких немало встречалось в старой дореволюционной России. Громить и разносить своих подчиненных, — это вошло в привычку у «начальства», особенно в захолустных городах и местечках. Валь умёл это делать особенно.
Он не церемонился в выражениях, особенно, когда имел дело с простым народом или с лавочниками.
Для Валя нужна была декорация, внешний лоск, порядок, чистота улиц. Но скоро новые фартуки заменились старыми и миллиарды мух начинали вновь кружиться над висящими тушами мяса.
В это воскресенье губернатор приказал назначить смотр пожарных машин. К нашему цирку возле фонтана с полудня стали с грохотом подкатывать пожарные паровые машины; к двум часам дня ждали Валя, который хотел убедиться, что городская пожарная команда будет выше выбрасывать воду, чем добровольческая. На последнюю Валь смотрел, насупив брови, как на что-то вольное.
Толпы народа собрались у нашего цирка. Паровые машины начали работать, демонстрируя тушение пожара.
Струя за струей с треском направлялись в небо и падали на землю; вода все ближе и ближе подступала к цирку, образуя ручейки и целые лужи.
Наши балерины в розовых туфельках с визгом бегали по цирку, забирались в уборные. Они промочили ноги и запачкали туфли, которые шили сами всю ночь, усталые после представления.
Уборные все больше и больше наполнялись водой. Наводнением остались довольны только мои свиньи.
Искры от парового насоса прожгли новенькое шапито (парусиновую крышу), для покупки которой директор цирка продал в прошлом году две любимые лошади, и директор был огорчен, но не повесил носа, и решил хоть немного возместить свои убытки: он стал торопиться начать представление, пока публика не разошлась от цирка.
Быстро была составлена программа. Артисты бегом принесли с квартир костюмы и по удару колокола, как в балаганах на раусах[4] публика явилась в цирк, как на экстраординарное представление.
Валь был настроен благодушно, городская труба хватила выше всех, и он на радостях сделал первый почин, заняв в цирке ложу. Понятно, что за ним потянулась и вся администрация города. Публика также спешно брала билеты.
Я должен был в первом отделении выйти в репризе[5].
Наскоро надев свой клоунский костюм и загримировавшись, я вышел к наездникам с криком:
— Батюшки, несчастие! Городская пожарная, машина загорелась!
Эти слова моментально испортили настроение духа губернатора, и с этого момента у нас началась глухая борьба.
Не буду останавливаться на мелких придирках полицеймейстера, который подметил неприязненное выражение на лице губернатора при взгляде на меня, — не буду упоминать и о мелких придирках полиции ко мне и к цирку, — расскажу, что случилось у меня с Валем.
Из Курска впоследствии фон-Валь был назначен градоначальником Петербурга. Ретивность барона сделала ему карьеру.
В описываемое время в Курске в высшем свете первым лицом была графиня Клейнмихель, сын которой, кадет пажеского корпуса, был завсегдатаем цирка и вместе со своим другом, князем Касаткиным-Ростовским, постоянно вертелись в уборных и конюшнях, распространяя запах духов…
Тогда оба были еще мальчиками. Впоследствии я с ними столкнулся в Петербурге в цирке Чинизелли, когда они уже были взрослыми. Молодые прожигатели жизни, в блестящих офицерских костюмах, они сидели в первом ряду ложи у барьера, у самого главного хода в цирк.
Был модный субботник, неизменно посещаемый любителями цирка из аристократии; ждали генерал-губернатора фон-Валя.
Я узнал, что с минуты на минуту явится мой заклятый притеснитель и с нетерпением ждал его.
Полиция зашевелилась у входа, как муравьи в муравейнике, отдергивая тяжелую портьеру, чтобы пропустить блестящего генерал-губернатора.
Я прервал на полуслове свою речь, сделал паузу и, приложив многозначительно палец к губам, на ципочках подошел к барьеру, встал на него и сказал:
— Шшш… Валь идет[6].
Валь появился. Гром аплодисментов в верхних рядах, хихиканье, перешептывание в первых рядах.
Клейнмихель и Касаткин-Ростовский помогли распространить в высших кругах мою злую шутку. У Валя было много врагов и шутка переходила из уст в уста…
Адмирал Зеленый
В Одессе существовали две газеты. Одну из них «Новороссийский телеграф» — редактировал черносотенник, юдофоб (гонитель евреев) некто Азмидов.
Градоначальник Одессы, адмирал Зеленый, всячески покровительствовал редактору «Новороссийского Телеграфа» Азмидову и сам глумился, где только мог над евреями.
Рассказывали, что он призывал к себе старого еврея, который соблюдал древний обычай носить «пейсы» и, собственноручно осыпая грубой бранью и насмешками перепуганного на смерть еврея, отрезал ему ножницами пейсы, всячески глумясь над ним.
Он до того ненавидел евреев, что когда ему раз пожаловались на одного из них и тот оказался невиноват, адмирал крикнул:
— Так запишите его в книгу воров!
Конечно, на самом деле такой книги вовсе не существовало.
Адмирал Зеленый держал город в вечном страхе арестов и высылок.
При встрече с ним все должны были вставать и снимать шляпы. Столкнувшись раз с гимназистом, грозный адмирал закричал на него:
— Шапку долой!
А так как гимназист растерялся, Зеленый сбил с него фуражку и надрал уши.
После этого директор гимназии просил Зеленого приехать в учреждение для того, чтобы ученики знали его в лицо и при встрече знали бы, перед кем снимать фуражку.
Все эти возмутительные истории заставили меня обратить внимание на всесильного диктатора Одессы и бороться с ним посредством сатиры.