Шереметьев забарабанил в дверь бревенчатого дома, в окнах которого мерцал свет. Нам долго не открывали. Вдруг на крыльце появилась девушка и, увидев нас, отшатнулась, словно ждала кого-то другого. В ее янтарных глазах мелькнул испуг, и, казалось, они засветились, как у кошки. Снежинки таяли на ее смуглом, скуластом лице и осыпали черного оленя, вышитого на зеленой вязаной кофте.
Схватившись за рукоятку финского ножа, висевшего на ремне в кожаных ножнах, она кивком головы, украшенной только жгутом желтых кос, пригласила нас войти. Большой и сильный Шереметьев шумно потопал за ней, как медведь, ничего не опасаясь, а я почему-то схватилась за пистолет, засунутый за борт комбинезона.
Мы вошли в избу и сразу почуяли вкусный запах горячих пирогов. На лавке, греясь у жаркой печи, сидел старик и чинил сети. На нас повеяло таким домашним уютом, что показалось, будто и фронта нет, и войны нет.
— Мир этому дому! — пробасил Шереметьев.
Старик уронил сеть и медленно приподнялся.
— Русские? — удивился он. — Вы кто — победители или пленники?
— Какие пленники? — схватился за пистолет Шереметьев. — Разве мы на чужой территории?
— Русские вернулись! Ты видишь, внучка, они вернулись. Я всегда говорил: Печенга — русская волость!.. Так это ваш самолет гудел над озером Бюля Ярви?
— Разве это не Юля Ярви? Вот досада! Я ошиблась и промахнулась километров на десять…
— Хорошо, что вы не промахнулись метра на два при посадке! проворчал Шереметьев.
— Мужчина и девушка? Кто вы? — Старик вдруг шагнул и ощупал меня и Шереметьева руками.
И тут мы увидели, что он слепой.
— Русских не было с тех пор, как я ослеп! Давно, давно. Последним русским гостем был у меня профессор с большой бородой. Он собирал руны. Я пел — он записывал. И за сказки подарил мне самовар! Теперь самовар напевает мне сказки в непогоду. Вы слышите?.. Импи, ставь-ка его на стол!
Девушка ответила что-то сердито по-фински и ушла в горницу, откуда пахло глаженым бельем и легким угарцем от утюга.
— Постойте, девушка! Куда вы? Какое у вас красивое имя! — попытался удержать ее Шереметьев.
— При рождении она была названа Марией. Это лахтари сделали ее Импи, — проворчал старик.
— Какие лахтари?
— Те, что убили моего сына, а меня ослепили… Кровавые мясники, они отомстили нам за то, что мы спасли добрых людей от смерти. Мы накормили и обогрели раненых, усталых, больных и проводили их к границе. Мы не знали, что это были красные финны, а за ними гнались белые финны… И вот, сын мой погиб, я брошен в вечную тьму, а внучка — единственное продолжение нашего рода — училась в финской школе и теперь презирает нас — карел, ненавидит русских, мечтает выйти замуж за финна.
Старик снова позвал внучку, но она, усевшись на сундук в полутемной горнице, не двинулась с места. Поставила на подоконник зажженную лампу и стала вязать носки.
— Импи, соблюдай законы гостеприимства: что есть в печи, давай на стол!
Старик обращался к ней по-русски, а она отвечала по-фински. Значит, понимала, но не хотела говорить по-нашему из упрямства.
— Ах, у тебя нет пирогов? И сахар весь вышел? И соленую рыбу ты скормила собакам? Ты дурная хозяйка! — рассердился старик.
Из печки так и несло рыбными пирогами. А в сенях мы видели целые связки вяленой рыбы.
Нам захотелось уйти из этого дома поскорее, но за окном бушевала метель, и мы так устали, добираясь сюда по пояс в снегу, что как сели, так и не могли подняться с места.
— Если у вас ничего нет, у нас кое-что есть, — попытался улыбнуться Шереметьев и, достав из полевой сумки банку консервов, сухари и плитку шоколада, выложил на стол. — Угощайся, дед!
— Я беден, но щедр! — крикнул Импи старик. — Я отвечу на угощение русских своим угощением.
Хлебнув горячего чаю, слепец снял со стены кантеле — инструмент, похожий на старинные русские гусли, — и, перебрав струны, тряхнул седыми кудрями:
— Послушайте сказку, которую еще никто не записал на бумагу.
Импи попыталась остановить его, что-то сердито и настойчиво сказав по-фински.
— Ничего, куда им торопиться в такую метель… — ответил старик.
«Наверное, ей не терпится выпроводить нас, пока не перепеклись пироги в печке, — подумала я. — При нас и доставать их не хочет, жадная злюка!»
Старик пригладил свои седые волосы, перебрал звонкие струны кантеле и запел несколько хрипловатым, но приятным, задушевным голосом:
Жили два хозяина, жили два соседа:
Водяной Бюля, водяной Юля.
Каждый имел озеро, хорошее озеро,
Полное окуней, и налимов, и линей,
А ершишек-плутишек без счету имел.
Скучно длинною зимою под покровом ледяным.
Скучает Бюля, скучает Юля.
И надумали соседи в карты поиграть!
Вот засели водяные: от зари и до зари
Играют на линей, на глазастых окуней,
На лососей серебристых, на икрянистых щучих.
А ершишки-плутишки в размен идут.
И продулся Юля водяному Бюле:
Всех щук проиграл, всех лососей проиграл.
Не только линей — всех глазастых окуней.
И ершишек-плутишек до мелочи спустил!
Вот восходит солнце — зиме поворот,
Счастливец Бюля выигрыш берет.
У бедняги Юли — уплыли все щуки,
Лососи, налимы, окуни нарядные…
А ершишки-плутишки никак не плывут!
Рассердился Бюля: — Ты обманщик, Юля,
Ершей своих прячешь, отдавать не хочешь.
Я их в карты выиграл — я их с водой выпью!
Приложился Бюля к озеру Юли…
И давай воду пить, сквозь усы ершей цедить!
Жадный так напился — водой подавился,
Распух да и лопнул!
А беднягу Юлю без воды оставил.
Сидит голый водяной на мокром каменье,
Под ледяным куполом холодно Юле.
По синей по коже — мурашки идут.
Заплакал тут Юля — к черту обратился:
— Лучше б я подох, лучше б удавился!
Черт про то услыхал, — толкнул зайца,
Заяц в озеро скакнул, топнул о купол,
Лед обвалился — Юля и убился!
С тех пор водяных нет в озерах этих…
Чем дольше старик пел, тем больше меня клонило в сон и от тепла, идущего от печки, и от негромкой музыки кантеле. И сказка, которую я слушала с удовольствием, переходила в какое-то забавное сновидение.
Мне казалось, что это я иду по берегу озера, а не заяц… Импи толкает меня на лед, и я проваливаюсь со звоном. Открываю испуганно глаза, а это звенят струны под пальцами старика сказителя:
Водяные, водяные, не играйте в карты,
Ни на щук, на окуней, ни на маленьких ершей,
Вы от зимней скуки песнями спасайтесь.
Разумейте сказку — бедствий опасайтесь!
Последние строки его песни заставили меня вздрогнуть. В них какое-то предупреждение!
Импи резко сказала что-то по-фински и засмеялась неестественно громко.
— Ну вот, смеется внучка моя, говорит: это все показалось глупому карелу спьяну. Все-то мы у нее глупые. А такое было. Однажды вода из Юля Ярви ушла в Бюля Ярви. И все рыбы уплыли, только упрямые ерши остались. Все это истинная правда. Мой дед сам видел, как заяц на лед прыгнул и лед обвалился… Там скалы на дне — так весь лед торосами встал.
Сон сразу слетел с меня, и мы обменялись с инженером тревожным взглядом. В одну минуту возникла перед моими глазами страшная картина. На озеро Юля Ярви садятся наши бомбардировщики, а лед его раскалывается, и наши красавцы самолеты проваливаются в трещины, погибают среди нагромождения льдин. Не знаю, что подумал Шереметьев, но по тому, как он вытер лоб рукой, по-видимому, и его бросило в жар от неожиданной догадки. Шуточная история про водяных отражала одно из непонятных и грозных явлений природы, не раз наблюдаемых местными жителями. Не в силах разгадать его, поэтические карелы, создавшие сказки Калевалы, сочинили еще одну неизвестную нам сказочную песню.
— Повторите, дедушка, повторите! — попросила я. — Мне хочется записать эту забавную историю.
Старик не торопясь, попив чайку, еще раз спел нам про картежников-водяных, и теперь мы с Шереметьевым слушали так, что не пропустили ни слова. Когда пение окончилось, я взглянула в окно. Метель приутихла. Сквозь морозные узоры стекла можно было различить и сруб водяной мельницы и старинное колесо, покрытое сосульками. А ведь эта мельница построена как раз на протоке, соединяющей озера Бюля и Юля Ярви. Стоит разрушить плотину или открыть вешняки, уровень воды в Юля Ярви понизится и лед действительно осядет на подводные скалы… И если в это время сядут наши самолеты…
У меня мурашки пошли по коже, как у проигравшего водяного Юли.
— Товарищ Шереметьев, — сказала я, подавляя дрожь, — метель утихла. Нам нужно идти к самолету. В гостях хорошо, а дома лучше.
— Да, да, — вмешался старик, — если торопитесь, вам надо скорее идти. Один порыв бури пронесся, за ним налетит второй.
— Без лыж я не дойду. Я и шагу не могу больше сделать в таком рыхлом и глубоком снегу, — сказал Шереметьев.
Когда выяснилось, что в доме только одни лыжи и то женские, на которых ходит Импи, Шереметьев огорчился, а я сказала:
— Ладно, вы подождите здесь, товарищ инженер. Я сбегаю на лыжах к нашим — они здесь недалеко — и пришлю за вами собачью упряжку. Прокатитесь с ветерком… Вы одолжите мне свои лыжи? Не бойтесь, в залог я вам оставлю офицера! — обратилась я к Импи.
Она пожала плечами, словно не понимая. Но, когда я вышла в сени, поманив за собой Шереметьева, она прокралась за нами бесшумно, как кошка.
Я попросила инженера помочь мне приладить к ногам лыжи и, когда он нагнулся, успела шепнуть:
— Оставайтесь и будьте начеку. Караульте Импи. Следите за мельницей. Оставляю гранаты и ракетницу. В случае нападения… Тсс! Ни слова, нас подслушивают.
Шереметьев ответил глазами, что понял.
— До скорого свидания! — сказала я громко и скользнула прочь от крыльца.
Вначале я шла по льду ручья, вытекающего из Юля Ярви. Но он был слишком извилист. Пробираясь между гор, разделяющих озера Юля и Бюля Ярви, он петлял, как заяц. Лучше было подняться на водораздел и потом съехать с горы прямо к нашему аэродрому.