Подобные перемены в поведении должны настораживать: таким образом пациент старается нам что-то сообщить. Не всегда можно открыто отказаться от операции, которая продлит жизнь, если тебя умоляет отчаявшийся супруг, если дети надеются, что мама снова вернется домой. В конце концов, нельзя недооценивать и те проблески надежды на успешное лечение, что испытывает сам пациент перед лицом приближающейся смерти. Мы уже отмечали, что человеку несвойственно безоговорочно смиряться с окончательностью смерти, так как надежда умирает последней. Именно поэтому далеко не всегда можно принимать на веру то, что говорит тебе пациент.
В. совершенно очевидно давала понять: она хочет, чтобы ее оставили в покое. Получив известие о предстоящей операции, она стала гораздо чаще испытывать боли и дискомфорт. По мере приближения решительного дня ее тревога все усиливалась. Отменить операцию было не в нашей власти. Мы лишь сообщили врачам о наших опасениях, чувствуя, что В. может не перенести операцию.
Пациентка не нашла в себе мужества отказаться от хирургического вмешательства. Она не умерла в ожидании этого дня. Не суждено ей было умереть и при операции. В операционной женщина сильно нервничала, кричала, у нее развилась мания преследования. Она вела себя подобным образом до тех пор, пока за несколько минут до начала операции ее не вернули в палату.
В. явно бредила. У нее появились галлюцинации, параноидальные идеи. Она казалась испуганной, сбитой с толку, с персоналом разговаривала сбивчиво. Тем не менее, несмотря на невротическое поведение, поражало то, что пациентка частично сохраняла логическое мышление и определенную степень осознания происходящего. Вернувшись в палату, она попросила позвать меня. Я заглянула к В. на следующий день. У ее постели сидел муж. В. бросила на него взгляд и сказала: «Объясните этому человеку, чтобы он понял». Она отвернулась от нас, демонстрируя, что ее не следует тревожить. Мужа В. я видела впервые. Он не находил слов, не мог сообразить, в чем причина «сумасбродного» поведения супруги, которая всегда была такой достойной леди. Он не желал смириться с быстро прогрессирующей болезнью жены, не понимал цели нашего «безумного разговора».
Его совершенно озадачили неожиданные изменения ее поведения, о чем и поведал нам со слезами на глазах. Он рассказал, что в браке они были чрезвычайно счастливы, и смертельное заболевание жены для него просто непостижимо. Мужчина питал надежду, что операция позволит им снова воссоединиться («совсем как раньше»), еще раз пережить счастливые мгновения их долгого брака. Отстраненность супруги его тревожила даже больше, чем ее нервный срыв.
Мистер В. вдруг замолчал, когда я попросила его рассказать не о своих переживаниях, а о потребностях жены. Он медленно начал осознавать, что не прислушивался к супруге, полагал, что ее желания ничуть не изменились. Мужчина не мог себе представить, что пациентка дошла до того предела, когда смерть кажется великим облегчением. Он не понимал, что людям легче расставаться с жизнью, когда им позволяют (и даже помогают) постепенно отрешиться от тех связей, которые так много для них значили раньше.
Наша встреча длилась долго. По мере того как мы разговаривали, многое постепенно прояснялось. Мистер В. подтверждал, что жена пыталась сообщить ему о своих желаниях, только он ее не слышал, поскольку потребности супруги вступали в противоречие с его собственными нуждами. Многое из того, что он рассказал, даже могло показаться забавным. От меня он уходил с явным чувством облегчения. Когда я предложила зайти в палату В. вместе, мужчина отказался. Теперь он был и сам в состоянии откровенно поговорить с женой о вероятном исходе ее болезни и даже, можно сказать, радовался, что «отпор» жены привел к отмене операции. На ее нервный срыв мистер В. реагировал так: «Бог ты мой, да может, она еще и сильнее многих. Жена нас просто водит за нос. Она же ясно дала понять, что не хочет оперироваться. А вдруг этот ее психоз – единственный способ, который не даст ей умереть, пока она к этому не готова?»
Через несколько дней мистер В. подтвердил: пациентка и правда не может позволить себе умереть до тех пор, пока не поймет, что муж готов ее отпустить. Она хотела, чтобы он действительно понял ее, а не «только делал вид, что все образуется». Мистер В. честно давал супруге возможность поговорить об этом, хотя ему приходилось нелегко, и много раз он даже «отступал». То он возлагал надежды на лучевую терапию, то пробовал заставить жену уехать домой, обещая нанять ей платную сиделку…
В течение следующих двух недель мистер В. часто заходил ко мне поговорить о жене, о своих надеждах. Заговаривал и об ожидавшей супругу смерти. В итоге он все же примирился с тем, что состояние жены будет ухудшаться, что она уже не сможет разделять с ним то, что когда-то было так важно для них обоих.
Как только операцию окончательно отменили, пациентка оправилась от нервного расстройства. Мистер В. признал, что ее кончина неизбежна, и разделил с женой это знание. Боли теперь беспокоили пациентку меньше, и она вновь стала той преисполненной достоинства дамой, которая старалась справляться со многими вещами самостоятельно (насколько позволяло физическое состояние). Медики стали проявлять больше внимания к ее деликатным намекам, на которые реагировали чрезвычайно тактично, не забывая о том, что важнейшей потребностью В. было дожить до конца с достоинством.
В. – лишь одна из многих наших пациентов, чья жизнь подходила к завершению, но все же она оказалась единственной, кто проявил настолько острую психопатическую реакцию. Я уверена, отчаянный отпор попыткам хирургов продлить жизнь был своеобразным механизмом защиты, ибо операция в любом случае запоздала.
Мы уже говорили, что пациентам проще справляться со страхом смерти, если не препятствовать им в выражении гнева и тоски в «подготовительном периоде». Больному станет легче, если дать ему возможность свободно рассказать о своих страхах и фантазиях человеку, готовому спокойно слушать. Необходимо четко понимать: только так пациент и сможет перейти на стадию принятия, на которой происходит постепенное отстранение (торможение), отпадает необходимость в двусторонних коммуникациях.
Нам удалось определить два способа, позволяющих сравнительно легко достигнуть этой цели. Кто-то выходит на стадию принятия без посторонней помощи, другим требуется совсем небольшая поддержка – молчаливое понимание, невмешательство. Обычно это пациенты пожилые. Они спокойно принимают приближение смерти; они много работали и страдали, вырастили детей и добились своих целей. Старики осознают, в чем смысл их жизни, испытывают удовлетворение, вспоминая прошедшие годы.
Другим повезло меньше. Подобного телесного и умственного состояния пациенты достигают, лишь получив достаточно времени для подготовки к смерти. Им требуется куда бóльшая поддержка и понимание окружающих, так как первые стадии они преодолевают в борьбе. Большинство пациентов, добравшихся до стадии принятия, встречали конец без страха и отчаяния. Лучше всего для сравнения здесь подойдут строки Беттельгейма о раннем детстве: «Это тот самый возраст, когда нас ни о чем не просят, зато дают все, что нам необходимо. Психоанализ рассматривает раннее детство как период пассивности, возраст первичного нарциссизма, когда человек думает, что он – это и есть весь мир».
Итак, возможно, в конце жизни, когда мы сделали все, что хотели, и отдали все, что могли, испытали и радости, и муки, – мы возвращаемся туда, откуда все начиналось. Кольцо жизни нашей замыкается.
Два интервью, которые я привожу дальше, представляют собой беседы с супругами, пытающимися достигнуть стадии принятия.
Доктор Г., стоматолог по профессии, был глубоко религиозным человеком. Имел сына, молодого человека двадцати четырех лет. О Г. я уже упоминала в Главе IV, когда речь шла о вопросе «Почему я?» Он тогда припомнил одного старика, рассказал, как спросил себя, почему бы Господу не забрать жизнь Джорджа, оставив в живых его самого. Во время нашей беседы вырисовывалась четкая картина принятия; однако стало понятно, что Г. продолжает питать кое-какие надежды. Рассудком он прекрасно понимал, что имеет злокачественную опухоль и, сам являясь медиком, вполне мог оценить призрачные шансы на продолжение профессиональной деятельности. Так или иначе, до самого конца нашей беседы он либо не мог, либо не хотел даже заговаривать о том, что ему придется закрыть кабинет. При своей клинике он оставил девушку-администратора, которая должна была принимать звонки пациентов. Он продолжал питать надежду, что Бог повторит чудо, которое Г. пришлось испытать во время войны. Тогда неприятель стрелял в него едва ли не в упор и все же промахнулся. «Когда в тебя стреляют с двадцати футов, а пуля летит мимо, ты понимаешь: тут дело не только в твоей ловкости. Наверное, есть что-то такое свыше».
Доктор: Расскажите, сколько вы уже находитесь в больнице. Что вас сюда привело?
Пациент: Хорошо. Наверное, вы уже знаете, что я – стоматолог. Практикую много лет. В конце июня у меня внезапно появились боли. Я решил, что это не просто так, и прошел флюорографию. Первая операция у меня была уже 7 июля.
Доктор: Это произошло в 1966-м?
Пациент: Да-да. Я понял тогда, что девяносто шансов из ста – за то, что опухоль злокачественная. И все-таки это были лишь теоретические рассуждения, ведь приступ я испытал впервые, раньше с такими болевыми ощущениями не сталкивался. Операцию я перенес успешно, отлично восстановился, а потом… потом у меня случился заворот кишки. 14 сентября пришлось вновь лечь под нож. После 27 октября динамика моего состояния ухудшилась. Жена пообщалась со здешним врачом, и мы прибыли сюда. То есть с 27 октября я только и делаю, что лечусь. Вот и вся история моей госпитализации, если кратко.
Доктор: На каком этапе болезни вы поняли, с чем столкнулись?
Пациент: Фактически я знал, что, скорее всего, – это онкология. Уже после рентгена понял, потому что образование в данной конкретной области – на девяносто процентов злокачественная опухоль. Но, как уже говорил, в тот момент я все-таки не придал этому значения, да и чувствовал себя отлично. После операции врачи мне ничего не сказали, зато сообщили моей семье, что состояние тяжелое. Через несколько дней мы с сыном ехали в соседний городок. Мы всегда были очень дружной семьей, поэтому не могли не обсудить мое положение. Сын спросил: «Мама говорила, что у тебя на самом деле?» Я сказал, что такого разговора не было. Видел, что сына это поразило. Тогда он рассказал, что во время первой операции выяснилось: опухоль не только злокачественная, но еще и с метастазами, которые распространились по всему телу, не затронули только печень и селезенку. Хотя бы это уже радовало. Опухоль неоперабельная, хотя я и так подозревал. Кстати, мой мальчик пришел к Богу, когда ему исполнилось десять. Мы много лет хотели познать Господа так же, как сын. Потом он вырос, уехал поступать в колледж. Вера заставила его сильно повзрослеть.