Растрепанная, зареванная мадам Даная одним рывком подняла Анютку на ноги и повергла на землю перед Гришкой:
— В ноги! В ноги кланяйся, дуреха! Сколь народу из-за тебя чуть не загинуло!
— Да не загинуло же, Даная Тихоновна… — смутился Гришка и наклонился, чтобы помочь всхлипывающей Анютке встать. В это время с Большой Грузинской донесся сперва слабый, а потом уже отчетливый звон и грохот.
— Ну, наконец-то, царствие небесное, — устало проговорил Кузьма, поднимаясь, — из Тверской части летят. Еще бы завтра схватились, ироды.
Илья поднялся на ноги. По черной Живодерке несся, громыхая, пожарный обоз, огонь факелов отражался в медных касках, бочка прыгала на кочках и плескала водой. Несколько пожарных спрыгнули с лошадей на ходу, кинулись разматывать брезентовые рукава, расхватывать багры.
— Ну, все. — Илья повернулся к сыну. — Пошли-ка домой. Идти-то сам можешь? Ох, мать сейчас тебе покажет!
Гришка молча улыбнулся. Встал и пошел рядом с отцом.
Утро занялось ясное, свежее. О ночном пожаре напоминал лишь запах гари и мокрого угля, заполнивший весь Большой дом. Взбудораженные цыгане так и не легли спать и до света сидели в нижней зале, раз за разом пересказывая друг другу ночные события. Только главный герой, Гришка, войдя в дом, сразу свалился на нары возле кухонного окна и захрапел. Илья сильно подозревал, что сын притворяется, чтобы не смотреть на слезы матери. Успокаивать перепуганную, заплаканную Настю, которой цыганки успели сообщить, что горящий дом свалился прямо на ее сына, Илье пришлось самому. Успеха его утешения не имели: Настя тихо провсхлипывала до утра, сидя рядом со спящим Гришкой и гладя его по плечу. Не успокоило ее даже то, что сын был целым и невредимым — разве что брови да ресницы слегка опалены. Проснувшись наутро, Гришке все-таки пришлось еще раз выслушать причитания Насти, дать себя осмотреть с ног до головы и поклясться матери перед образом, что больше он никогда, ни за что, ни за кем не полезет ни в какой огонь. Лишь после этого его наконец отпустили поглядеть на пепелище вместе с другими парнями. А Илья вынужден был остаться и по новой слушать Настькины нотации в духе: «А ты куда, леший безголовый, смотрел?!» Он не спорил: что толку? Сам чуть не умер со страха…
Компания молодых цыган со смехом и шутками шла по Живодерке. Вся улица была ночью на пожаре, все видели Гришку на подоконнике горящего дома — и из-за каждого забора сыпались вопросы, похвалы, одобрительные возгласы и поздравления. Гришка искренне смущался, краснел, вызывая смех парней, вполголоса ругался:
— Чего им всем надо? Своими бы делами занимались…
— Да как же, жди! — ухмыльнувшись, хлопнул его по спине Яшка. — Ты теперь герой пуще Ланцова![30] Вот погоди, дойдем до Данаи — тебя там еще и мадамы зацелуют!
Гришка совсем растерялся и уже готов был ушмыгнуть в ближайший переулок, не дожидаясь объятий обитательниц публичного дома. Еще утром ему испортило настроение то, что Маргитка, оказывается, единственная из всех девчонок-цыганок не прибежала на пожар и не видела его. Более того, она выслушала рассказ парней о Гришкином подвиге с полным равнодушием, чуть ли не зевая, а под конец еще и фыркнула: «Вот нужда-то дураку за всякой пигалицей по головешкам скакать…» Когда же Гришка, отчаянно конфузясь, осмелился сказать, что за ней, Маргиткой, он полез бы и в пекло адское, девчонка с обидным смехом заявила: «Вольно кобеляти на луну брехати!», ловко увернулась от Яшкиного подзатыльника и убежала. Разумеется, восторги и поздравления соседей не могли возместить Гришкиного расстройства. И тем более ни к чему ему был весь курятник мадам Данаи, но не говорить же об этом цыганам…
Впереди показался публичный дом — вернее, то, что от него осталось. Яшка только присвистнул, обозрев обширные завалы засыпанных золой и пеплом, обугленных бревен, которые местами еще дымились. Левый флигель и основное здание сгорели дотла, правое крыло было почти цело, лишь пострадав снаружи: его успела спасти пожарная команда. Она же погасила занявшийся маслишинский дом, стоявший по соседству. По оценке всех собравшихся, Живодерка дешево отделалась. Сейчас в грудах угля копошились перемазанные сажей девицы мадам Данаи, отыскивая уцелевшие вещи. Сама мадам, сидя на ворохе подушек у забора, озабоченно щелкала на счетах и время от времени что-то записывала карандашиком на бумажке. Рядом стоял лохматый, насупленный дядька в подпоясанной веревкой косоворотке — вожак артели строителей. Сами мужики деловито разбирали завалы бревен, и Гришка ничуть не удивился, увидев, что артелью уверенно распоряжается Яков Васильич, такой же бодрый, подтянутый и сердитый, как всегда.
— Никакой устаток его не берет! — восхищенно сказал Яшка, глядя на старого цыгана. — А ведь, голову дам на отсечение, спать не ложился. И где только успел уже мужиков достать? Эй, Яков Васильич, бог в помощь! Даная Тихоновна, каков убыток, а? Еще слава богу, что за Садовой живем!
— Твоя правда, парень, — со вздохом согласилась хозяйка заведения, сдвигая на лоб очки. — А то вовсе пришлось бы дело закрывать. А так, глядишь, и выкарабкаемся с божьей помощью.
— При чем тут Садовая? — тихо спросил Гришка.
— А ты не слыхал, что ли? Указ есть от городской думы: если кто погорит в центре, до Садовой улицы, — деревянных домов больше не строить, а ставить каменные, чтобы вид в городе лучше был. Представь, если б Даная каменное заведение отгрохала! Поди, из генерал-губернаторского дома ездили бы. Эй, Даная Тихоновна! А где же вы все на время застройки селиться-то будете?
— Да соседями бог не оставил. — Хозяйка кивнула на соседнюю развалюху купца Маслишина. — Я уж с Ерофеем Лукьянычем уговорившись, призрит барышень вместе с господами студентами…
— Пустили капусту к козлам в гости! — заржал Яшка на всю Живодерку. Ему вторил хор студенческого смеха из-за маслишинского забора. Неожиданно из густых вишневых зарослей послышался серебряный голосок:
— Григорий Ильич! А Григорий Ильич!
Гришке и в голову не пришло, что это обращаются к нему, и он не поворачивал головы на голос до тех пор, пока Яшка не ткнул его в бок:
— Оглох? Вон тебе Анютка машет! Да иди, иди! В своем праве небось!
Гришка поморщился, но пошел. Анютка в голубом ситцевом платьице и белой косыночке махала ему из-за забора. Когда Гришка приблизился, она чинно сложила руки на животе, потупилась и прошептала:
— Уж не знаю, как и благодарить вас, Григорий Ильич, за спасение-то…
— Не знаешь — так не благодари, — хмуро сказал Гришка, слыша, как в спину ему гогочут парни. — Ты что — всамделе спала?
— Знамо дело, спала… — тоненько хихикнула Анютка. Ее русые кудряшки запрыгали у висков, курносый нос забавно сморщился, и Гришка против воли улыбнулся.
— И как это вы меня поднять-то сумели, да еще с одеялом вместе? Я ж тяжелая…
— Где тяжелая? — удивился Гришка, меря взглядом тоненькую фигурку в голубом платье. — И не почувствовал ничего…
Он говорил правду, потому что вчера, оказавшись в огненной круговерти, задыхаясь от жары и дыма, был так рад, что вообще нашел в этом аду спящую девчонку, и так торопился, что не почувствовал не только Анюткиной тяжести, но даже вцепившейся в волосы кошки.
— Как самочувствие-то ваше, Григорий Ильич? — Анютка осторожно коснулась пальчиком его руки. Гришка неловко отстранился.
— Слава богу. И ты не хворай.
Отвернувшись, он махнул ожидающим его цыганам и быстро зашагал к ним. Анютка растерянно и обиженно посмотрела ему вслед.
— Ну что ты, как дурак-то? — спросил Яшка, когда компания цыган уже вышла на Садовую. — Не видишь — девчонка за тобой страдает.
— Угу… — недоверчиво усмехнулся Гришка. — Когда это она успела-то?
— Для такого дела много времени не надо. Ты не будь валенком, заверни как-нибудь к Данае, поболтай с Анюткой-то. Может, там и еще чего получится. Ты не думай, она не как другие девки, чистая. Даная ее даже к отцу Евстигнею учиться отдавала, девчонка-то грамотная…
— Мне что с этого? — вышел из себя Гришка. — Сказано тебе — не хочу! Незачем она мне!
— Опять же дурак выходишь. — Яшка на ходу сорвал лист сирени, сунул черешок в рот. Невнятно проговорил: — Выкинь ты Маргитку из головы. Что в ней есть, кроме рожи-то? Вот сам подумай: ну, женишься ты на ней, ну, накидает она тебе полные углы… А через десять лет на что любоваться будешь? Станет, как все бабы, — самовар в юбке. И мозгов ни на копейку, один визг — и все. Ну, к чему тебе это? Будь Маргитка хоть вполовину как твоя сестра, тогда бы я сам ее за тебя уговорил. А так… Побереги здоровье-то.
Гришка молчал. Делал вид, что слушает, как орут, размахивая кнутами, извозчики на углу, щурил глаза на солнце. Как в детстве, хотелось плакать, и все силы шли на то, чтобы этого не увидели цыгане.
Глава 10
Июль начался дождями. Жара пропала, словно ее и не было: теперь над Москвой висели серые тучи, и день напролет то моросило, то крапало, то лило как из ведра. Тротуары давно перестали высыхать, сырой воздух лез за воротники, липы и клены на Тверской стояли поникшие, и даже вездесущие воробьи куда-то попрятались от холодных капель. Москва снова стояла пустая. На всегда шумной и многолюдной Воздвиженке в самый полдень почти никого не было — лишь ругались на углу два мокрых торговца пирогами да с Моховой неожиданно вывернула пролетка. Илья, в глубокой задумчивости шествующий посередине мостовой, едва успел прыгнуть на тротуар.
— Да чтоб тебя размазало! — выругался он.
Пролетка с дребезжанием пронеслась вниз по Воздвиженке, резко остановилась у переулка, и из нее вышла женщина. Быстро оглянувшись, она подобрала подол платья и побежала по лужам через улицу. Илья с удивлением понял, что женщина направляется к нему. Приблизившись, она нерешительно замерла в двух шагах.
— Что угодно госпоже? — со всей почтительностью осведомился Илья.
— Смоляко, морэ… — С темного, словно сожженного лица блеснули большие черные глаза. — Ты… меня не узнаешь?