Саул лежал, глядя на своих сотоварищей, на тело Марка. Он встал с пистолетом в руке. Джонсон не шелохнулся — он боялся шелохнуться.
Все они одновременно закрыли и тут же открыли глаза, будто надеялись таким образом оживить человека, лежавшего передними.
В пещере было холодно. Саул стоял и безучастно смотрел на пистолет в своей руке. Он взял и бросил его далеко в низину и не видел, как он падал.
Они смотрели на труп, будто не верили в случившееся. Саул склонился над ним и дотронулся до мягкой руки.
— Леонард! — тихо позвал он. — Леонард? — он потряс его руку. — Леонард!
Леонард Марк оставался неподвижным. Глаза его были закрыты, он больше не дышал.
Саул поднялся.
— Мы убили его, — сказал он, ни на кого не глядя. Его рот наполнился кровью. — Единственного, кого мы не хотели убить, мы убили.
Трясущейся рукой он прикрыл свои глаза. Остальные стояли в нерешительности.
— Возьмите лопату, — велел им Саул. — Закапайте его. — Он отвернулся от всех них. — Мне больше нет дела до вас.
Кто-то отправился за лопатой.
Саул настолько ослаб, что едва мог двигаться. Его ноги будто вросли в землю, их корни питали его безысходным одиночеством, и страхом, и стужей ночей. Костер почти погас, и теперь только свет двух лун скользил по склонам голубых гор.
До него доносился звук, будто кто-то рядом копал лопатой землю.
— Он нам совсем и не нужен, — произнес кто-то слишком громко.
По-прежнему Саул слышал, как копают лопатой землю. Он тихо подошел к темному дереву и соскользнул по его стволу вниз, на песок, и теперь сидел безразлично, тупо сложив руки на коленях. «Спать, — подумал он. — Мы все теперь ляжем спать. У нас есть хотя бы это. Засну и постараюсь хоть во сне увидеть Нью-Йорк и все остальное». Он устало закрыл глаза, кровь заполнила его рот, и нос, и трепещущие веки.
— Как он делал это? — спросил он угасающим голосом. Голова его упала на грудь. — Как он вызывал сюда Нью-Йорк и устраивал нам прогулки по нему? А ну-ка попробую. Думай! Думай о Нью-Йорке! — шептал он, засыпая. — Нью-Йорк, и Центральный парк, и Иллинойс весной, яблони в цвету и зеленая трава.
Ничего у него не получилось. Ничего похожего. Нью-Йорк ушел, и никакими силами он не дог вернуть его обратно. Каждое утро он будет вставать и брести к мертвому морю в поисках его, и во все времена он будет ходить по всему Марсу в поисках его, и никогда он его не отыщет. И наконец ляжет, не в силах больше ходить, и попытается найти Нью-Йорк в своей голове, но не найдет его и там.
Последнее, что он слышал, засыпая, был звук поднимающейся и опускающейся лопаты, роющей яму, в которую со страшным скрежетом металла и в золотом тумане, и со своим запахом, и со своим светом, и со своим звучанием рухнул Нью-Йорк и был в ней зарыт. Всю ту ночь он плакал во сне.
Разговор заказан заранее(перевод О. Битова)
С чего это в памяти всплыли вдруг старые стихи? Ответа он и сам не знал, но — всплыли:
Представьте себе, представьте еще и еще раз,
Что провода, висящие на черных столбах,
Впитали миллиардные потоки слов человечьих,
Какие слышали каждую ночь напролет,
И сберегли для себя их смысл и значенье…
Он запнулся. Как там дальше? Ах да…
И вот однажды, как вечерний кроссворд,
Все услышанное составили вместе
И принялись задумчиво перебирать слова,
Как перебирает кубики слабоумный ребенок…
Опять запнулся. Что же там в конце? Постой-ка…
Как зверь безмозглый,
Сгребает гласные и согласные, без разбора,
За чудеса почитает дрянные советы
И цедит их шепотом, с каждым ударом сердца
Строго по одному…
И в час полночный некто сядет в постели
Услышит гром звонка, поднимет трубку,
И грянет голос — чей? Святого Духа?
Призрака из дальних созвездий?
А это — он. Зверь.
И с присвистом, смакуя звуки,
Промчась по континентам, одолев безумие времени,
Зверь вымолвит по слогам:
— Здрав-ствуй-те…
Он перевел дух и закончил:
Что же ответить ему, прежде немому,
Затерянному неведомо где жестокому зверю,
Как достойно ответить ему?
Он замолк.
Он сидел и молчал. Восьмидесятилетний старик, он сидел один в пустой комнате, в пустом доме, на пустой улице пустого города, на пустой планете Марс.
Он сидел, как сидел последние полвека, — сидел и ждал. На столе перед ним стоял телефон. Телефон, который давным-давно не звонил.
И вот теперь телефон затрепетал, тайно готовясь к чему-то. Быть может, именно этот трепет и вызвал в памяти забытые строки.
Ноздри у старика раздулись. Глаза широко раскрылись. Телефон задрожал — тихо, почти беззвучно. Старик наклонился, уставясь на аппарат безумными глазами. Телефон… зазвонил.
Старик подпрыгнул, отскочил от телефона, стул полетел на пол. Старик закричал, собрав все силы:
— Нет!..
Телефон зазвонил опять.
— Не-е-ет!
Он хотел было протянуть руку к трубке, протянул — и сбил аппарат со стола. Телефон упал на пол как раз в ту секунду, когда зазвонил в третий раз.
— Нет, нет… о нет… — повторял старик тихо, прижимая руки к груди, а телефон лежал у его ног. — Этого не может быть… Этого не может быть…
Потому что как-никак он был один в пустой комнате, в пустом доме, в пустом городе на планете Марс, где не было никого живого, лишь он один — Король Пустынных Гор.
И все же…
— Бартон!..
Кто-то звал его.
Нет, послышалось. Просто в трубке что-то трещало, стрекотало, как кузнечики и цикады дальних пустынь.
«Бартон? — подумал он. — Ну да… ведь это же я!..»
Старик так давно не слышал звука своего имени, что совсем его позабыл. Он не принадлежал к числу тех, кто способен разговаривать сам с собой. Он никогда…
— Бартон! — позвал телефон. — Бартон! Бартон! Бартон!..
— Замолчи! — крикнул старик.
И пнул трубку ногой. Потея и задыхаясь, нагнулся, чтобы положить ее обратно на рычаг.
Но едва он водворил ее на место, проклятый аппарат зазвонил снова.
На сей раз старик стиснул телефон руками, сжал так, словно хотел задушить, заглушить звук, но в конце концов костяшки пальцев побелели и он, разжав пальцы, поднял трубку.
— Бартон! — донесся голос издалека, за миллиард миль.
Старик подождал — сердце отмерило еще три удара, — затем сказал:
— Бартон слушает…
— Ну-ну, — отозвался голос, приблизившийся теперь до миллиона миль. — Знаешь, кто с тобой говорит?
— Черт побери! — заявил старик. — Первый звонок за пол моей жизни, а вы шутки шутить…
— Виноват. Это я, конечно, зря. Само собой, не мог же ты узнать собственный голос. Собственный голос никто не узнает. Мы-то сами слышим его искаженным, сквозь кости черепа… Слушай, Бартон, с тобой говорит Бартон.
— Что?!
— А ты думал кто? Командир ракеты? Думал, кто-то прилетел на Марс, чтобы спасти тебя?
— Да нет…
— Какое сегодня число?
— 20 июля 2097 года.
— Бог ты мой! Шестьдесят лет прошло! И что, ты все это время так и просидел, ожидая прибытия ракеты с Земли?
Старик молча кивнул. — Послушай, старик, теперь ты знаешь, кто говорит?
— Знаю. — Он вздрогнул. — Вспомнил. Мы с тобой одно лицо. Я Эмиль Бартон, и ты Эмиль Бартон.
— Но между нами существенная разница. Тебе восемьдесят, а мне двадцать. У меня еще вся жизнь впереди!
Старик рассмеялся — и тут же заплакал навзрыд. Он сидел с трубкой в руке, чувствуя себя глупым, заблудившимся ребенком. Разговор этот был немыслим, его не следовало продолжать, и все-таки разговор продолжался. Совладав с собой, старик прижал трубку к уху и сказал:
— Эй, ты там! Послушай… О Господи, если б я только мог предупредить тебя! Но каким образом? Ты же всего-навсего голос. Если б я мог показать тебе, как одиноки предстоящие годы… Оборви все разом, убей себя! Не жди! Если б ты мог понять, как это страшно, — превратиться из того, что ты есть, в то, чем я стал сегодня, сейчас, сию минуту, на этом конце провода…
— Чего нельзя, того нельзя, — расхохотался молодой Бартон далеко-далеко. — Я же не могу знать, ответил ли ты на мой звонок. Все это автоматика. Ты разговариваешь с записью, и не больше. Я живу в 2037 году, для тебя — шестьдесят лет назад. На Земле сегодня началась война. Всех колонистов отозвали с Марса домой на ракетах. А меня забыли…
— Помню, — прошептал старик.
— Один на Марсе, — хохотал молодой голос. — Месяц, год, не все ли равно? Продукты есть, книги есть. Между делом я подобрал фонотеку на десять тысяч слов с типовыми ответами — все надиктовано моим же голосом и подключено к телефонным реле. Буду сам себе звонить, заведу себе собеседника…
— Да-да…
— А шестьдесят лет спустя мои записи позвонят мне сами. Я, правда, не верю; что пробуду на Марсе столько лет. Просто мысль такая в голову пришла, замечательно ехидная мысль, средство убить время. Это действительно ты, Бартон? Ты — это я?
Из глаз старика текли слезы.
— Да-да…
— Я создал тысячу Бартонов, тысячу записей, готовых ответить на любые вопросы, в тысяче марсианских городов. Целая армия Бартонов по всей планете, покуда сам я жду возвращения ракет…
— Дурак! — Старик устало покачал головой. — Ты прождал шестьдесят лет. Состарился, ожидая, и все время один. И теперь ты стал я, и ты — по-прежнему один, один во всех пустых городах…
— Не рассчитывай на мое сочувствие. Ты для меня чужеземец, житель иной страны. Зачем мне грустить? Когда я диктую эти записи, я живой. И ты, когда слушаешь их, живой. Но понять друг друга мы не можем. Ни один из нас не может ни о чем предупредить другого, хоть мы и перекликаемся через годы — один автоматически, другой по-человечески страстно. Я живу сейчас. Ты живешь позже меня. Плакать не стану — будущее мне неведомо, а раз так, я остаюсь оптимистом. Записи спрятаны от тебя и лишь реагируют на определенные раздражители с твоей стороны. Можешь ты потребовать от