Все это приводит нас к утверждению, что в мире идет творчество – с положительными и отрицательными возможностями в перспективе, которое мы за неимением более удачного термина назовем условно реально-пластическим: этим мы хотим подчеркнуть, что творится не только продукт, отделяющийся от творца самого, но что сам творец собою творит и являет новое и творческое. Поясним это на примере красивой мысли Метерлинка, который говорит: «У нас есть возможность творить добро, красоту, даже геройство, но мы ничего не делаем. А вот стоило Христу встретить на своем пути толпу детей, женщину-блудницу или самаритянку, и во всех трех случаях человечество трижды поднялось на высоту, равную богу». Здесь не только получился объективный религиозно-моральный итог, но сама личность Христа предстала во всей ее конкретной полноте трижды как нечто особое, прекрасное явление в себе: один раз во всей его жизненной позе среди толпы детей, другой раз во всем его явлении во встрече с падшей женщиной и т. д.; все это говорит нам, что жизненно важен не только идейный итог, но и конкретно пережитое, и сам переживающий во всей его жизненной полноте, потому что он во всем этом является новым и делает новым весь мир, хотя бы и с малым сдвигом, посильным малой личности. Важно и ценно не только произведение, порожденное вдохновением, но важен и ценен сам вдохновенный индивид, именно в этом своем состоянии, хотя мы знакомимся большею частью и замечаем только творение, но не творца и его состояния, или любуемся на них и ценим их только тогда, когда талантливый художник поставит их перед нами в живой полноте, как картину или скульптуру; тогда мы зажигаемся их вдохновенным или в себя ушедшим взором, их устремленной или напряженной фигурой, представляющей монолит из напряженных мускулов, как в скульптуре Родена «Мыслитель» и т. д. И если мир теряет много от сожженного храма в Эфесе или от уничтоженного Реймского собора, то не меньшим ударом во всяком случае по миру приходится считать и уничтожение самого автора – утрату творца как жизненного явления, обретающего различное значение и дающего каждый раз новый иной размах и иную реальную сущность и фигуру.
Мы подчеркиваем, что речь идет не об эстетическом значении и впечатлении, а о всей широте конкретно реального бывания. Это то, что можно было бы пояснить примером общения с богато одаренной натурой: в каждом взаимодействии с ней, она дает вам явление вполне реальное, конкретное и вместе с тем новое и по-новому значительное; здесь только это явление выступает более рельефно, потому что мы встречаемся с одаренным человеком, но оно в различных степенях есть везде. В этом, между прочим, и кроется объяснение того, что личность важна и значительна не в статическом виде, не в застывшей своей сущности, а в ее различных выявленностях, осуществляющихся в новом виде с каждым новым моментом: дитя, отрок, юноша, мужчина, старец, если говорить о различиях в крупном масштабе, – одно и то же существо, но все они не средства и не переходная только ступень к последующему, а каждое из них обладает своим самостоятельным значением и сущностью; Толстой, Наполеон или просто Иванов, Петров в юности, в зрелости, в преклонном возрасте не одно и то же; они единство и в то же время множество в единстве, и ни одно звено не позволяет в принципе выбросить себя за борт, хотя бы в конкретном осуществлении оно подчас имело, с нашей точки зрения, только отрицательное значение.
Это справедливо не только в применении к фазам отдельной личности, но то же самое нужно сказать и относительно сообщества, более или менее сложных соединений. Например, первая поездка Платона, далеко еще не выполнившего своего философского дела, как известно, закончилась тем, что навязанный ему в спутники спартанский посланник Поллис по просьбе сиракузского тирана Дионисия высадил Платона на острове Эгине, находившемся в то время в жестокой вражде с Афинами. В итоге Платону угрожала или смерть, или продажа в рабство. Представим себе на момент, что его не увидел бы и не спас выкупом один из его друзей, что легко могло произойти. Ясно, что тогда угас бы не разгоревшись не только мировой светильник сам по себе, но не было бы и неизмеримых малых и великих культурных следствий, вытекавших из личности Платона. Пусть найдется скептик или поклонник необходимости в культуре и скажет нам, что на его место история поставила бы с той же необходимостью какого-либо иного; но жизнь создала уже на этом месте именно эту жизнь, которая прервалась, и ничто не мешало иному быть одновременно с Платоном. Как бы и велико ни было иное явление, оно всегда остается самим собой, занимает свое, особое место и ни в какой мере не заменит не только грандиозной фигуры Платона, но даже и одного из малых сих, хотя мы, конечно, можем и не замечать малых утрат, поглощенные крупными явлениями или очень близкими нам. В личности особенно ярко вскрывается, что малая причина может родить очень крупные действия, как и исключение ее может устранять длинную вереницу реальных ее следствий.
Широта и глубина этих следствий становится тем более понятной, если мы вспомним, что понятие реального существа, тем более личности, прикрывает многостороннюю, многогранную направленность и связи. В философии исстари отмечалось, как нечто бесспорное, что простое не может быть индивидуально, индивидуальное всегда сложно. Как говорит Риккерт[1036], самое слово индивид можно истолковывать в том смысле, что перед нами объединенное сложное образование, которое может быть разложено, но которое значительно именно в своей сложности и потому не должно подвергаться разложению. Но сложное уже в силу своего состава не может быть в простых отношениях ко всему остальному миру; наоборот – здесь перед нами необозримое разнообразие положений, действительных и возможных. В этом кроются великие творческие возможности.
Таким образом каждый может и должен выявить себя, может и должен творить собой самим, своей реальной фигурой, а не только своими произведениями. Там, где мы этого не сознаем, это все равно вершится, но только вне сознания, вне нашего воздействия, как выйдет, может быть, удачно, а может быть, и плохо, и губительно. Такое творчество самого себя тем полнее, чем мы более размышляем над собой, своими поступками и проявлениями, чем более мы сознаем себя как творческую мощь и возможности.
Все это приоткрывает завесу над еще одной загадкой, разрешает еще одну двойственность и противоречие с самим собой у человеческой личности. Мы имеем в виду тот трагизм, который создается у человека на почве невозможности примирить в своем сознании и деятельности стремление выявить полностью свою индивидуальность и вместе с тем не оставаться в одиночестве, в страшной оторванности, сохранить связь с социальным, вечным и универсальным, в то время как обычно индивидуальная жизнь представляется утопанием в преходящем и изолированном. На самом деле эта дилемма вовсе не является дилеммой, выражающейся в непреклонной формуле «или – или». Что личность в сути своей социальна, об этом мы говорили уже раньше, выясняя самое понятие личности. Мы едва ли погрешим против истины, если выскажем опасение, что вечность и связь, иными словами, универсальное утрачивается именно тогда, когда индивид покидает почву своеобразности и плывет в русле общего, повторно и, может быть, многократно данного; тогда он только экземпляр, один из многих, тогда он легко заменим, он только средство, лишенное самостоятельного значения. Тем более нет смысла и в калейдоскопических сменах, в простых перемещениях, хотя бы они и не были похожи друг на друга. Только в индивидуальном – творческом, в индивидуально творящем свою особую сущность кроется смысл и универсальное значение: все индивидуальное в этом случае имеет универсальное значение; универсальное является в этом случае итогом-совокупностью и без индивидуального само немыслимо. В действительности путь к универсальному значению, к смыслу, к сущности ведет только через индивидуальное, в котором они и созидаются, творятся. Общее всегда только формально, оно бескровно и бесплодно, оно всегда продукт отвлечения, искусственности, как бы оно ценно ни было, оно всегда вместе с тем одинаково и не знает и исключает все индивидуальное; разрыв с индивидуальностью есть первое условие возникновения общего.
Таким образом подлинный жизненный индивидуализм, основывающийся на конкретном творчестве во всей его живой полноте, ведет нас не к атомизации, не к распылению жизни и мира, единства мира, а к его пониманию, обоснованию и к созиданию этого единства. Все это говорит нам, что стремление сохранить свою индивидуальность, найти свою особую роль в жизни, одним словом, быть на своем месте есть не только здоровый инстинкт и плодотворная жизненная тяга, но это же положение должно рассматриваться как жизненный императив универсального значения – в нем скрыта глубокая жизненная правда и мудрость. Нам нет особой необходимости добавлять, что это «быть» может иметь только один смысл действенного существования. Эту мысль отчасти и выразил Ницше в своем противопоставлении аполлоновскому обману с его «вечностью красивой формы» культа и проявления дионисийского духа как духа непрерывного творчества. Так должна быть понята вся жизнь. Человек живет не только в сотворенном и творимом мире, но он и самого себя творит беспрестанно, хотя бы это творчество иногда принимало отрицательный оттенок. Он не только homo sapiens, но он и homo faber, как говорит Бергсон[1037]. Как это ни странно звучит, он может даже смерть одеть в такую форму, которая будет говорить о его способности творческого преображения. Жизнь показывает нам возможность таких явлений во многих своих сторонах, в актах героизма и самопожертвования. Отголосок такой победы над смертью слышится нам в известных идеях Мечникова, который видел идеал человеческой природы в ортобиозе, т. е. в создании такой жизни и конституции человека, чтобы он мог достичь долгой, деятельной и бодрой (жизни) старости, приводящей в конечном периоде к возникновению чувства насыщения жизнью и к желанию естественного конца. При этом Мечников справедливо указывал, что этот естественный конец не будет вызывать ужаса, как теперь, а явится счастьем, необыкновенно приятным ощущением, как ощущение усталого путника, засыпающего в удобном пристанище, обретающего покой. В жизни не раз указывали, как умирают просто, легко и радостно те, кто дожил здоровым образом до глубокой старости. Современные работы Штейнаха, Лихтенштерна и др., может быть, и являются некоторым введением к осуществлению этой мечниковской мечты.