— Здравствуйте, Аркадий Петрович!
Гайдар остановился. Перед ним стояла Зоя.
— Летчики прилетели, — сказал он. — Наши хорошие летчики.
Он взял Зою за руку, и они пошли вниз, к Охотному ряду.
Солдаты, командиры и пионеры отдавали честь Гайдару, и он здоровался с ними с веселой улыбкой, радуясь каждой такой встрече.
— Уезжаете? — спросила Зоя.
— Уезжаю, — сказал Гайдар. — Завтра.
— Я тоже, — сказала Зоя. — Только еще не скоро. Но я решила твердо.
И вдруг, как тогда в парке, она посмотрела на Гайдара совсем по-ребячьи, как смотрят ученицы первых классов на старого любимого учителя.
— Аркадий Петрович! — сказала она. — Умереть за большое человеческое счастье не жалко?
— Не жалко, — сказал Гайдар. — Но лучше давайте жить долго-долго.
— Сто лет! — сказала Зоя. — Спасибо вам, Аркадий Петрович!
Она крепко пожала Гайдару руку и побежала вниз по улице за подходившим к остановке троллейбусом.
А Гайдар свернул направо и пошел за своими документами в Генеральный штаб Красной Армии.
Вот и все, что мы знаем о дружбе Аркадия Гайдара и Зои Космодемьянской.
Удивительно и хорошо, что они встретились.
Иван да Марья
Аркадий Гайдар ненадолго вернулся в Москву с Юго-Западного фронта.
Много было встреч и разговоров. Всем хотелось в те дни лишний раз повидать друга — Гайдар торопился обратно.
Не помню теперь, зачем и к кому мы поехали с Гайдаром и белорусским народным поэтом Янкой Купалой в Переделкино. Помню только, что этот поселок был неприветлив и пуст, и в лесу, чуть ли не у каждого дерева, неподвижно стояли зенитные пушки…
Как только наша машина вырвалась из города на Можайское шоссе, сразу почувствовалась близость фронта. Неистово гудя, обгоняли нас тяжелые грузовые машины с мотопехотой, на переездах стояли с флажками регулировщики-красноармейцы, а когда шоссе прижималось близко к линии железной дороги, становились видны укрытые брезентами танки и орудия на платформах воинских эшелонов.
Мои спутники жадно всматривались в этот суровый пейзаж военного тыла. Вот Купала улыбнулся и кивнул головой девушке-шоферу обмазанного глиной фронтового «ЗИСа», что, обгоняя, поравнялась с нами и метров пятьдесят вела свою машину крыло в крыло с нашей. Вот Гайдар нахмурился и отвернулся в сторону: вдоль шоссе гнали на восток стада изведавших горе войны не то смоленских, не то ржевских коров и овец. Вот он привстал с сиденья, завидев что-то вдали на дороге.
Шофер Артемик затормозил машину.
На краю канавы сидела молодая женщина. Бледное красивое лицо ее было покрыто дорожной пылью. На коленях лежали вороха поздних летних цветов — белые ромашки, желтые головки одуванчиков, мохнатые иван-да-марьи.
А в поле, в стороне от дороги, в сотне шагов от нас, копошились двое маленьких ребятишек — мальчик и девочка. Собирая цветы, они наклонялись низко, к самой земле, и снова выпрямлялись, каждый раз поворачиваясь в сторону дороги, и тревожно глядели, здесь ли мать, не ушла ли.
Когда мы остановились рядом, мальчуган приподнял с земли охапку цветов, подбежал к шоссе, высыпал неумело сорванные цветы матери в подол и только потом поднял на нас свои голубые глазенки. Девочка подошла и встала поодаль.
Купала и Гайдар вышли из автомобиля.
— От фашистов уходите? — спросил Купала.
— От фашистов, — сказала женщина.
— Пешком?
— Нет, зачем пешком! Везли нас добрые люди, да машина сломалась…
— Издалека?
— Смоленские мы, — ответила она, перебирая цветы.
— Земляки, — сказал Купала. — Соседи.
— Я тебе жука, мамка, принес, — сказал мальчуган, разжимая кулак. — Золотой жук, синий. Ленка божью коровку поймала, да выпустила, а я принес…
— Спасибо…
— Далеко ли бои от вас? — спросил Купала.
— У нас они в деревне, — сказала женщина, тихо обрывая желтые лепестки.
Рядом с ней лежали мохнатые стебли. Мы заметили, что она машинальными, словно слепыми, движениями отбирала в груде растений сине-желтые одинаковые цветы, аккуратно обрывала на них только желтые лепестки и оставляла синие.
— Злобствует варвар? — спросил Артемик.
— Злобствует, — ответила женщина. Она подняла вверх стебель, на котором оставались только редкие синие цветы. — Видишь вот. Жили Иван да Марья, никого не трогали, а Ивана нет, одна Марья осталась.
— Убили? — спросил Артемик.
— Штыком закололи, — сказала женщина. — За что? Он у меня тихий был, хворый, его и в армию не взяли… Поглядел не так, показалось проклятым. А уж как на них глядеть? Витьке моему пять годов, а и то посмотрели бы, как на них косился — того и гляди, кинется. Ночью я ушла с ребятами. Одна-то, может быть, и осталась бы — нашлось бы и мне дело, — с глухой ненавистью сказала она, — а с ребятишками не одолела себя. Куда я их в лесу дену? Малы они партизанить. Им жить надо!
— Надо, — сказал Гайдар, — им надо жить.
Янка Купала полез в кабину, долго шуршал бумагой и наконец вытащил оттуда два белых хлеба, круг колбасы и кусок масла:
— Ешьте. До Москвы доберетесь… — И он сунул женщине в руку еще и деньги.
— Зачем вы? — сказала женщина. — Зря вы, ей-богу, недалеко осталось, а народ кругом сильно добрый: пока шли и ехали, кормили нас и у себя оставляли…
Зеленый грузовик, мчавшийся навстречу со стороны Можайска к Москве, с шипеньем затормозил возле нас.
— Что стоите? Авария, что ли? — спросил шофер, высовываясь из кабины.
— Точно, — ответил Артемик. — Таких, брат, аварий теперь на нашей земле хватает. Возьмешь, что ли, ее с ребятами до города?
— Отчего же не взять, — ответил шофер грузовика. — Полезай, сестрица, в кузов. Бери палатку — ребят укроешь.
— Прощайте, добрые люди, — сказала женщина. — Побьют ведь их, правда?
— Большей правды и на свете нет, — ответил Купала.
А Гайдар всю дорогу молчал. В лесу, когда машина, свернув с магистрали, пошла неудобным горбатым проселком, я не выдержал.
— Что ж ты молчишь! — сказал я возмущенно. — Говори!
— Я боюсь закричать, — сказал он шепотом. — Не надо со мной разговаривать. Нарочно такого не придумаешь с цветками. Эх, Марья!
Когда стали приходить с фронта первые письма о Гайдаре и его боевых делах, мы узнали, что наш добродушный, веселый товарищ оказался жестоким и беспощадным к врагам.
Был такой случай. В бою у лесопильного завода, возле села Леплявы, Гайдар сидел за пулеметом. Партизаны отбили атаки врага. Не оглядываясь, побежали назад фашисты, как побитые псы, торопясь добраться до ближайшего перелеска. Не многим удалось уйти.
Еще во время гражданской войны Гайдар считался отличным пулеметчиком. Он расстреливал бегущих расчетливо, как на полигоне; фашисты падали, ползли, кричали, а голубые глаза Гайдара оставались холодными и прозрачными, как льдинки.
Лейтенант Абрамов так и написал после гибели Гайдара: «Мы отомстим за него так, как умел мстить сам товарищ Гайдар, и это будет крепкая месть».
Я много думал о Гайдаре-мстителе.
Мне вспомнилась дорога со Смоленщины, ржевские голодные коровенки, оборванные лепестки цветков иван-да-марьи и закушенные до крови губы Гайдара.
И я понял, как был страшен в своем справедливом гневе этот большой добрый человек.
Комсомольская правда
Фотограф пришел в редакцию рано утром. Ему сказали, что на фронт он поедет вместе с Гайдаром.
В Центральном Комитете комсомола секретарь ЦК пожелал отъезжавшим счастливого пути и благополучного возвращения.
— Помните, товарищи, — сказал он, — народ должен знать, как ведет себя на войне наша молодежь. Пишите и снимайте правду войны. Комсомольскую правду, — добавил он, и все улыбнулись, потому что газета, пославшая Гайдара и фотографа на фронт, так и называлась: «Комсомольская правда».
…Поезд отходил ночью.
Девушка-проводница, посвечивая синим фонариком, проверяла билеты и документы.
— Темно, ничего не видно, — сказала она. — Чуть что, кричите меня: «Настенька!»
— Слушаюсь, товарищ командир, — серьезно ответил Гайдар.
Утром он проснулся рано, встал и подошел к окну. Поезд шел тихо. За окном стояли деревья с короткими голыми сучьями, а под насыпью лежали разбитые вагоны.
— Не смотрите, — сказала Настенька, — не расстраивайтесь.
Она стояла в дверях, маленькая-маленькая, с комсомольским значком на гимнастерке, с длинной метелкой под мышкой и, стараясь не уронить метлу, заплетала тонкие косички, выскочившие из-под форменного берета.
Косички ускользали из рук, метелка падала, и Настенька сердилась.
Вагон был дачный, просторный, с маленькими жесткими диванами. Пассажиры спали сидя, прислонившись друг к другу. В углу, охватив руками костыли, сидел раненый красноармеец. Рядом с ним на лавке похрапывали двое ребятишек. Женщина, закутанная черным платком, очевидно мать ребят, сидела на чемодане.
Гайдар сел на свое место.
Медленно тянулось утро. Внутри вагона было тепло и тихо.
Поезд подходил к Сухиничам. Стали уже видны ближние строения города. Колеса погромыхивали на стрелках, и покачивались медленно идущие вагоны. Путевая сторожиха стояла на переезде, и желто-зеленый флажок в ее руках лениво шевелился на ветру.
И вдруг издалека, заглушая стук колес и говор людей, донеслось прерывистое гуденье воздушной тревоги.
Глядя в окно, Гайдар заметил, как вздрогнула сторожиха. Флажок полетел в сторону. Она подхватила с земли ребенка, копошившегося у ее ног, и, крепко прижав его к груди, развернула над головой красный флаг — грозный сигнал бедствия.
Рядом с Гайдаром щелкнул аппарат, и Гайдар повернулся. Фотограф медленно опустил «лейку». Он сделал снимок.
…Слева, низко, над самой землей, шли навстречу поезду два серых самолета с черными крестами на крыльях.
Бомбы легли слева от вагонов. Поезд резко качнулся вправо. Грохот взрывов, лязг буферов, треск дерева — всё слилось в один скрежещущий звук. С криком люди кин