Зенитчики сразу направили на него дула своих пушек и пулемётов — не чужой ли?
Не делая положенного круга, он спустился на аэродром и подрулил к линейке. Из самолёта выскочил Горюнов в одной гимнастёрке и бросился прямо в палатку мимо удивлённых бойцов.
— Я замерзаю, — крикнул он, — а там Жора!
Мотористы подбежали к самолёту. В кабине чернел полушубок Суханова.
— Жора! — закричал Чалкин. — Это ты, Жора?
Суханов не отзывался.
Толпа окружила машину.
Подсаживая друг друга, мотористы полезли в кабину, и вдруг Чалкин крикнул:
— Носилки!
Возвращение своего брата Валя почуяла сердцем. В это утро она возилась на кухне, помогая повару, и всё пела. Вышла на крыльцо, увидела лишний самолёт в воздухе и бросилась на аэродром, как была, в гимнастёрке.
В это время из кухни вышел повар, неся термосы, наполненные кофе и какао. Под мышкой он тащил полушубок для Вали. Поставив термосы на салазки, сказал:
— Ты где же, канареечка? На аэродроме ждут горячий завтрак.
Но Валя, забыв про свои обязанности, бежала налегке к аэродрому. За поворотом дороги перед ней открылось лесное озеро, всё испещрённое следами лыж.
Бойцы стартовой команды затаскивали в гнездо самолёт её брата. Она чуть не закричала «ура» от радости. Вдруг ноги её подкосились, и она села прямо в снег. Навстречу санитары тащили носилки. В них лежал кто-то, накрытый с головой меховым одеялом. Бледная Вера Ивановна шла рядом.
«Саша?» — пронеслось в мозгу.
Но в это время сам Сашка, живой и задорный, подскочил к ней, лохматый, как медвежонок, в своих великоватых унтах и меховом комбинезоне. И, не стесняясь людей, обнял её.
— А кто же это? — спросила Валя, не в силах оторвать глаз от носилок.
— Да Суханов же, раненый, — крикнул ей, как глухой, в ухо её брат, — и как мы прилетели вдвоём, чудо! Я на коленях у него сидел, как маленький… Ты понимаешь…
Не дослушав его сбивчивых слов, Валя подбежала к раненому и откинула с его лица одеяло.
— Жора, это я, Валя… Тебе трудно? Ты сильно ранен?
— Да… шальная пуля… Иду на вынужденную посадку, — попытался улыбнуться Суханов. — На вот тебе на память… — Он разжал руку, и из неё выпала кривая поцарапанная пуля, подбившая самолёт.
— Валя, он тяжело ранен, не беспокой его, — отвела девушку Вера Ивановна. — Пошли, — скомандовала она бойцам.
Носилки тронулись.
Брат обнял Валю за плечи. Они стояли и смотрели вслед удалявшемуся Суханову, сдерживаясь, чтобы не заплакать. И Горюнов сказал сестре:
— У каждого лётчика есть свой ангел-хранитель, его верный моторист… У меня — Суханов. Железный ангел!
Новая северная сага
Северная весна была в полном разгаре. Порывистый ветер нёс океану дыхание оттаявшей Балтики. Подгоняемые его порывами, появились первые кучевые облака. Они плыли по небу, высокие и белоснежные, как величавые парусники, давно исчезнувшие из морского обихода. Обгоняя облака, летели на север крикливые гуси, трубными голосами перекликались лебеди, почти невидимые в вышине.
На бреющем полёте проносились чирки, нырки и прочая утиная мелочь.
Всё вокруг оживало, шумело и пело — птицы, вода и звери. Горные потоки ревели, как олени, вызывающие друг друга на бой из-за любви. Даже мёртвые доски аэродромного настила, набухнув вешней водой, стали эластичны и пели на разные лады, как живые, прогибаясь под ногами лётчиков. Под колёсами самолётов деревянный аэродром — чудо северных плотников — издавал аккорды, самолёты катились на взлёт и посадку, как по клавишам.
По ночам к аэродрому подбегали осмелевшие олени, на зажжённые фары машин сыпались с неба разные необыкновенные птицы.
И в эту бурную весну над гранитными горами и глубокими ущельями, заполненными фиолетовым снегом, состоялась воздушная битва, достойная суровой и величавой северной саги о гибели богатырей.
Как в сказочной фантазии, за облаками, в горных высотах, невидимая простому глазу, происходила злая сеча закованных в современную броню рыцарей.
Пулемётные и пушечные очереди сверкали и скрежетали, словно мечи, высекающие огонь при страшных ударах о панцири и кольчуги.
Поверженные тяжело падали вниз. На металлических обломках сверкали звёзды, кресты, фигуры птиц и зверей, как старинные гербы.
Один самолёт ушёл глубоко под снег и успокоился на пятиметровой глубине. Лицо героя было совершенно цело, и на губах застыла улыбка. Хищный горностай не мог добраться до его закрытых глаз и долго царапал чёрными коготками непроницаемое и прозрачное забрало, колпак из плексигласа.
Это был лейтенант Шимко. Он лежал не тронутый тлением в своём прозрачном гробу, пока его не откопали из-под снега товарищи и не похоронили в высокой могиле, насыпанной из камней поверх гранитной скалы.
Иные сваливались с неба на землю объятые чёрным дымом и пламенем, как поверженные демоны. От иных самолётов отрывались парашютисты и парили, словно отделившаяся от тела душа.
Две такие души, упав на землю, пошли друг к другу, продолжая яростную вражду и после смерти своих машин. Они резались ножами и боролись до тех пор в глубоком и рыхлом снегу, пока один не победил другого.
Это был капитан Запрягаев, настигший своего врага сначала на самолёте, затем пешком.
Одного парашютиста нагнал самолёт с красными звёздами и срезал ему стропы ударом крыла. Белый купол взметнулся вверх, а чёрный карлик закувыркался вниз, нелепо дрыгая конечностями, как сорвавшийся с паутины паук.
Выходя из пике, погубивший его самолёт издал гамму звуков, раскатившуюся над горами, как громкий хохот.
Самолёты с красными звёздами гоняли и били стаю желтоносых и желтокрылых самолётов до тех пор, пока они не исчезли с неба.
И в чистом весеннем эфире звучали русские крики:
— Бей! Жми! Тарань!
И ругательства, полные ярости, освящённые библейскими словами о матери, о боге.
И кончилась эта битва очень странно. Победившие самолёты собрались в тесный круг, сделали несколько спиралей и вдруг стали падать, падать один за другим в пропасти и на скалы, словно разучились летать.
Один при падении загорелся, другой разбился в щепы, а из третьего, сдвинув стеклянный колпак, вылез раскрасневшийся лётчик и, утирая пот сорванным с головы меховым шлемом, погрозил кулаком небу:
— Что, подловили? А ну, кто кого подловил?..
И стал считать по пальцам:
— Шимко — двух, Запрягаев — трёх, Берёзко — двух, я — одного с Меркуловым, одного с Зубковым и двух ещё сам…
Считая, он глядел вверх, весь ещё во власти небесной битвы. Он не успел закончить счёт, как осёкся и потемнел лицом, увидев горящий самолёт.
Он бросился в свою кабину, взял ракетницу, охапку ракет и пошёл к горящей машине. Снег был так глубок, что ему пришлось ложиться, всем телом уминать себе дорогу, затем делать шаг вперёд. Это было тяжело и медленно. И, останавливаясь, чтобы отдышаться, он пускал вверх ракеты.
Это был капитан Бакулин, командир эскадрильи, которая провела этот бой.
Сейчас он не думал о том, сколько удалось сбить врагов, потерпел ли он поражение или одержал победу, он стремился лишь к одному — помочь упавшим товарищам, спасти их, кто ещё уцелел. Одного спасать было нечего. Когда Бакулин подошёл к пропасти, на дне которой, проточив громады снега, звенел синий ручей, он увидел напротив остывающий, фиолетовый скелет сгоревшего самолёта. То, что было лётчиком, темнело в средине небольшим комком, похожим на запёкшееся сердце. По этим останкам Бакулин попытался определить, кто это? Его ведомый — весёлый голубоглазый Берёзко или его заместитель — закалённый в боях Меркулов. Двое осталось их, когда он скликал по радио уцелевших после боя. Почему не выбросился он с парашютом? Не слышал ли приказа или не мог, будучи ранен в воздухе.
Было немыслимо перейти снежную пропасть и невозможно уйти. И неизвестно, сколько бы стоял Бакулин, если бы в стороне не раздался выстрел. Это стрелял не то Меркулов, не то Берёзко, уцелевший на том самолёте, что упал на обратном скате скалы.
И Бакулину захотелось, чтобы это был Берёзко. Его юный и беззаветный ведомый. Самый молодой лётчик эскадрильи. Он повёл его в этот смертельный бой, и он отвечал за него, как старший брат.
Меркулов был взросл и многоопытен. Одиннадцать самолётов сбил он лично и семнадцать в группе с товарищами. У него было больше возможностей уцелеть в бою и при посадке в этих зловещих, лысых скалах. Конечно, для полка он был более ценным лётчиком: сложившийся грозный ас, а Берёзко только начинал боевую жизнь и только подавал надежды.
И всё же всем сердцем Бакулин желал найти именно его.
Бакулин шёл к Меркулову или к Берёзко остаток дня, всю светлую холодную ночь, давая то белые, то красные, то зелёные ракеты. Наконец он увидел самолёт, разбившийся в куски. Кабина лежала отдельно от крыльев.
Лётчик сумел пройти навстречу командиру не более ста метров. Когда капитан подошёл к нему, он приподнялся на руках и, словно извиняясь, сказал застенчиво:
— Думал сохранить машину, но подломал себе ноги.
Это был Берёзко.
Бакулин обнял и жарко поцеловал его, а потом среди карликовых корявых берёзок нарезал самых прямых и стал прибинтовывать к ним ноги Березко тонко нарезанными кусками парашюта.
— Терпи! Лётчиком будешь! — говорил он, туго бинтуя переломы.
Затем, сделав из капота нечто вроде волокуши, Бакулин положил на неё Берёзко и отправился строго на восток. Он спускал друга с гор, переносил через потоки, втаскивал на скалы, снова переносил через потоки… и так много дней. Он уже потерял счёт им. От сырости и холода у него распухли руки. Острые камни и бурные потоки стащили с ног унты.
Бакулин шёл, обмотав ступни кусками меха, вырезанного из комбинезона. У него быстро отрастала борода. И скоро он превратился в лохматого, заросшего рыжей щетиной бродягу.
Много раз над лётчиками проносились самолёты их родного полка. Но не могли заметить их среди снегов и проталин, создавших в горах пестроту. Ракеты Бакулин израсходовал, пробираясь к Берёзко, а пистолетный выстрел был невидим с неба.