Наиболее трагическим событием для семьи (за исключением смерти совсем молодого родственника) является смерть стариков. Разные поколения могут проживать вместе или раздельно, но так или иначе каждое из них имеет право на свою частную жизнь, желает удовлетворять те потребности, которые характерны именно для данного поколения. С точки зрения экономики старики уже исчерпали свою полезность для общества. С другой стороны, они заслужили право прожить остаток своих дней достойно и мирно. Данная теория вполне жизнеспособна до тех пор, пока пожилой человек здоров физически, пребывает в здравом уме и может себя обслуживать. Тем не менее мы встречали множество стариков в плохом физическом и эмоциональном состоянии. Требуются внушительные суммы, чтобы обеспечить им достойный уровень жизни, который семья считает необходимым. И тут родные пожилого человека встают перед сложным решением: нужно мобилизовать все имеющиеся сбережения, отложенные на собственную пенсию, брать ссуды, чтобы создать условия для старика на последнем этапе его жизни. Трагедия стариков заключается в том, что все эти деньги, любые финансовые жертвы не приведут к положительной динамике; скорее, они требуются для поддержания минимально комфортных условий. Если состояние здоровья пожилого родственника ухудшается, затраты возрастают многократно. Семья начинает желать его быстрой и безболезненной смерти, однако нечасто может откровенно в этом признаться. Совершенно очевидно, что подобные желания провоцируют чувство вины.
Мне вспоминается пожилая женщина, которую госпитализировали на длительный срок в частную клинику. Ей требовалось сложное лечение, сестринский уход, и все это стоило немалых денег. Родственники ожидали, что она скончается со дня на день, но старушка все жила, состояние ее не изменялось. Дочь женщины разрывалась между двумя желаниями: отправить мать в хоспис либо, чего явно хотела старушка, оставить ее в частной клинике. Зять был вне себя оттого, что пришлось потратить все накопления. Он ссорился с женой, а та не могла забрать мать из клиники, поскольку не в состоянии была отделаться от чувства вины. Когда я навестила пациентку, та выглядела испуганной и утомленной. Я без обиняков спросила ее, чего она боится. Старушка присмотрелась ко мне и поведала, что до сих пор не решалась поговорить об этом, понимая – ее страхи не имеют под собой почвы. Боялась она того, что ее «заживо съедят черви». Я на секунду замерла, пытаясь сообразить, в чем смысл заявления пациентки. В тот момент у ее дочери вырвалось: «Если только это удерживает тебя от смерти, то мы тебя можем сжечь!» Конечно же, она имела в виду, что кремация не даст червям подступиться к матери. Гнев, что она подавляла, прорвался наружу. Мы еще некоторое время побыли со старушкой наедине, спокойно обсуждали фобии, преследовавшие ее с детства. Поговорили о страхе смерти, который как раз и символизировала боязнь червей (словно она могла чувствовать их прикосновения после смерти!). Высказавшись, пациентка ощутила огромное облегчение, призналась, что вполне готова понять гнев дочери. Я предложила больной поделиться с дочерью некоторыми из этих мыслей, чтобы та не чувствовала себя неловко после невольной вспышки.
Встретившись потом с молодой женщиной, я сообщила, что мать ее понимает. В итоге они обсудили свои тревоги и приняли решение о кремации. Таким образом, вместо того чтобы втихомолку сердиться друг на друга, они пообщались, и разговор утешил обеих. На следующий день старушка скончалась. Если бы я не видела ее умиротворенную улыбку, то вполне могла решить, что ее свел в могилу тот самый взрыв эмоций дочери.
Важно понимать, чем именно болен обреченный человек; об этом аспекте нередко забывают. Все мы знаем, что такое рак, представляем себе и основные симптомы болезней сердечно-сосудистой системы. Онкологию часто воспринимают как долгую, мучительную болезнь. Заболевания сердца же наступают внезапно, сильными болями не сопровождаются, и, как правило, смерть от них скоропостижна. Я считаю, тут есть большая разница. Одно дело, когда любимый человек медленно умирает; времени для «предварительного горя» достаточно и у больного, и у его семьи. И совсем другое, когда тебе поступает телефонный звонок, и ты слышишь испуганный голос: «У меня инфаркт, все кончено». Гораздо проще говорить о смерти с онкологическим больным, чем с человеком, страдающим кардиологическим заболеванием. В последнем случае у нас возникают опасения невольно испугать больного и спровоцировать сердечный приступ и скоропостижную смерть. Таким образом, родственники человека, умирающего от рака, более склонны к обсуждению приближающегося финала, нежели семья сердечника. Смерть кардиологического больного может наступить в любой момент, и неприятный разговор способен ее ускорить; во всяком случае, именно так думают многие люди, с которыми нам довелось общаться.
Вспоминаю мать одного молодого парня из Колорадо. Она не позволяла сыну заниматься физическими упражнениями, хотя врачи на этом настаивали, не разрешала сыну подвергать себя даже минимальным нагрузкам. В разговоре она обычно отпускала замечания типа: «Стоит ему перенапрячься, как тут же и помрет, на мою голову», словно ожидала враждебных действий со стороны собственного ребенка. Даже поделившись с нами своим раздражением по поводу «слабого сына», она не отдавала себе отчета, что настроена агрессивно. Сын вызывал у нее невольные ассоциации с мужем-неудачником. Мы общались с женщиной несколько месяцев, прежде чем она смогла осознать свои деструктивные желания, направленные на сына. Рациональное объяснение заключалось в том, что парень препятствовал ее полноценной деятельности в общественной и профессиональной сфере, в связи с чем она стала таким же «неудачником», как и муж. Достаточно сложная ситуация, при которой больной искусственно признается недееспособным по причине семейного конфликта. Критика и осуждение в подобных ситуациях ничего не дадут; нам необходимо научиться проявлять сочувствие и понимание, – только таким образом мы поможем нездоровому человеку легче воспринимать действительность, жить с достоинством.
Рассмотрим случай пациента П. Это яркий пример сложной ситуации в жизни человека, когда он уже готов отрешиться от реальности, а родственники не могут смириться с фактическим положением дел, усугубляя, таким образом, внутриличностный конфликт пациента. Наша цель состоит в том, чтобы помочь пациенту и его семье сообща справиться с кризисом, достигнуть стадии принятия на финальном этапе жизни умирающего.
П. было за пятьдесят, но выглядел он лет на пятнадцать старше своего возраста. Врачи считали, что его шансы на излечение не слишком велики. Частично это мнение сложилось в связи с крайним истощением организма и последней стадией онкологии, хотя в основном на прогноз влияло нежелание П. бороться за жизнь. За пять лет до госпитализации П. по причине злокачественной опухоли удалили желудок. На первых этапах больной вполне осознавал серьезность проблемы, однако не переставал надеяться на лучшее. Постепенно он слабел, терял вес, начал впадать в депрессию, продолжавшуюся вплоть до последней госпитализации, во время которой рентгенографическое обследование показало наличие метастазов в легких. Когда я встретилась с больным, ему еще не успели сообщить о результатах биопсии. В отношении этого физически ослабленного пациента возникла дилемма: либо приступить к лучевой терапии, либо решать вопрос путем операции. Наша беседа состояла из двух сеансов. При первом посещении я представилась, сказала пациенту, что буду в его распоряжении, если необходимо обсудить проблемы, связанные с его серьезным заболеванием. Нас прервал телефонный звонок, и мне пришлось выйти из палаты, попросив пациента обдумать предложение. Я также успела сообщить ему о времени следующего визита.
Я зашла к нему на следующий день. Пациент поприветствовал меня, протянул руку и пригласил присесть, указав на кресло. Нас несколько раз прерывали, меняя флаконы, подвешенные к стойке капельницы, делали пациенту уколы, измеряли пульс и давление. Тем не менее мы просидели почти целый час. П. почувствовал, что может рассказать о своих «скелетах в шкафу», как он выразился. Он не пытался уйти в глухую защиту, не избегал острых тем. Его дни были сочтены, терять уже нечего, и П. не возражал поделиться тревогами и огорчениями с тем, кто мог его выслушать.
За день до встречи он заявил: «Хочу спать, спать… не хочу просыпаться». В ходе беседы он повторил то же самое, и добавил лишь одно слово: «но…» Я вопросительно посмотрела на него, и П. решил продолжить. Он тихо, едва ли не шепотом, поведал, что его навестила жена. Она не сомневалась, что супруг все преодолеет, ждала, когда он вернется домой, начнет ухаживать за садом, напомнила, что П. обещал в ближайшее время выйти на пенсию. После этого они планировали переехать в Аризону, провести там несколько приятных лет.
П. с особой теплотой и нежностью рассказывал о дочери. Ей исполнился двадцать один год, и она приезжала к нему, получив пару свободных дней в колледже. Дочь ужаснулась, увидев, в каком состоянии находился отец. П. рассказывал об этом так, словно был виноват в том, что разочаровал родных, не оправдал их ожидания.
Я указала ему на это, и П. кивнул. Он рассказал мне обо всех своих разочарованиях. Первые годы брака он провел, зарабатывая на благо семьи, старался «обустроить для них хороший дом». Работа не позволяла ему часто появляться дома. После того как у него диагностировали онкологию, П. старался каждую свободную минуту проводить с семьей, но, кажется, немного опоздал. Дочь в основном находилась в школе, предпочитала компанию друзей. Когда она была еще ребенком и действительно в нем нуждалась, тот был слишком занят – зарабатывал деньги.
Когда мы заговорили о его текущем состоянии, П. сказал: «Становится легче, только когда сплю. А проснешься – такая тоска! Никакого облегчения. Как же я завидую двум соседям по палате, которые умерли! Сидел у кровати первого – ничего такого особенного не почувствовал. Думаю, он – счастливчик. Заслужил нормальную смерть. Не тосковал, умер быстро, без страданий. И вот я лежу. У меня каждый час, каждый день – мучение!»